СКАЗКА ПРО БЕРЕЗУ

 

Алёха да Сохан хоть и братья были, да больно непохожи. Алёха – мальчуган жилистый, непоседливый. Сохан – телесами богаче и малоповоротлив. Алёхино смышлёное и смешливое лицо густо усыпано веснушками. У Сохана лицо прекрасно-вяловатое, – из тех, что хороши за счёт юности.

Сохан был старше на два года и силой Алёху превосходил. Но заводилой, затейником был Алёха. Верховодил всегда младший. Хотя, конечно, Сохан ни за что бы этого вслух не признал.

Их мать Берза была тихой, доброй, болезненной. Говорила негромко. Ходила, чуть согнувшись. Будто стеснялась того, что живёт.

Её бледная кожа неспособна была к загару. За лето обветрится, чуть покраснеет. Зимой – снова бела как сметана.

Говорили, что отцом ребятишек был ведун-чащобник. Старые родители Берзы не отрицали слухов и не подтверждали. В избе стариков и ютились Берза да её приплод.

Однажды утром Алёха в огороде морковку пропалывал. Сохан неподалёку налаживал удочки. Матушка обещала их после морковки отпустить на речку на целый день. Вот они и разделили труды, – чтобы скорее было.

Вдруг, подняв голову, Алёха увидел, как сквозь забор-частокол протиснулась еловая лапа, – да ещё какая густая.

Встав наподобие человечка, – обломом кверху, иголками вниз, – лапа крайними ветками себя ощупала; вроде убедилась, что цела-невредима. Потом враскоряку подошла к Алёхе.

Алёха полоть бросил, – уставился, удивлённый. От Сохана лапа младшим братом была прикрыта. Сохан, глядя с Алёхиной спины, думал, что пропольщик, устав, распрямился передохнуть.

– Здравствуй, малыш! – сказала писклявым голосом лапа.

– Да я и не малыш вовсе! – возразил Алёха, обиженный, забыв поздороваться ответно. Он не любил, когда напоминали о его младшинстве.

– А вот посмотрим, какой ты прыткий! – сказала так же пискляво лапа. – Догони меня, – богатым будешь! Одарю тебя мехом да мёдом, да мясом, да кладями лесными!..

Алёха вдруг понял, – только теперь, – что лапа-то – и впрямь человечек. В самом верху её из-под коры проступало, мерцая, сморщенное личико с глазками-бусинками. В глазках была, вроде бы, насмешливость. А может, и сочувствие. Ручаться Алёха не мог.

Лапа подпрыгнула на месте, притопнула и вдруг с непостижимой скоростью помчалась от Алёхи. Некогда было оборачиваться, некогда Сохану объяснять, что к чему.

Алёха бросился в погоню.

Лапа не стала протискиваться сквозь колья, – перемахнула через забор. Алёха за ней.

Лапа сбежала по дороге с холма, на котором было родное селище. Алёха за ней.

Лапа исчезла в лесу, – среди таких же лап, корней, листьев. Алёха за ней.

Сохан – при всей неторопливости – как увидел Алёхин побег, успел на частокол призалезть. Увидел, как Алёхина головёнка мелькнула на опушке, в зарослях лещины, и скрылась.

Показалось ему, или впрямь перед Алёхой кто-то бежал, – то ли зверёк, то ли чудо непонятное?..

– Алёха, ты куда?.. Алёха! Вернись! – на всякий случай позвал Сохан.

Отклика не было. Брат исчез.

Надолго? Или ненадолго?

Сохан вздохнул и решил подождать. Он отложил удочки, переместился на грядки и стал доделывать оставленную работу.

Дополов, подумал, что матушка опечалится, если узнает… Как мог он, старший, отпустить меньшого в чащобу! Ведь ему-то, Сохану, уже двенадцать, – взрослый мужик. Алёхе же – десять. Малец!

Найти!.. Догнать!.. Подзатыльником одарить!..

