Проза
 

“Ботанические сказки”

 

СКАЗКА ПРО АСТРУ

 

Среди звёзд – новость. Одна из них решила отречься. Ей надоело светить и греть. Ей захотелось быть освещённой и согретой. Звёзды ёжатся и топорщатся, мигают учащённо или притухают – как бы в обмороке.

Звёзды соединяются в кольца гнева и негодования. Им, остающимся на виду, надо гневаться и негодовать. Не то – потеряешь лицо. Не то – перекосится Космос…

Почему так волнительна новость? Почему вызвала столько возмущений?
Не потому ли, что в ней – коварный соблазн, тайная сила?..

Стать маленькой, незаметной, свободной… Жить не для всех, а только для себя… Почувствовать, как любят тебя – тебя и только тебя! – а не твоё «небесное» положение…

Но, с другой стороны, не порождать, а потреблять Время… Быть щепочкой в его волнах…

Можно задуматься… Посомневаться… Можно, даже завидуя, остаться на своём месте… Убедить себя в том, что положение – главное, самое главное…

А Гордячка пускай убирается, раз уж ей так приспичило. И пускай никому больше не придёт на ум повторять её…

Процедура Отречения была долгой. Может быть, даже нарочито растянутой.

Каждая звезда Вселенной – каждая остающаяся звезда, – должна была, говоря по-человечьи, выдернуть по волоску из причёски Отступницы: лишить Уходящую какой-нибудь одной частоты излучения…

Когда последняя звезда отнимет последнюю частоту, Время перестанет производиться, перестанет быть детищем Гордячки, – отцепится, отпадёт от неё. Совьётся в воронку рядом, чтобы Уходящая – по своей воле – могла нырнуть в текучие глубины и пропасть…

Отречение бывает редко. Звёзды не торопились. Надеялись, что медленнее – больнее.

Растаскивали своё не просто, а с вывертом, с поддёргом.

Но Отступница – не страдала. Она прислушивалась. Время пока что было с ней, – хоть и подистончилось, хоть и готовилось отпрянуть.

А там что-то происходило. Не во Времени, где ей скоро быть. Не над ним. Нет, в глубине, – под его стремительным током, под его нижней гранью.

Кто-то громко вопил там. Звучали удары и шлепки. Что-то с грохотом падало. Что-то с треском ломалось.

Менялись местами причины и следствия. Рождения и смерти. Вращались хроновороты. Манили хроноомуты…

Чуть позже плёнка-граница лопнула, и, сверкающий, быстрый, втиснулся…

– Ты кто? – воскликнула Гордячка.

Он не отвечал. Метался. Пыхтел. Видно кто-то хотел его утянуть назад. Вдёрнуть. Всосать…

Или что-то хотело. Уж очень велика и туповато-настойчива была сила. Такая не может быть живой.

– Я помогу? – предложила звезда.

(Тут, кстати, процедура Отречения кончилась, и теперь хоть можно было двинуться, сойти с места).

– Какая ты!.. – буркнул он озабоченно и вдруг словно бы очнулся. – Какая ты прекрасная!..

Звезда пережгла ослабленными после Отречения лучами то, что его держало. Зашила плёнку-границу.

– Эй, мы расшибём друг друга! – закричал он.

В самом деле, едва разрыв Времени исчез, их потянуло, потянуло, потянуло друг к другу.

– Кто ты? – снова выкрикнула звезда.

Теперь он ответил.

– Я – Первоатом! – отозвался гордо. – Я могу породить целую Вселенную!..

– Прежде всего ты убьёшь меня, если не свернёшь! – воскликнула звезда.

Они приближались друг к дружке. О том, чтобы остановиться, не могло быть и речи: собственная скорость расплющила бы их…

Да и звезде не хотелось останавливаться, уклоняться. Радость была в том, чтобы лететь навстречу гибели, навстречу любящему и любимому…

– Занимай моё место! – крикнула Отступница. – Пробивай меня насквозь и занимай!

– Не хочу! – отозвался Первоатом. – Не хочу твоей гибели!

Ещё миги полёта, миги сближения. Как хорошо! Как жалко, что недолго им быть вместе!

– Придумал! – крикнул Первоатом. – Уменьшайся! Ныряй во Время!

Звезда с облегчением прислушалась. Её оболочки – одна за другой – становились велики. Звезда их отбрасывала, и они разворачивались, распускались в космосе, как лепестки невиданных цветов.

Первоатом же – наоборот – стал расти, наливаться изнутри сверканием, испускать реки света, бурлящие светопады, которые никого не подпускали, никому не давали приблизиться.

Чем больше делался Первоатом, тем меньше делалась Отступница. Так, вместе, неподалёку один от другой, они и попали во Время, в его необоримую власть.

