СКАЗКА ПРО МОЕГО ДРУГА
1.
Генка – странный. Это вам любой скажет, кто с Генкой хоть минуту пообщается.
Во-первых, он очень худой и гибкий, и глаза у него – ярко-преярко зелёные.
Моя мама говорит, что, наверное, такие глаза были у леших.
Но я думаю, что Генка не на лешего похож, а на мыслящий тростник. Это один древний мыслитель говорил: человек – мыслящий тростник, и я с ним согласен.
Во-вторых, говорит Генка настолько мало, что можно смело посчитать его немым. Но у него всё в порядке со словесами, не подумайте. Просто он презирает вербальное общение, считая его пережитком старины, рудиментом, – то есть, чем-то, вроде хвоста.
Он меня уверяет, что слышит то, чего не слышу я. И видит соответственно, тоже.
Он уверяет меня, что слышит скрип мушиных лапок, когда муха бежит по стеклу или там по стене. Звук лопнувшей древесной почки и первое шевеление зелёного листа… Посвист воздуха, сдвинутого виляющим собачьим хвостом…Звук трения о воду плывущей рыбы…
Всё это, по его словам, доступно его восприятию. И я ему верю, потому что он – не пустобрёх и не какой-нибудь дурацкий приколист.
К тому же, он говорит, что видит инфракрасные и ультрафиолетовые волны и различает такие цвета, о которых большинство людей не имеет понятия…
Семья у Генки простая: одна только мама. Она работает бухгалтером на две ставки, чтобы Генку приобуть-приодеть, и дома появляется только поздно вечером.
Меня это поначалу удивляло: как в такой обычной семье мог появиться такой необычный ребёнок?.. Но когда познакомился с его мамой, успокоился. Она очень умная и очень скептичная. Считает, например, что жизнь дана человеку не в дар, не для радости, а в наказание. И если ты родился на Земле, значит, на тебе какая-то вина, какой-то тяжёлый проступок. Прожить в материальном теле – исполнить приговор, искупить то, что где-то и когда-то (не в этом мире) натворил…
2.
Обычную еду Генка презирает, не ставит ни в грош, и вот тут – самое резкое наше с ним различие. Потому что я поесть не просто люблю, а люблю очень и очень.
Разве откажешься от конфет или от пирожных! Разве не вкусны апельсины, яблоки или бананы! Разве не приятен для рта и желудка мясной салат оливье или, скажем, простой кусок колбасы! А напитки! Шоколадный и в то же время немного «лекарственный» вкус пепси-колы!.. Ненадолго, но приятно опьяняющий джин-тоник в алюминиевых банках!.. Горьковатый, дразнящий и жажду и аппетит, вкус пива!..
Правда, у меня с пива почему-то потом остаётся «вывихнутость крыши», но я всё равно его люблю! Недаром же его так много повсюду, и его так часто рекламируют по ящику!
Фирменный слоган в нашем седьмом классе такой: «пиво в рот – и вперёд!»
Мы отчаянно спорим о том, какой сорт пива лучше. Дело до стычек доходило. И ещё, я уверен, стычки предстоят. Потому что «богатенькие» наши, конечно же, выпендриваются: мы, мол, пьём только импортное пивко, дорогое, а все отечественные сорта – отстой, помойка, развлечение для голытьбы. Ну, а те, кто победнее, естественно, с пеной у рта защищают своё пивко родное.
Так, в дискуссиях, школьный занудный день проходит быстрее и веселее… Не алгеброй же, в конце-то концов, заниматься в школе!..
Ещё мы говорим о сексе. Раньше – год назад – как-то старались тихариться с такими разговорами. А теперь обсуждаем сексуальные темы во весь голос при девчонках и чуть ли даже не при учителях.
Хотя вот что я думаю: что-то странное в том, какой вокруг секса шум. Может быть, не так уж он и привлекателен, а с помощью шума и гама его стараются привлекательным сделать? Когда смотришь по ящику на всех этих голых дядек и тёток, переплетающихся потными телами на постели, возникает какое-то тошнотворное чувство. Словно перед тобой черви извиваются, или там змеи какие-то, а не люди.
Есть в сексе какая-то слепота, какой-то отказ от всего человеческого, что в нас является самым главным…
Я думаю, человечество сделало огромную ошибку, попало в западню, зашло в тупик, возвысив секс и принизив любовь. Посидите-ка денёк у ящика! Много вы чего увидите про любовь? Про настоящую любовь, я имею в виду!
Ни хрена подобного! Как будто настоящая любовь – это уродство. И про неё надо говорить пренебрежительно, вскользь, мимоходом!.. А вот голые сиськи да задницы – это да! Это высшая красота и предел мечтаний!..
Мне кажется, человечество вырождается. Человечество катится вниз – к вымиранию, к исчезновению. Человечество не хочет самовоспроизводиться. Не хочет размножаться естественно. Человечество устало и обленилось, и всё ему надоело.
А вопли вокруг секса, преувеличенное внимание к нему, его как бы возвеличение – это маскировка охлаждения, равнодушия, нежелания. Видимо, как раз из-за того, что всё приелось, всё надоело, и развелось сейчас немало разных маньяков да извращенцев…
А все наши «мужские» разговоры в классе – полная чепуха, дешёвое распускание павлиньих перьев. Я уверен: в глубине души каждому хочется любви. Той самой, старомодной, светлой, захватывающей всего тебя целиком. В юности хочется летать, а не бродить по болоту. Я считаю: настоящая любовь – когда радуешься, отдавая…
А секс – это когда радуешься, получая…
3.