Не шалил бы, неслух!.. Не своевольничал бы!.. Не порушал бы рыбальных договоров!..

Сохан пошёл в избу. Удочки оставил в сенцах.

Отрезал вчерашнего хлеба ломоть.

Затянулся льняным узорчатым пояском. Оглядел себя, – лапти, порты, рубаха, подпояска…

Подумал… Отрезал ещё ломоть… Если долго проплутает, сам съест. Если быстро найдёт, – будет братнина доля.

Положил хлеб за пазуху. Ломти по-живому тепло и щекотно легли на грудь.

Дед да бабка на печи спят. Они спать любят.

Матушка ушла на другой конец. Помогает разродиться одной… (Нельзя её имя называть даже в мыслях – не то навредишь).

Сохан вздохнул, – пора. Взял крепкую дубовую палку, сделанную на случай дальних переходов.

Взмолился как умел.

– Ты, Лесовик, – поклон в сторону чащи, – не препятствуй, не сердись, в топь не уводи, в дебри не пускай!.. Ты, Ветровик, – ещё поклон, – не задувай ни спереди, ни сзади, ни с боков; не приноси дождей-ненастий!.. Ты, Болотник, – третий поклон, – в трясины не заманивай, с Лесовиком не сталкивайся!.. Вы, Древичи, – поклон общий, всем душам деревьев, – не бойтесь меня, не бейте, не мешайте; не вас я ищу, вам вредить – ломать-портить – не буду!..

Вышел Сохан за порог, дверь притворил да и зашагал по братниному следу. Только палка постукивает: туп, туп…

С холма под уклон. Сквозь кустарник на опушке.

А там и глухомань приняла Сохана, – её запахи, её шорохи, её пятнистый свет…

Идёт Сохан. Покрикивает время от времени:

– Але-еха! Але-еха!..

Ветер не шумит в вершинах, – слушать не мешает. Солнышко убрызгивает путь своими пятнышками, – чтобы не запнулся, не проглядел опасность. Ветви не торкают, не цепляются, – то-то ласковые, то-то мягкие…

Вдруг видит Сохан, – сидит зайчиха и плачет. Заднюю лапу её крепко-накрепко держит силок. Рядом с зайчихой – три зайчонка. Тоже слёзы льют.

Заметила зайчиха Сохана, – испугалась, вскинулась. Зайчат подталкивает, – убегайте. Думала, охотник…

– Я тебя не трону! – сказал Сохан. – Мне тебя жалко!..

Освободил он из петли заднюю лапу.

Зайчиха было поскакала с детками, потом вернулась.

– Благодарю тебя! – сказала весело. – Буду нужна, подуй вот на это и позови: «Зайчиха из петли!» Я и примчусь!..

Она вырвала из хвоста чистенькую серенькую пушинку и подала Сохану.

Сохан её принял бережно да положил туда же, за пазуху, где уже был хлеб.

Только хотел поблагодарить зайчиху, глядь, а её уже и след простыл.

Пошёл Сохан дальше. Идёт, покрикивает…

Не слыхать Алёху. Непонятно, куда же он делся…

Вдруг перед самыми ногами Сохана возле ствола столетней ели оказался… ворон. Лежал на земле, распластав свои смоляные, с седоватым отливом крылья. Редко дышал. То открывал тускнеющий глаз, то надолго задёргивал беловатой плёнкой.

– Ты что? – спросил Сохан.

– Болен… – прошептал ворон. – Голоден… Кто бы накормил…

– Я и накормлю! – пообещал Сохан.

Сел возле ворона в мох упругий. Достал из-за пазухи один ломоть. Накрошил мякоти в ладонь. Приоткрыл клюв тяжёлый. Ссыпал туда крошки.

Ворон с усилием глотнул.

Так и сидели. Сохан крошил свой ломоть. Ворон поедал хлеб. И что ни раз, глотал всё уверенней. Видать, силы прибывали.

