СКАЗКА ПРО БРЮКВУ

 

Глом крался за старейшиной, ловкий и любопытный, как белка. Неслышно мелькал между стволами. Бросался наземь и переползал открытые места.

Прямая спина старейшины, обтянутая полотняной рубахой, плыла в лесных сумерках, словно солнечный блик. Толстый посох казался в могучих руках случайным прутиком, который можно переломить двумя пальцами. Густые соломенно-жёлтые волосы подрагивали при ходьбе, будто стараясь умяться, улечься поплотнее.

Старейшина изредка останавливался и взглядывал назад. Делал он это – как всё и всегда – с величавой неторопливостью. Тело не поворачивал. Только голову бережно вращал вправо или влево, показывая большой печальный глаз, выпуклый белок которого изрисован голубоватыми прожилками.

Глом не понимал печали, таящейся в старых глазах. Глом хотел власти, и, доведись получить её, печалиться бы не стал.

Были у Глома соображения, но верны ли они? Старейшина не может забыть прежнего бытия. Старейшина не хочет посвятить себя новым дням и новым хлопотам. Такой приговор вынес Глом.

Но перед племенем необоснованно не выступишь. Племя нужно убедить, уговорить.

Поэтому и крадётся. Поэтому и пытается выследить.

У старейшины есть тайна, есть. Глом должен выведать её.

Раз в неделю старейшина уходит. День и ночь отсутствует. Возвращаясь, никому ничего не сообщает, молчит. Задумчивый.

Глом пытался уличить его, когда были наедине. Пытался упрекнуть.

Но разве упрекнёшь скалу! Разве упрекнёшь родничок, из-под неё бьющий!

Старейшина был твёрд и ласков. Побуждал вспоминать. Побуждал говорить о старом. Воспоминания сильнее упрёков, приготовленных Гломом.

Да, планета была иной… Да, они были иными… Что с того!..

Да, вечные жители вечного света… Можно так их назвать… Их прошлых…

Но ведь никакого разнообразия! Жизнь – бесконечный танец невесомых световых фигур. Бесконечные игры. Бесконечные пересверки, на безмолвном языке которых так много можно сказать о космосе и о себе.

Да, легкость и красота неописуемы… Да, не только есть, пить, спать, прятаться от холода… Достаточно пожелать, – и в тебе любые знания Вселенной. То, что было, и то, что ещё может быть…

Но ведь не желали! Не хотели взглянуть на своё грядущее. Не могли представить таких быстрых, таких разительных перемен. Не могли вообразить, что станут не вечными, плотными, тяготеющими. Что единая прежде световая сущность будет раздроблена мириадами частичек пыли, праха. Будет расхватана по лучику, проглочена, – чтобы каждая грубая частичка могла какое-то время – пока не распадётся – чувствовать себя живой…

Ныне – лучше. Законы тяжести породили законы силы. Только сила может противостоять угрюмости, бездушию, холоду Материи.

Конечность жизни порождает бесконечность переживаний. Глому кажется, что в самом слове «переживания» – спрятан их смысл, их тайна. Людские чувства и мысли живут дольше быстротекущих тел, накапливаются вокруг Земли, сохраняются во Вселенной.

Невесомы и вечны, для чего они? Возможно, для того, чтобы когда-то породить новый светоносный мир. Взамен того, прежнего, ушедшего так внезапно, без каких бы то ни было объяснимых причин…

Ныне – жить интересно. Жить, чтобы властвовать, чтобы расширять себя, внедряя свою волю в тех, кто слабее, кто ведом тобой…

Чуть слышно хрустнула ветка под ногой. Глом проглядел её, сухую, – мысли отвлекли.

Старейшина, не останавливаясь, дёрнул правым плечом. Будто хотел отогнать назойливую муху, но сдержал жест.

Глом перевёл дыхание, ругая себя. Хочешь властвовать, – ходи неслышно. Подбирайся, крадучись…

Он чуть приотстал. Кто его знает, что на уме у Старейшины. Может, – после предательского звука – тот нарочно не остановился. Чтобы заманить Глома. Чтобы расправиться в глухомани…

Легким, неслышным стал Глом. Толстая зайчиха даже ухом не повела, куропатка не вспорхнула, когда проскальзывал мимо.

Старейшина спокойно двигался впереди. Была в его равномерной поступи такая несокрушимость, что Глом поёжился. Можно ли справиться с тем, что не знает устали? Нужно ли с ним справляться?..

Отступили неохватные смолистые ели. Им на смену рассыпались весёлые берёзы-подростки.

Путь вёл в гору. Стали попадаться каменные осыпи, скальные выступы.

Глом обрадовался, увидев пятно пота на спине Старейшины. Значит, не железный! Значит, плоть его такова же, как у других!..

Скалы сдвигались, почти не осталось между ними земли. Склоны делались круче.

Легко прятаться между каменных обломков. Их формы причудливы. Тени между ними густы. Разноцветно-переливчатые вкрапления отводят глаза.

Чем выше поднимались, тем больше уставал Старейшина, тем увереннее чувствовал себя Глом.

Приятна была тяжесть оружия. Она подбавляла бодрости.

Нож на боку в кожаных ножнах. Острый, с широким лезвием.

Лук и колчан за плечом справа. Туга тетива из оленьих жил. Смертоносны стрелы. Их наконечники смазаны ядом синей лягушки-джубы.

Выше и выше взбирался Старейшина. Берёзы исчезли. Кусты исчезли. Трава исчезла.

Остались чёрные каменные бока. Шишковатые. Трещиноватые. Будто слипшиеся головешки от костра.