Но я отвлёкся. Начал рассказывать про Генку, а соскользнул на себя любимого. Я не комплексую по поводу того, что я толстый. Ну, толстый и толстый, – всё равно же ведь человек! Но Генка ещё и потому мне нравится, что ни разу, ни вот настолечко не прикольнулся насчёт моей толщины. Может, конечно, он её просто не замечает из-за своей «странности». Может, просто не придаёт ей значения. Нет, что ни говори, Генка – парень что надо! С таким дружить – всё равно, что клад найти!
Дома я всем уши прожужжал про Генку. Мой папа (низкорослый, толстенький, лысенький, – если описывать тремя словами), похоже, даже возревновал немного: «Да что уж ты так на Генку своего не надышишься! Такой же, небось, шалопай!»
Мама та проще реагирует: «Приглашай его к себе, Валенька! Гуляйте вместе! Уроки делайте! Один ты у нас! Вот и скучно тебе поэтому!..»
Предки у меня хорошие, только безнадежно примирённые с жизнью. Ничего им от жизни, кроме зарплаты, не надо. Как, впрочем, и большинству людей вокруг.
Папа шоферит на международных перевозках медицинской техники. Мама – менеджер в этой же фирме, торгующей медтехникой. Оба считают, что им в жизни повезло. Вовремя «ухватились, уцепились, вскочили в седло». Теперь лишь бы удержаться!
Мне их жалко, потому что они старые и когда-нибудь в недалёком будущем умрут.
Я не могу их мёртвыми представить, как не могу представить собственную смерть. Но всё равно мне их жалко. Они зачем-то меня родили.
Теперь мне зачем-то надо жить. И тоже думать о зарплате. Как бы побольше, побольше, побольше получить!
Весёлая перспектива, не правда ли?.. Мне она тоже нравится…
4.
Генка уверен: любой человек может летать. Летать не как птица, а как электромагнитная волна. Потому что всё сущее, говорит Генка (когда он желает говорить), – это океан разнообразных энергий, взаимодействующих друг с дружкой. И мы тоже, в основе своей, – энергетические клубки, энергетические завихрения. Но мы – не нормальные клубки. Мы – клубки перепутанные, все в узелках, узлах и узлищах.
Видимо, какая-то буря взбушевала, перебаламутила местную энергию, – и вот появилась материя, появились мы. Ошибки, уродцы энергетического мира. И не освободиться нам теперь от своей материальности, пока не сбросим её в могилу…
Генка также уверен, что любой человек может мгновенно перемещаться из одного места в другое, сколь угодно отдалённое… Что любой человек может свободно читать в голове другого человека, будто в раскрытой книге.
Генка рассказал (говорит он скороговоркой, будто стесняется того, что приходится изъясняться таким несовершенным образом), что начал экспериментировать с энергией пять лет назад. Если сейчас ему, как и мне пятнадцать, то, значит, приступал он к своим опытам в десять лет, что, естественно, вызывает сомнение: что там может быть, – в голове у десятилетнего мелкого?..
По словам Генки, однажды, когда у них в квартире вырубили свет, он пошёл в туалет с фонариком. Там, в туалете, он взял фонарик под мышку слева и стал мочиться, ругая про себя тех дядек, что не могут наладить нормальную подачу электричества.
И вдруг он заметил, что свет фонарика тускнеет. А под мышкой у него как-то приятно потеплело. Он поначалу ничего не понял и испугался. И тут же тепло из под мышки исчезло, а фонарик снова ярко засветился. Тогда Генку осенило, что это он каким-то образом выкачивает из фонарика свет, и он стал проверять свою догадку. Пока был взволнован, всё у него получалось. Гасил фонарик, всё из него высасывая. И снова зажигал, возвращая то, что высосал.
Потом он успокоился, и сразу наступил разлад. Ничего он в успокоенном состоянии не мог: ни высасывать энергию, ни возвращать её.
Пришлось быстренько научиться впадать в искусственную злость. Что оказалось нетрудным, поскольку поводов для злости в нашей русской безалаберной жизни всегда предостаточно.
После этого Генка стал экспериментировать более масштабно. Он включал фонарик, укладывал его на стол и отходил – шаг за шагом. И на каждом шагу пробовал извлекать энергию. Этот опыт ему показал, что конечного расстояния – в пределах квартиры – для его «вампирской» способности нет.
Тогда он попробовал высасывать энергию из батареек для фонарика, и у него отлично получилось с первого раза.
Потом попробовал забирать энергию из люстры, висящей под потолком. И вот тут ощутил, сколь неустойчив людской мир, сколь призрачен.
Поначалу всё было хорошо. Генка взял энергию, и люстра погасла. Но только было Генка собрался обрадоваться, как люстра ярко вспыхнула снова. К ней ведь, к люстре, подавался ток от электростанции. И тока этого было гораздо больше, чем в батарейке от фонарика.
Генка его снова брал, но он снова пополнялся, и люстра снова вспыхивала. Генка, помнится, говорил, что тогда им овладело какое-то упрямство. Его хотели пересилить, – он же не хотел сдаваться, хотя прекрасно понимал, что целую электростанцию ему не одолеть.