Как ломоть прикончили, ворон и корки подобрал. Потом, пошатываясь, побрёл вокруг Сохана, выдёргивая там и тут целебные былинки с листиками узенькими.

Сохан встал, – за Алёхой пора. Но ворон не отпустил его так просто. Вынул ворон перо из хвоста, протянул спасителю.

– Когда позвать захочешь, – сказал, – взмахни моим пером крест-накрест да вымолви: «Эй, ворон накормленный!» Тут я и буду!..

Положил Сохан перо за пазуху. Пошёл дальше. Идёт, покрикивает. Брата зовёт.

Нет Алёхи. Куда он мог деваться?..

Вдруг правая нога Сохана провалилась, не встретив опоры. За ней – левая. Сохан ухнул то в яму, то ли в подземный ход.

Стоял, тесно сдавленный обваленной землёй, и думал, что попал в отличную ловушку. Но кто же его изловил? И как отсюда выбраться? Ишь, над его головой ещё добрых три головы поместятся…

Чуть погодя земля перед глазами Сохана вспучилась, брызнула комочками, и показалась усатая мордочка.

– Ты крот? – спросил Сохан, отплёвываясь.

– Я-то крот, – сказал зверёк озабоченно. – А вот с лесом-то что? Не ведаешь? Ни жуков, ни личинок…

– При чём тут лес? – удивился Сохан. – Я выбраться не могу, брата найти надо! А ты – про лес!

– Или тебе помогать, или пищу добывать! – сказал крот. – Пища важнее!..

Он стал всовываться обратно в землю.

– Погоди! – попросил Сохан. – Я тебе дам поесть!..

– Давай! – сказал крот.

Сохан вытащил последний ломоть хлеба и скормил его по кусочкам.

– Вкусно! – сказал крот. – За такую пищу я для тебя что хочешь сделаю!

– Как выйти наверх? – спросил Сохан.

– Это просто!.. Подожди! – крот вбуровился в землю мордочкой вверх. Стенка, продавленная Соханом при падении, быстро вспухала по мере того, как зверёк двигался. Потом она как бы лопнула – сразу сверху донизу.

Сохану показалось, что на него напала змея. Но пригляделся, и отлегло от сердца.

Крот откопал длинный корень, обросший мелкими волосками, и подталкивал корень к Сохану.

Сохан ухватился и в миг выбрался из ловушки.

– Если покормишь так же, буду тебе помогать! – пообещал крот. – Нужен стану, приложи рот к земле да скажи: «Крот, крот, иди за хлебом!». Я и приду!..

Зверёк погрузился в землю. А Сохан пошёл дальше. Шагает, покрикивает. Брата зовёт.

И вдруг ему послышался отклик. Алёхин голос ему послышался.

Сохан обрадовался. Побежал, петляя между стволами.

Вырвался на поляну. Увидел брата.

Остановился, ничего не понимая.

Алёха был по колени воткнут в землю. И добро бы только это – выскочить не трудно.

Весь он был опутан, обвит лазающими цепкими стеблями. Сверху вниз. Наискось. Поперёк. Бело-розовые колокольчатые цветы покачивались перед его глазами. Цветы не казались красивыми, нет. Они выглядывали из листьев, как жадные вывернутые губы.

Две рослых ели будто нарочно встали по Алёхиным бокам и держали свои тяжелые ветви над самой его головой.

Цветы покачивались – все вместе: завораживали, усыпляли. Сохану казалось, что они нашёптывали, напевали брату. Взгляд у Алёхи был отсутствующий, убаюканный. Алёхино лицо то скрывалось, то выныривало из волнующейся зелени. Словно его топили, – забавного, родного малыша-затейника. Словно его старались уничтожить.

Сохан и сам не смог бы сказать, что бросило его вперёд. Он сейчас был взрослым воином, сильным и храбрым. Он разрывал стебли, отшвыривал цветки. Он топтал ногами, он бил кулаками предательскую зелень, которая корчилась, воняла, истекала едкими соками.