– Почему ты решила отречься? – спросил Первоатом.

– Не хотела быть такой, как все! – сказала Отступница.

Тут она влетела в атмосферу Земли и, падая, присматривалась: кем или чем стать. Ни облаком, ни деревом, ни зверем, ни птицей…

Нет, цветком, – как уже было там, в Космосе. Цветком единственным, каких ещё не росло на планете.

Чтобы Первоатом, заняв её место, смотрел на неё сверху. Чтобы она – внизу – красовалась перед ним…

Каждое утро она будет с ним здороваться. Каждый день его улыбка будет греть и веселить её..

Последние её лучики – отрекаться тяжело! – были вялыми, вязкими.

Один из них уплотнился, врос в почву. Другие, шелковисто рея в воздухе, образовали головку цветка…

Всё, вроде, вышло по её желанию. Первоатом не убил её, воссиял на её месте, навсегда остался рядом. Она каждый день могла быть с ним…

Но одного не учла отступница: закон жизни во Времени – размножение. Чтобы не иссякали тебе подобные…

Недолго Астра была единственной. Скоро красивые цветы рассеялись, расселились по Земле. Отступница опять стала одной из многих. Так же, как прежде…

Первоатом поначалу пытался её выглядывать. Потом заскучал, отгородился тучами, потускнел, охладился.

Возможно, потому, что не мог найти Отступницу.

Возможно, потому, что не выполнил своё предназначение: не породил новую Вселенную.

А звёзды, посудачив, забыли про Отрёкшуюся. Звёздам надо было светить и согревать…

 

 

ВТОРАЯ СКАЗКА ПРО АСТРУ

 

Ворчуну было семь лет. Жилось ему в приюте плохо. С отцом на ранчо было лучше. Потому что Ворчун – хозяйствовал.

Ах, свобода, свобода. Пускай полуголодная, безнадёжная. Но как она манит. Как уговаривает вернуться!..

Отец не смог вынести маминого бегства. Мама убежала с лысым коммивояжёром.

Ворчун любит маму, но не одобряет.

Где отец брал спиртное, – тайна неразгаданная. Каждый день – аккуратно к пяти часам – он был пьяным и добрым.

Ворчун пробовал выслеживать его. Но отец бесследно пропадал в лесочке, что был оставлен на ничейной земле между двумя фермами. Выходил отец оттуда уже под градусом.

Умер он неожиданно. Разговаривал с Ворчуном, и на лице дрожала виноватая жалкая улыбка. И вдруг его будто отключили. Погасили за ненадобностью. Щелкнули чем-то там внутри…

Остекленели глаза. Одеревенело тело. Опали, обвисли щёки.

Он опрокинулся на спину и страшно уставился в небо…

Ворчун заорал и убежал. С тех пор он боится возражать кому бы то ни было. Вдруг человек после возражений Ворчуна тоже умрёт…

Жизнь в приюте он начал с больницы. Вернее, с маленького домика-изолятора. Лежать целыми днями в постели ему нравилось. Не надо было думать. Дремли да дремли…

Когда вышел из больничных стен, решил, что хуже, чем сейчас, никогда не было и не будет.

Но он ошибался. Что ни день, становилось хуже. Ребята, окружающие его, такие же сироты, как он сам, дьявольским сверхчутьём – иначе не скажешь! – пронюхали про его слабость. Пронюхали и принялись его травить.

А может, и не травить. Может, это забавой было для них. Игрой. Не понимали, как тяжелы для него такие забавы.

То один, то другой вдруг начинали изображать перед ворчуном умирающих. Тряслись, будто в судорогах. Закатывали глаза. Хрипели, шаря руками в воздухе. И падали, падали, чего Ворчун выносить не мог совершенно. Он, крича, убегал. За ним гнались с улюлюканьем, пока не попадался кто-то из взрослых. Или не гнались, – держали его: смотри, смотри, насматривайся.

Лишь один человек в приюте его жалел. Девчонка-заморыш, его сверстница, Нэнси.

Она подходила к нему и клала свою тёплую ладошку ему на плечо.

– Ну что ты переживаешь! – говорила шёпотом. – Они же глупые!..

Ворчун успокаивался. Ему даже хорошо становилось на какое-то время.

Он даже ворчать принимался, оправдывая своё прозвище, – выговаривал воспитателям за те огрехи в хозяйстве, которые заметил. Воспитатели слушали, не перечили, на усы мотали, – Ворчун зря не говорил. Только мало их было, воспитателей. Разве уследить им за всей детской оравой да ещё за подсобным зверьём.