Порцию за порцией он поглощал и поглощал энергию. И ничего, вроде бы, в нём самом не изменялось. Только одно он чувствовал: чем больше поглощает, тем больше ему хочется, тем больше его энергетический голод.
Так он открыл в себе «пропасть» или «выход в космос», – ту бездонность, которую он не знал и до сих пор не знает как назвать, и которая вмещает энергии неисчислимо много…
Его азарт, его нелепое состязание с электростанцией закончилось, прервалось, сменилось паническим страхом, когда он увидел, как за стеклом гаснут уличные фонари, и гаснут окна в тех домах, что стоят напротив. Он сразу понял, поверил и испугался, что это из-за него город погружается во тьму.
И ещё с ним случилась странность. Поглотив несметное количество энергии, он обнаружил, что привычный мир – это всего лишь одна маска вселенной. Самая поверхностная, самая неправдивая маска…
5.
Все предметы расплылись и потускнели, будто нарисованные нестойкими красками на мутном стекле. Всё стало полупрозрачным, – дома, люди, даже звёзды.
А там, за миром «нашим», яркий и объёмный, ворочался и влажно поблескивал иной мир, – чуждый и непредставимый.
Какие-то пирамиды, фиолетово поблескивая покатыми плоскостями, медленно перемещались вверх-вниз. Какие-то красноватые потоки величаво и беззвучно сквозь них лились. Какие-то синие шары покачивались на невидимых волнах, выстраиваясь в длинные цепочки. Какие-то чёрные двутелые птицы, похожие на склеенные вместе запятые, двигаясь по кругам, парили в клубах зелёного дыма, непрерывно восходящего снизу. Какие-то живые фигуры угадывались в дыму, – то ли прятались в нём, то ли из него же состояли. А за фигурами, состоящими из дыма, что-то настолько грандиозное ворочалось, что целиком его воспринять не было никакой возможности.
Оно, это грандиозное, видимым не было, – только угадывалось по перемещениям его невообразимой массы. А может, и не массы, а чего-то такого, что назвать на нашем языке нельзя.
Но и оно, грандиозное «нечто», последним не было. Там, за ним, что-то льдисто посверкивало, появляясь и тут же исчезая. Словно там бешено вращалась страшная карусель, битком набитая льдистыми просверками…
И ещё… Ещё было нечто…
Генка явственно слышал: кто-то его звал… Кто-то его звал к себе, приказывал явиться, манил…
Был громкий шёпот… Был громкий шёпот прямо у него в голове… Он был настолько громким и отчётливым, что за человеческий сойти не мог ни в коем случае…
Генка рассказывал своей полупонятной скороговоркой, что поначалу поддался этому шёпоту… И шёпот сразу же превратился в жадные лапы или там щупальца (сам Генка не мог сказать точнее), которые его схватили и понесли куда-то.
И, уносимый, он вдруг почувствовал отчаяние покидаемых многослойных миров. Они словно в чём-то его упрекали… Словно умоляли: останься, останься, не уходи!
Ты нам нужен, кричали они. Нам без тебя будет плохо…
Только это Генку и спасло… Только этот протест вселенных, им покидаемых…
Он опомнился, очнулся и стал «барахтаться»… Стал сопротивляться… Волей своей стал отталкивать чужую волю, чужой шёпот…
Было плохо… Сознание мутилось… Он словно бы терял свою цельность… Распылялся по космосу на миллионы песчинок, на миллионы микрочастиц…
Окончательно вырвал его из лап мерзкого шёпота… телефонный звонок. Да-да, обычный телефонный звонок. Ведь в нашем-то мире и в телесном своём виде Генка находился не где-нибудь, а у себя дома.
Генка «вернулся» и понял очень важную для себя вещь. Он понял, что в делах его необычных обязательно нужно иметь под рукой напарника, помощника. Роль, которая будет отводиться «второму», проста – вовремя позвать, растеребить, выдернуть Генку. То есть, по сути, Генкина жизнь оказывалась в руках того, кто рядом с ним…
Надо ли говорить, что помощником своим Генка выбрал меня. Надо ли говорить, как я был этому рад…
6.
Не буду рассказывать о безобидных экспериментах, путешествиях, играх, – не знаю, как их правильно назвать. Основная нагрузка, конечно, приходилась на Генку. Потому что он оказывался Бог знает где, и Время там текло совершенно по-иному, не как у нас. В одном миге его «отсутствия» могли скрываться века, пережитые им лично.
Что касается меня, весь мой напряг укладывался в пять минут. Я смотрел на Генку.
И когда у того закатывались глаза (Генка обычно сидел, привалившись спиной к диванным подушкам), я начинал отсчёт времени. Пять минут – короткий срок, и я проводил его, не отвлекаясь на посторонние мысли и занятия, – просто смотрел на секундную стрелку. В тот момент, когда я кидал на неё взгляд, секундная стрелка словно бы замирала, словно бы приклеивалась к циферблату и ни за что не хотела (или не могла) сдвигаться с места.
Протягивалось томительное безвременье, и, наконец, нехотя, через силу, стрелка дёргалась и начинала свои торопливые поскакушки, словно досадуя на то, что её-таки заставили работать. Этот «эффект первого взгляда» всегда срабатывал, и я не знаю, как его объяснить…
7.