Он выхватил брата из земли, затряс его за плечи.

– Очнись!.. Очнись!.. Очнись!..

Алёха вернулся из беспамятства. Отстранился:

– Сохан! Отпусти!.. Мне больно!..

Тут что-то тяжёлое упало Сохану на плечи. Пригнуло, надеясь повалить.

Сохан сбросил нападающего. Прыжком повернулся к нему.

Врагом был не человек. От ели отвалилась крупная лапа.

Соскользнув со спины Сохана, она встала торчком, иглами вниз. Раскоряченная, смешная фигура.

У излома из-под коры как бы просвечивало крохотное стариковское личико.

– Хорошо, что пришёл! – проскрипел узкий ротик. – Ты мне тоже нужен!

– Ты кто? – спросил Сохан.

– Лесовик он, Лесовик! – встрял Алёха. – В деревья нас превратит!

– В новые деревья! – сказал Лесовик. – В такие, каких ещё не было!

– Мы не хотим – возмутился Сохан. – Отпусти нас!

– Да кто тебя спросит! – сказал Лесовик. – Сами рубите, сами топчете, сами ягоды жрёте, зверей да птиц бьёте! Надо возместить!

– Мы отработаем, отслужим! – рассудил Сохан. – А деревья ты из каких-нибудь щепочек, из листвы старой…

– Основательный ты мужик! – перебил его Лесовик с насмешкой. – Да только лучше вы, чем щепочки! Вы, люди, можете быть чем угодно! Что угодно можно из вас вылепить!

Лесовик резко скрипнул, сказал что-то по-своему, – и вдруг стал изменяться, расти.

Не уследить было глазами за его превращением. Ноги-веточки сделались толстенными стволами. Стволы в вышине – такой, что голову надо запрокидывать – срастались и давали единую крону. Под кроной из ствола резко выступало лицо. Грубое, словно топором вырубленное. Суровое. Взгляд, от него исходящий, был странно тяжёлым.

Сохан почувствовал, как взгляд Лесовика давит, давит на его вихрастую макушку. Давление передаётся вниз: через тело к ступням. И прикрытые лаптями ступни раздвигают землю, тихонько углубляются. Будто врастают…

Земля… Крот… Надо позвать…

Сохан наклонился, от чего давящая сила соскользнула с головы и переместилась на спину. Уткнулся губами в землю. Проговорил поспешно:

– Крот, крот, иди за хлебом!..

Сам за пазухой пошарил. Нашёл шерстинку, нашёл перо. Да и крошек немного набралось, – вот хорошо-то!

Земля вспучилась под его лбом. Прорезалась голова зверька.

Крот сказал:

– Давай хлеб!

И раскрыл рот.

Сохан сыпал туда крошки из пригоршни.

Крот прожевал. Облизнулся.

– Чего надо-то? – спросил не очень приветливо.

– Опрокинь этого! – головой, глазами, руками Сохан указал на противника.

– Лесовика?.. – крот неожиданно хихикнул. Затем исчез, не прибавив ни слова.

Сохан встал на четвереньки.

Давящая сила, вроде, чуть поменьше.

Поднялся на ноги.

Вот оно – снова. Дождалось. До того надавило, – на макушке засаднило кожу.

До середины голени Сохан в землю проник. Что же делать?

С Алёхой – то же самое. Но он спокойнее. Вроде как свыкся.

Вот тебе и брат-затейник, брат-разумник. Терпит насилие, не протестует. Почему?..

Лесовик вдруг покачнулся. Шумно всплеснул ветвями в вышине.

Голова Соханова освободилась. Прекратилось давление на неё. Сохан поспешил выдернуть ноги.

Лесовик покачнулся опять. Но в этот раз не выпрямился.

Накренился, дрожа своим длинным телом.

Рухнул с гулом и стоном.