Люди между ними – как муравьи. Теряются, ничтожно-малые, что Глому, разумеется, на руку.

Глом понял, куда его завёл Старейшина, – но старался об этом не думать, подавляя холодок страха.

Теперь уже назад не повернёшь. Теперь надо идти до конца.

Тем более, что вот она – вершина. Вершина Чёрной горы…

Среди охотников Чёрная гора имела дурную славу. Тут пропадали звери и люди. Птицы над ней не летали, – огибали стороной. Странные звуки исходили от неё. Странные вспышки виднелись издалека…

Четыре камня возвышались, как четыре головы. Между ними была ровная площадка.

Старейшина вышел на площадку. Величаво оглянулся. Далеко было видно отсюда, сверху. Леса стояли синеватые, тихие.

Где там родные места? Где посёлок в излучине реки?

Глом притаился за каменной головой, тоже посмотрел вдаль. Показалось: гора плыла, будто коряга, принесённая в заводь.

Старейшина переждал. Видно, с силами собрался. Потом заговорил, и Глом внутренне напрягся, ожидая страшных заклинаний.

Но слова были самые обычные, самые понятные. Ворчливо-добродушная речь была обращена словно бы к малому ребёнку.

– Приходи, Слой! – говорил Старейшина. – Не заставляй меня ждать! Помоги нам с едой! Дождей давно не было. Зелень сохнет…

Никто, вроде бы, не слушал Старейшину. Никто, вроде бы, ему не отвечал. Глом уже хотел выскочить и высмеять его.

Но тут от одного камня – того, что напротив, – поднялась жёлтая змейка. И потянулась, поструилась к тому, за которым прятался Глом.

От змейки ответвлялись ниточки, – такие же ярко-жёлтые. Глом не мог понять: призрачны они или телесны. Хотелось потрогать.

Ниточки ложились на воздух, будто он был для них твёрдой основой. Свивались, перекручивались, переплетались. Два других камня оставались холодны и немы. А над двумя возгоралось, восходило зарево.

Соединённые в узор, змейки-ниточки имели плотность. Они нагревались, накалялись. Как бы впитывали пламя невидимого костра.

Глазам стало больно. Глом их прикрыл.

Тут послышался другой голос. Глом решил, что он исходит от узора, но открыть глаза, чтобы проверить, побоялся.

– Я здесь, – произнёс новый голос. – Я не Слой, – не успел дорасти. Я – только Завиток. Последний в той Великой Слоистости, что воплотилась в вашей Вселенной.

– Не понимаю, – сказал Старейшина, помолчав. – Слой всегда приходил так. И ты пришёл так же…

– Больше сюда не поднимайся! – сказал Голос. – Тебе нужна пища. Сейчас я воплощусь, и закроются другие миры, созданные Великой Слоистостью. Кончится сама Великая Слоистость. Её воплощение – это её смерть…

Любопытство пересилило, – Глом открыл глаза. И не зря.

Сияние не слепило, – заметно поубавилось. Жёлтый узор дрожал, волновался. Отдельные ниточки слипались, сливались в единую дымкообразную полосу. Полоса расширялась вверху, суживалась внизу.

Вот уже совсем не осталось чётких линий. Клочкастый медовый туман вращался, издавая тонкий посвист.

Над воронкой тумана светился круг – остаток недавнего жёлтого сверка. Глому казалось, что круг затянут блестящей, не туго натянутой тканью. Прорвать её, – и что?.. Какие миры откроются?..

Воронка опустилась. Её нижний конец коснулся скалы перед ногами Старейшины.

Верх стал оседать. Плотность желтизны возрастала. Туман загустевал. Но телесность его была уже не той, что прежде, – нет, новой, земной.

– Стой! – крикнул Глом, выступая из-за камня и выхватывая нож из ножен. Старейшина величаво повернул голову. Переступил на месте. Только и всего. Больше ни одного движения.

– Давно я тебя чувствовал, – сказал Глому с укоризной.

Глом, выставив нож, двинулся на него.

– Не хочу тебя убивать! – сказал, глядя мимо соперника. – Хочу туда, в те миры!

– Нет! Не ходи! – Старейшина дрогнул и показался Глому слабым и дряхлым. – Эй ты! Слой или как тебя! – крикнул Глом. – Пропусти меня туда!

– Подожди! – послышалось в ответ.

Воронка продолжала стремительно уплотняться, наливаться тяжестью, телесностью.

Чем ниже она оседала, тем круглее становился корнеплод, в который она воплощалась.

– Останься! Я отдам тебе власть! Как только вернёмся!.. – старческий голос дрожал, и Глом брезгливо морщился, слыша его. – Ты самый сильный! Самый умный! Ты сможешь объединить племена!..

– Я стану властелином миров!.. И их завоюю!.. Пусти меня!.. – закричал Глом, ярость туманила его рассудок.

Движение завершилось. Великая Слоистость умерла. Ботва новообразованного плода окрасилась яркой зеленью.

– Иди! – позвал затухающий шёпот.

Желтизна над тем местом, где была воронка, тускнела, выцветала. После разрешающего слова желтизна прорвалась, и обрывки её свесились, как лохматая верёвка. Глом сунул нож в ножны.

– Прощай! – сказал Глом и полез наверх. – Желаю тебе властвовать долго!..

Дыра в небе закрылась.

Ничего…

Нет, кое-что осталось.

Лежит возле ног.

Старейшина нагнулся. Поднял корнеплод. Оглядел его. Понюхал. Бережно завернул в подол рубахи.

Слёзы стояли в его больших печальных глазах…