Катастрофа же случилась в среду, когда мы слиняли с урока ОБЖ, который был по расписанию последним. Я накануне закончил читать Джойсова «Улисса» и хотел поделиться с Генкой своими недоумениями. Но Генка сказал, что это фигня, что такое старьё и читать не стоит, хотя я знаю, что книгочей он запойный, и что за ближайшие два года он порешил прочитать все знаменитые книги всемирной литературы, какие до сих пор ещё не прочитал…
Всё поначалу происходило как обычно. Генка уселся на диване поудобнее, улыбнулся. И вот уже у него закатились глаза, и я начал отсчёт времени. То есть, уставился на циферблат и с умным видом стал провожать глазами ленивую секундную стрелку.
На исходе пятой минуты я включил будильник, и он протрезвонил свою петушиную песню.
Генка не шелохнулся, хотя обязан был после этого очнуться.
Тогда я приблизил губы к его уху и позвал негромко, чтобы его не оглушить:
– Генка, Генка, где ты? Пора домой!..
Он после моих слов дёрнулся и застонал. И лицо его вдруг стало каким-то безжизненно синим. И мне вдруг стало так жалко его, дурака, – ну зачем он лезет в эти свои приключения! Ну, необычный ты – и ладно! И будь себе необычным потихоньку, никого не напрягая и, прежде всего, самого себя…
Я дёрнул Генку за руку… Раз… И другой…
Он снова застонал… Вздрогнул… Потом быстро-быстро, мелко-мелко затряс посинелым своим лицом…
И тут оно началось…
8.
Прежде всего, изменился свет. Когда он изменился, я сразу вспомнил старинное слово «светопреставление» – умирание света.
Похоже, свет действительно собирался умереть. День вдруг резко потускнел. Как будто единым махом разбили половину лампочек, освещающих мировую сцену.
Про «сцену» я не зря сказал. При внезапном «сбое напряжения» всё вдруг стало каким-то не таким – нереальным, искусственным, театральным. Небо повисло, будто холстина, измазанная синим и белым. Скукоженная, сморщенная, ветхая холстина.
Проведи пальцем, – и распорешь её на две части. Да так распорешь основательно, что уж потом никакому портному не сшить.
Воздух увиделся стеклом, которое – не поймешь – далеко ли, близко ли от тебя. Деревья были нарисованы на стекле бледными нечёткими чёрными линиями. Выглядели деревья как струйки дыма, ненадолго вознесшиеся вверх и готовые растаять от первого ветерка.
Видимые из окна дома потеряли объёмность, поблекли и были теперь не более чем плохонькими декорациями. В них не могло быть живых людей, – в них обитали двумерные «плоскатики», для которых любой лист бумаги был законченной вселенной.
Всё это я заметил в один миг, продолжая трясти Генку за руку.
Изменения между тем продолжались.
Небесные цвета – синева и голубизна – разбились на миллионы струек и пришли в движение – потекли. Движение их было разнонаправленным, но всё же направленным, а не хаотичным.
Струйки сползали к определённым центрам, к определённым вертикалям, и облепляли эти вертикали, наращивались, навивались на них. Образовывались гигантские синюшные столбы, местоположение которых определить было невозможно – то ли в дали, то ли в вышине. Между ними висела жемчужная мгла, которая была и плотной, и прозрачной. В ней присутствовала едва заметная желтизна. Это сочетание синюшности и желтизны придавало небесам чахлый нездоровый вид.
Столбы, в которые собрался дневной свет, ещё более усилили условность, театральность происходящего. Глаза видели, но разум отказывался понимать и верить в то, что виделось.
– Генка, очнись! – орал я, более обеспокоенный не тем, что происходило за окном, а долгим Генкиным беспамятством.
Генка, словно тряпичная кукла, безвольно мотался в такт моим рывкам и крикам.
Я заметил, что у него слегка шевелятся губы. Затих. Прислушался.
Но Генкины губы шевелились беззвучно.
– Что?.. Скажи! Что происходит?.. – стал я орать снова.
И вдруг Генка явственно сказал:
– Земля!..
– Что Земля?.. Что с ней такое? – закричал я.
И услышал ответ.
Но не от Генки.
9.
Земля – незыблемая твердь. Это аксиома. Её впитываешь вместе с первым лучом солнца, с первым глотком воздуха. Земля – всему опора.
Любая тварь чувствует уверенность, надёжность и саму возможность бытия благодаря тому, что земля – неподвижна…
Когда пол подо мной задвигался, я почувствовал непередаваемый словами ужас. Тут же вспомнились рассказы о людях, что, попав в землетрясение, выбрасывались из окон, ночевали возле домов на улице, опасаясь повторных толчков.
Но я-то не мог ни выброситься из окна, ни выбежать на улицу, потому что на руках у меня был Генка. Я посмотрел на него, – всё то же беспамятство, всё та же тряпичная кукла…
Неужели то, что происходит, – зависит от него?.. Неужели он доигрался до чего-то такого плохого, что и остановить-то никак нельзя?.. Неужели он умрёт сейчас?..
– Генка, не умирай! – прошептал я (на крики уже не было сил). – Останови всё это!..
Пол шатался… Стены трепетали в отчаянных попытках себя сохранить… По потолку разбегались трещины, – будто на моих глазах создавалась абстрактная картина…
В воздухе стоял странный стонущий гул, – будто сами частички воздуха тёрлись друг о дружку и его издавали.
Что-то билось о потолок. Видимо, наверху падали какие-то предметы.