Деревья вокруг взволновались, зашелестели, застучали.

А Сохан уже перо в руке держит.

Взмахнул им крест-накрест.

– Эй, ворон накормленный!..

Глядь, откуда ни возьмись, воронья стая, затмевающая свет.
Крыльями хлопают, покаркивают.

Слетели два ворона к Сохану, два ворона – к Алёхе.

Один вцепился в рубаху, другой – в порты.

Забили, забили махалками. Понесли братиков, как рыбёшку малую.

А внизу Лесовик вновь уменьшился до еловой лапы, – чтобы встать легче было.

Поднялся.

Затем ещё меньше стал.

Попросту рассыпался на множество зелёных иголочек.

И каждая иголка сделалась юрким человечком, быстрым, как стрела из лука.

И человечки помчались вслед за вороньей стаей.

Не было для них преград. Сквозь дебри, сквозь болота, сквозь речки и ручьи…

Сохан взял чистенькую серенькую пушинку, подул на неё.

– Зайчиха из петли!..

Крикнул и увидел: выскакивают зайцы. Из-под каждого куста, из-под каждой ёлки.

И так их много… Так их много, что и быть-то в одном лесу столько не может.

Мечутся зайцы. Скачут в разные стороны, Сбивают преследующих в толку, увлекают за собой.

Покатилось половодье заячье да человечки-иголочки в одну сторону. А вороны потянули братиков – совсем в другую…

Долго ли – коротко ли, спустили Алёху да Сохана перед родной избой – прямо к порогу.

Там уж матушка беспокоилась: что-то сыночков долго не видать. Обняла их, приласкала, накормила, уложила спать.

Ночью вдруг Сохан проснулся: старики на печи, брат под боком, а матушки нет.

Вышел во двор. Слышит: матушка за углом дома с кем-то говорит потихоньку.

Сохан прислушался.

– Убегли-то они, конечно, убегли! – говорил один голос.

Чуть не сиганул Сохан в избу: голос тот Лесовику принадлежал.

– Значит, свободны? – не то вопросил, не то утвердил матушкин голос.

– Я заклятие на них наложил, – сказал Лесовик без злости, даже, вроде бы, с грустью. – Оно всё равно осуществится. Так пусть уж под моим присмотром.

– А если снять его?

– Не могу. Только перевести могу на кого-нибудь…

Матушка молчала.

Сохан задрожал от холода и страха. Что-то вершилось, что связано с ним и Алёхой. Что-то плохое для них готовилось…

– Я восприму твоё заклятие, – сказала матушка, – только стану таким деревом, каким сама захочу…

– Но…

– Не перечь. Дети исчезнут, – мужики озлобятся, лес опустошат. Я перейду к тебе, злобы не будет.

– Тебе красота нужна, мне – пища.

– Где есть красота, – есть и пища.

– Где есть пища, – есть и красота.

– Ладно, не спорь, Лесовик! Берёшь ли меня?

– Не возьмешь тебя, – совсем запустеешь!..

Лесовик что-то шептал: страшные непонятные слова.

Перекрывая магический шепот, звучал голос матушкин:

– Прощайте, сыночки! Рядом буду, – не увидите! Заговорю с вами, – не услышите! Но, прожив, как люди, станете и вы деревцами. Будем мы вместе, втроём. И зимой, и летом. И зимой, и летом…

Слёзы лились по лицу Сохана. Дрожмя дрожал Сохан.

А выглянуть, а крикнуть матушке, что здесь он, – боялся.

Кончился шепот Лесовика. Прошаркали корявые шаги.

Тихо стало.

Шагнул Сохан за угол, – зажмурился.

Стоит во дворе дерево красоты несравненной. Шелестит. Затмевает лунный свет своей белизной.

Обнял его Сохан, прижался щекой.

Не ушла матушка, с ними осталась.

Не уйдут и они с Алёхой никуда. Здесь вырастут. Здесь и состарятся.

Под её приглядом…