История Нэнси была похожа на историю Ворчуна, но как бы в зеркальном отражении. От Нэнси ушёл отец, и мать её спивалась, пока однажды спьяну не утонула в реке…

Как-то вечером, глядя в густо-звёздное небо, Нэнси рассказала ему, что, возможно, станет принцессой в волшебной стране.

– Кто увидит, как звезда, упав с неба, сама себя в землю посеет и вырастет из земли, тот будет принцем. Или принцессой… – убеждённо шептала Нэнси.

Ворчун слушал её и понимал с трепетом: все – слабы. У каждого своя тайна, перед которой каждый – беззащитен…

Хотелось быть сильным. Хотелось прикрыть Нэнси от жестокого, ядовитого мира.

Но собственная сила, широкие плечи, могучие мускулы – всё это отодвинуто в туманную даль, имя которой – взрослость.

А пока что мальчишки-мучителя изощряются. То один прибежит:

– Ворчун, к тебе папа приехал!..

То другой заорёт:

– Ворчун, тебе письмо от мамы! Оно у директора!

Или хором заведут дурацкую песенку, которую сами придумали:

– Тебя предаст отец и мать,

Сестра и брат любезный.

Учись быстрее предавать.

Живи с душой железной…

Или Нэнси начнут дёргать за тоненькие косички. А у той слёзы близки: вмиг высветятся на её печальных глазах.

– Не смейте! Не трогайте! – Ворчун бегает за мальчишками. Те с хохотом увёртываются. Пока им не надоест. Потом кто-нибудь подставит подножку. И валяется Ворчун в пыли. И затмение на него всякий раз находит. Потому что запах у пыли, – как у того пшеничного поля, что было возле их дома.

Кажется Ворчуну, что сейчас он встанет и пойдёт домой. И отцу сделает очередной выговор.

Отбирают у Ворчуна сладости – не жалко. Выпивают его кофе – пожалуйста. Воду льют в его постель – наплевать.

Хоть бы только Нэнси не трогали. Хоть бы её-то оставили в покое…

Когда Нэнси заболела, Ворчун поначалу не встревожился. Целый день то и дело прибегал к домику-изолятору. Корчил из-за стекла потешные рожи. Ну, давай, давай, выздоравливай! Видишь, как я для тебя стараюсь!..

Нэнси невесело улыбалась. Голова её утопала в подушке.

На другой день в медицинском фургоне приехала целая бригада врачей, вызванная специально для Нэнси.

Так разнеслось по приюту. Так повторяли на всех этажах, во всех уголках.

Занавески на окнах изолятора задёрнули. Там, за занавесками, горел непривычный свет, метались многочисленные тени. Там делали операцию, и это делание представлялось Ворчуну чем-то сказочно-волшебным.

Словно какие-то злые духи нашли дорогу к «выключателю» Нэнси, захотели её погасить. А врачи не давали: стояли на дороге у злых, размахивая своими блестящими ножиками.

Целый день Ворчуну кусок не лез в горло. Никто к нему не приставал. Но Ворчун этого даже не заметил. В страхе и томлении бродил вокруг изолятора.

Врачи не выходили. Неужели так долго шло это действо, до ночи нужен был заслон перед злыми?..

Ночью Ворчун ускользнул из спальни и снова поплёлся к Нэнси. Ноги были тяжёлыми, в голове плавал туман. Холодный ветер забирался за шиворот.

Хотелось не идти, а струиться во тьме. Или повиснуть в воздухе.

Раза два его качнуло так, что он чуть не упал.

Небо было ясным. Небо завораживало. Нужно было сопротивляться, чтобы не утонуть в небе, не потеряться в нём.

Тем отчётливее увидел Ворчун в ясном небе, как сорвалась одна звезда и понеслась вниз – прямо к нему.

Чем ближе она была, тем ослепительнее светила, тем сильнее надо было прижмуриваться.

Вот она уже над крышей и в стёкла, в дымовую трубу кидает свои стрелы.

Вот она уже над клумбой, заросшей люпином и клевером.

Она изменяется. Делается маленькой. Уходит в землю и тут же снова вытягивается на одном лучике – нет, стебельке.

Остальные лучи обрываются, становятся короткими, мохнато усеивают вершину цветка.

Ворчун глядит, не понимая. И вдруг его осеняет: это же слова Нэнси сбываются. Её слова, её…

Она должна увидеть. Должна…

Ворчун бросается к домику, бьёт мягкими ладошками по твёрдому стеклу.

– Нэнси, Нэнси, посмотри! – кричит и плачет. – Я принц, а ты – принцесса! Ты принцесса, принцесса!..

Плачет и кричит. Плачет и шепчет.

Чужие лица глядят из-за стёкол.

Молчат…

 

 

© 2009-2015, Сергей Иванов. Все права защищены.