Подтверждая мою мысль, сервант, стоявший справа у стены, вдруг подскочил этаким козликом, затем накренился, распахнул свои дверцы и рухнул, прикрыв собой всю ту посуду, которая из него хлынула звонким потоком.
Я остолбенел. Покрылся потом. Задрожал…
Потом бросился к Генке, подхватил его под мышки и поволок… Нет, не к двери я его поволок, а к окошку. Видимо, стереотип насчёт выбрасывания из окон – один из самых глубинных.
Одной рукой я открыл внутренние рамы, положил Генку на подоконник и распахнул рамы наружные…
Глянул на здания напротив и замер, открыв рот. Они тяжело качались, будто корабли в шторм. Это было настолько фантастично, что взгляд приковался к ним намертво.
Водосточные трубы от них отлипали, словно встопорщенные волосы. Глубокие трещины змеились по стенам, словно прогрызаемые кем-то изнутри. Распахнутые окна болтались, будто одёжные застёжки. Из них выкрашивались стекла и льдинками сыпались вниз. Некоторые окна были тёмными, некоторые – освещёнными изнутри. В освещённых метались крохотные фигурки, а за ними, словно в какой-то мультяшке, гонялась ожившая мебель. Кого-то она настигала, кто-то от неё и впрямь выпрыгивал сквозь опустелые рамы, кто-то успешно прятался, исчезая из освещённого проёма…
Деревья тоже качались, – только менее страшно, менее притягательно, чем дома. Казалось, в деревья вцепился сильный ветер и пытается, старательно пытается выдернуть их из земли.
Неподвижными были только синие столбы, в которые свилось небо, и жемчужная мгла между ними, которая небом никоим образом не являлась.
Дом подо мной тоже ходил ходуном. Но я как-то сразу, как-то вдруг перестал бояться. То ли устал, то ли просто потерял чувствительность и впал в блаженное отупение.
Генка, лёжа на подоконнике, открыл глаза и посмотрел на меня осмысленно.
Я хотел отпустить какую-нибудь солёную мужскую шутку по поводу его беспамятства, но вдруг почувствовал, что горло намертво стянуто спазмом, и я не то что сказать, но и вдохнуть-то не могу. И ещё мне очень хочется заплакать.
Никакое отупение не могло этому помешать, и я действительно заревел. Но Генка, приподнявшись и уперев руки в подоконник, моих слёз, к счастью, не заметил, поскольку тоже был увлечён тем, что творилось.
Здания напротив будто ждали, пока Генка очнётся, – начали разламываться. В узорах их трещин выделились трещины главные – зияющие, глубокие, похожие на раны или на разинутые рты. Волнообразно колеблясь, распадаясь на неравномерные куски, здания оседали, будто спрессовывались в некие новые конгломераты – взамен тех, какими они были раньше.
И наш дом, в котором мы были с Генкой, вдруг тоже сильно дёрнулся и плавно поехал вниз. И комната наша стала крениться влево, как лодка, которая тонула и вот-вот должна была опрокинуться…
Но не это – даже не это! – было самым пугающим. Самым пугающим было то, что жемчужная мгла между синими столбами вдруг налилась изнутри ослепительным фиолетовым светом и затем – будто лампочка перегорела! – разом погасла…
И настала тьма… Тьма, в которой что-то продолжало грохотать и рушиться… Тьма, в которую мы погружались вместе со своим распадающимся домом…
– Генка, это всё из-за тебя? – спросил я.
– Не знаю! – хрипло сказал Генка.
– Но ты можешь это остановить?..
– Да что ты! – сказал Генка.
– Тогда мы погибнем!
– Может, и нет! – неуверенно возразил Генка.
И тут мы увидели потрясающе красивую картину. Может быть, действительно предвестие нашей гибели…
10.
Множество молний выбрызнулось из тьмы. Их было так много, что из них составился сверкающий лес. Каких только деревьев там не было – низких и высоких, одноствольных и разветвлённых! Из золота, из янтаря, просто из огня слепленных!
Они летели, разделяясь, изламываясь. Они длились и никак не могли закончиться, потому что там, где они прокладывали пути, Времени, по-видимому, не было…
Я наслаждался их видом. Генка, наверное, тоже.
И вдруг оглушающий, непереносимый вопль прервал наше любование. Гнев и злость в нём были слышны. И как будто бы отдельные слова. Но при такой громкости смысл отдельных слов разумом не воспринимался.
Я зажал уши ладонями, чтобы стало хоть немного полегче.
И тут наш дом обрушился окончательно. Передняя стена исчезла. Потолок обвалился куда-то вбок. Пол разломился на части. Граница той, в которой мы были с Генкой, проходила буквально в сантиметре от наших ног.
Всё падало. Всё стремительно падало вниз…
Тот обломок, что нас приютил (кусок стены, пола и подоконник), вдруг резко кувырнулся вперед, и мы с Генкой вылетели сквозь оконный проём и понеслись вниз.
И я, кувыркаясь, как акробат, всё ещё продолжал держаться руками за уши, чтобы заглушить гневный вопль, который звучал и звучал, пытаясь нас истерзать, изранить, умертвить…
11.
Мы упали во что-то мягкое, чёрное, очень лёгкое, взметнув то, во что упали, высоко в воздух.
Когда я встал на ноги и взглянул на Генку, я сразу понял, во что мы свалились.
Потому что его физиономия была похожа на физиономию весёлого сказочного трубочиста, живописно измазюканную мазками и пятнами.
– Это пепел, Генка! Это пепел! – закричал я, не в силах сдерживаться.
– Чего ты орёшь? – сказал Генка невозмутимо, но по нему видно было: доволен, что мы уцелели, не разбились…
Вокруг нас, между тем, по-прежнему длился вселенский катаклизм.
Сверху валились и валились люди и обломки. Они прочерчивали стремительные кривые в тёмной пепельной взвеси, замутняющей воздух, и взмётывали новые вулканчики пепла.
Вблизи ещё можно было видеть падающих и сторониться от них. Но чуть подальше видимости уже не было никакой, и только мягкие шлепки (будто сонная голова падала на пуховую подушку) говорили об очередном приземлении (вернее, «припеплении»).
Мы стояли, смотрели, вертели головами, рискуя вывихнуть шею. Было интересно и страшно. Нигде ничего не болело. Ну, прямо как в кино! Ни есть, ни пить, к тому же, не хотелось ни капельки.
Шлепки звучали всё чаще и всё мягче. Теперь уже не сонные головы опрокидывались на подушки, а маленькие ребятишки, озоруя, скакали по ним своими пухлыми ножонками.
Воздух почернел окончательно. Столько пепла поднять, сколько мы его подняли, – мы, люди, – это надо постараться!.. С каждым вдохом мы вбирали его. В наших лёгких сейчас наверняка так же непроглядно, как здесь…
И вдруг я заметил над нами что-то более чёрное, чем пепел. Что-то очень большое и стремительно падающее прямо на нас.
Это была лицевая стена кинотеатра. «Современник» – поблескивали на ней крупные металлические буквы. Афиши испятнали стену разноцветными квадратами.
И ни трещинки на ней не было. Ни вот такусенького отломышка где-нибудь с краю.
Она падала, аккуратная, нетронутая, на наши бедовые головы, и секунд, наверное, пять ей оставалось до соприкосновения.
Мы стояли ровно посерёдке. Выбегать из-под стены можно было не пытаться. Да мы и не пытались, потому что ноги вязли в пепле, как в болоте, и покуда сделаешь пару шагов, «Современник» тебя раздавит с гарантией качества.
Генка рот приоткрыл и выглядел непривычно слабым. Я хотел сказать что-нибудь мужественное, что обычно говорят крутые мужики во время смертельной опасности. Но, как назло, ни одной путной фразы в голову не лезло.
И вдруг откуда-то сверху и сбоку ударила молния. Не фиолетовая, – нет. Самая обычная – белая. Такая «земная», такая знакомая.
Она расколошматила стену кинотеатра вдребезги. На мелкие осколочки разбила, которые просвистели мимо нас и спокойно улеглись в пепел…
И я понял, что за нами, за людьми, кто-то следит. Кто-то нас, людей, оберегает…
А может, и не всех нас… Может быть, Генку и меня – и только…
12.
Мало-помалу поток подающих людей и обломков иссяк. Прекратились мягкие шлепки. Никто больше не ронял голову на подушку. Ничьи детские ножонки не топотали, озоруя…
Мутная пепельная взвесь неторопливо оседала, очищая воздух. Становилось видимым не только то, что было перед носом, но и то, что было вокруг – впереди, позади, сбоку.
Судя по тому, насколько мог проникнуть взгляд, пепельная равнина была повсюду.
Что же тут за пожар такой зверский бушевал?.. Какую благодатную землю он выжег?.. После чего могло остаться столько мягкого, как пух, пепла?.. Может быть, тут ангелов сжигали, – последнее Божье воинство?..
Единственное, что пейзаж разнообразит, – каменные обломки, под разными углами торчащие из пепла. Этакий сад камней, – забава супермена-идиота!..
Люди, люди… Повсюду люди… Как их назвать – погорельцы?.. Пострадальцы?..
Генка побрёл куда-то с отсутствующим видом. Видит ли он хоть что-то?..
Я побрёл за ним, опасаясь его тревожить, – а вдруг он в состоянии лунатизма?..
Я слышал, если лунатика резко побеспокоить, он тут же и навсегда сходит с ума.
Если на Генку так подействовало наше «упадание», пускай уж он выбродится вволю. Авось, поскорее придёт в себя!..
Люди посматривали на нас. Мы выделяемся потому, что подвижны только мы. Остальные пока что остаются на тех местах, в какие свалились…
Некоторые женщины начинают с хмурыми лицами вытаптывать в пепле площадочки, как бы намечая места для своего будущего жилья. Будет ли оно, это жильё, нужным?..
– Ребятки! – сказал белобородый старик. – Вы случайно не знаете, каков масштаб катастрофы? Она всемирная или локальная?..
Генка не отвечает. Я качаю головой отрицательно, – нет? мол, не знаю.
Мужчина-качок с комплекцией Шварценеггера, обнажённый до пояса, спокойно спит в пепле, заложив за голову руки со вздувшимися горой бицепсами…
Дети поглядывают вокруг с боязливым интересом. Им уже хочется играть, – визжать, бегать, кувыркаться. А может быть, просто кушать хочется, хотя я, например, до сих пор никакого аппетита не ощущаю…
Вот кучка старух сидит кружком, возле каждой – туго набитая сумка. Эти наверняка пережили не одну войну и привыкли мгновенно собираться…
Парни молодые – немного старше нас – нарочно или случайно сбились в стайку и о чём-то шепчутся, поглядывая в нашу сторону с превосходством и подозрением, – не унижает ли их наша ходьба?.. Не подчёркивает ли наша подвижность их бездействие?..
Я подталкиваю Генку, чтобы поскорее миновать парней, в которых мне чудится что-то волчье. Генка послушно убыстряет ход…
Женщина средних лет ссорится с мужем приглушённым голосом, упрекая того за то, что не взял какую-то брошь…
Двое мужиков в длинных пальто и с бритыми головами бормочут о каких-то авизо, и я думаю, проходя мимо них, что это, видимо, что-то, связанное с птицами. Или, на худой конец, – с авиацией…
Красивая девушка в модном прикиде сидит, задрав юбку выше колен, и с сокрушённым видом эти самые колени (круглые такие!) рассматривает…
Два старика в мятых пиджаках и брюках, забыв обо всём на свете, режутся в карты…
Господи, сколько же их тут, всяких-разных!.. Зачем они тут?.. Что им теперь делать?.. Что будет с ними со всеми?..
Не успеваю я задать эти вопросы, как получаю ответ на некоторые из них.
Этот ответ – фиолетовые молнии… Фиолетовые молнии, догнавшие нас…
Целый лес молний, – ослепительно прекрасный лес, – вырастает на небе, расчерчивает его своими ветвистыми кронами…
Некоторые люди не видят этого… Некоторые видят и, задрав головы, ждут, что будет дальше…
Молнии падают, и каждая ударяет в одного человека. Этакое оружие точечного наведения. Чтобы одному достались две или три, – упаси Боже! Всё строго рассчитано. Каждому – по индивидуальной молнии!..
Фиолетовая стрела впивается в макушку, – и человек на миг озаряется, пропитывается её светом, становится прозрачным светящимся сосудом. Затем человек погасает и опять выглядит нормально…
Такое впечатление, что для всех присутствующих заготовлены эти молнии.
Для всех, кроме Генки и меня…
13.
Я ждал свою молнию. Вот сейчас!.. Вот сейчас она ударит!.. Ведь она всех поражает!.. А я такой же, как все!.. Ну же, скорей!.. Это невыносимо!..
Другие, насколько видел глаз, уже получили свои фиолетовые стрелы. И, вроде бы, ничего особо страшного с другими не происходило. Во-первых, и самое главное, – они остались живы. Во-вторых, у них не выросли когти, хвосты, клювы, – то есть, их облик остался неизменным. В-третьих, они не бросались на меня и Генку с целью сожрать, изуродовать, убить, – то есть, их внутренняя сущность осталась человеческой, не озверяченной.
Я ждал свою молнию и глядел на тех, кто её уже получил. И чем дольше глядел, тем больше понимал: что-то всё-таки с ними произошло, безнаказанно такие штуки, как попадание фиолетовой молнии, не проходят.
У них, – у тех, кого я видел, – изменился взгляд. Он стал каким-то запредельно спокойным. Я бы даже назвал его «каменным». Только одно чувство, – впрочем, глубоко запрятанное, – можно было в этом взгляде различить. Я попытался это чувство определить, и вся моя начитанность не могла мне другого слова подсказать кроме скорби. Да, взгляд поражённых фиолетовой молнией делался скорбным, и по-другому, как мне кажется, его назвать невозможно. Будто все они, под молнии попавшие, вдруг стали глубокими-глубокими стариками, прожившими лет по двести и видевшими множество смертей множества своих близких.
Как только ниспадение молний прекратилось, люди, – или кем там они теперь были, – начали оглядываться. Они вращали головами старательно и как-то механистично, что-то выискивая в поле зрения слева направо, а затем справа налево.
Смешно и тревожно было наблюдать за синхронностью их движений. Будто один кто-то – невидимый, огромный, сильный – управлял ими всеми.
Не могу сказать, сколько времени это продолжалось. Но, в конце концов, прекратилось и это верчение. И прекратилось оно, я бы сказал, не в нашу пользу. Потому что взгляды всех присутствующих обратились в нашу сторону. Да не просто в нашу сторону, а конкретно – на Генку и на меня. Если вы можете себе представить, как уютно подростку, когда на него пялятся орды взрослых, советую вам представить это…
Я стоял, чувствуя себя обнажённым, оплёванным. Генка, думается, чувствовал себя не лучше.
Взгляды жгли, наливали тело тяжестью, укоряли, обвиняли в чём-то.
И вдруг раскрылись тысячи ртов. И тысячи глоток одновременно выдохнули первые звуки, обращённые к нам…
– Верните нас!.. Верните нас!.. Верните!.. – накатились на нас первые волны гигантского звукового шторма.
Звуки бурлили, клокотали, – словно какой-то великан полоскал ими горло. Они зарождались в виде слитного монотонного гула. Затем приближались. И словно бы вспенивались: дробились на отдельные ноты, затем на отдельные слоги. Слоги же и ноты – в непрерывно кипящей среде – перемешивались и слепливались в слова.
– Вер!.. Ни!.. Те!.. Верни!.. Те!.. Верните нас!..
Со всех сторон на нас обрушивались эти волны. Те, что уже проплыли над нами, – продолжали звучать… Те, что ещё наплывали, – начинали звучать издалека… Те, что сейчас распенивались, плеща нам в лица, были особенно громкими…
– Что это?.. О чём они?.. – спросил я, оборачиваясь к Генке.
И увидел, что на Генкин ответ надеяться нечего. Генка был в отключке: стоял, неестественно вывернув тело вбок, выпучив глаза и приоткрыв рот. В уголках рта влажнели пузырьки слюны. Что касается глаз, они были неприятно мутными. Мутными, как у варёной рыбины.
– Очнись!.. – заорал я Генке в ухо, перепуганный тем, что остался один. А может быть, ещё и тем, что сам вот-вот стану таким же «варёным».
Я заорал очень громко, стараясь перекричать то звуковое безумие, что бушевало вокруг. Но Генка никак не отреагировал на мой ор. Только лёгкий намёк на улыбку проступил на его идиотически застылом лице. Тоже мне, Мон Лиз Джиоконд выискался!..
– Кто вы?.. – заорал я тогда навстречу всем тем бесчисленным, что нас о чём-то единогласно просили. – Куда вас вернуть?..
Но, похоже, эти тоже меня не слышали. Они всё так же повторяли в один голос коронную свою фразу, будто исполняли некий ритуальный гимн:
– Верните нас!.. Верните нас!.. Верните!..
Мне было страшно… И больно было от шума, бьющего в уши… Даже снова зареветь захотелось, – как в глубоком детстве, когда обижали…
Почему в меня молния не ударила, думал я тупо… Почему я не окаменел, как Генка?.. Может быть, чтобы это случилось, надо попросить самому?..
Я ухватился за дурацкую мысль… И начал шёпотом, даже самому себе неслышным, заклинать:
– Ударь в меня, молния!.. Преврати меня в статую!..
Я повторял и повторял… Сначала зажмуривался после каждого призыва, ожидая, что он будет услышан… Потом повторял с усмешкой… Со злостью… Равнодушно…
Видимо, я был вне игры… Свидетель… Наблюдатель… И только… Меня терпели… Но реагировать на меня не собирались…
И вдруг очнулся Генка… Он шумно выдохнул воздух и довольно сильно толкнул меня локтем в бок.
– Перестань ты ныть! – сказал недовольно. – Все уши прожужжал!..
– Генка! – я обрадовался. – Где ты был?.. Давай сбежим!..
Генка нахмурился и лоб наморщил. Стал похож на маленького старичка.
– Слушай! – сказал с усилием, словно что-то вспоминая, – Мы с тобой вмешались в отношения Земли и Небытия!..
– Чего-о?.. – тут уж я выпучил глаза не хуже, чем Генка – совсем недавно.
– Земля – живая. И Небытие – живое, – терпеливо, как малышу, стал объяснять Генка. – Время от времени Земля забирает у Небытия кусок. Назовём его парциалью. Затем Земля дробит взятую парциаль на множество частей. Каждая такая часть является тем, что мы называем душой. Каждая душа – идеальный план единичной материальной жизни…
– Ты прямо профессор! – сказал я иронично. Мне вдруг стало завидно, что мой приятель Генка – молчун, каких мало, – умеет, оказывается, говорить долго, умно и складно. И скороговорка его нисколько не уменьшает «умности» его речей.
– Мы вмешались, – продолжал Генка, меня не услышав, – и нарушили энергетическое равновесие. В результате Земля напала на Небытийность невовремя и отобрала лишнюю парциаль. А может быть, даже две. Небытийность же ударила ответно…
– И что теперь? – спросил я, всё ещё не в силах отказаться от ироничного тона.
– Каша теперь, – сказал Генка грустно. – Здесь есть живые, которым только один путь – в Небытийность!.. И есть нежившие, но неготовые к рождению, которым теперь только одна дорога – на Землю!..
– Откуда ты знаешь-то всё? – спросил я недоверчиво. – Может, придумываешь?..
– Знаю! – сказал Генка грустно, и этой его грусти я поверил. Она была настоящей, искренней, эта Генкина грусть…
– Небытие можно назвать по-другому! – вдруг осенило меня, и я победно взглянул на Генку: знай, мол, наших.
– Богом его можно назвать! – подтвердил Генка.
– Правильно! – заторопился я. – Ведь только Бог может создавать души! Но тогда Земля – это…
– Ну!.. – подстегнул Генка.
– Это дьявол! – выпалил я. – Вернее, дьяволица!.. Она борется с Небытием, то есть, с Богом! И отнимает от него души, поскольку сама их созидать не умеет!..
– Похоже на то! – сказал Генка грустно. – Только всё равно мы – дети Земли!..
– Мы – дети Бога по сути своей, – сказал я, – а формально, поверхностно, снаружи мы – дети дьяволицы!..
– А дальше-то что? – спросил Генка. – Как выбираться отсюда будем?..
14.
Мы замолчали и уставились друг на друга. Генкины глаза были широко распахнуты, и зрачки были – как два колодца. И ничего в тех колодцах сейчас не было, кроме грусти, – тёмно-синей тяжёлой жидкости.
Лицо Генкино было бледным, почти белым. Казалось, ещё немного, и оно станет прозрачным, и совсем растворится, оставив в воздухе только эту его полуулыбку, приводящую на память улыбку Чеширского кота.
Генка глядел на меня и тоже, наверно, видел весьма невзрачную физиономию. Но вдруг он встрепенулся и перевёл взгляд куда-то за мою спину. И его зрачки расширились. И что-то в его глазах заблестело, похожее на капли солнца в холодной воде.
Я оглянулся и увидел невероятную картину. Хотя, вроде бы, что могло быть невероятнее того, что мы уже пережили?..
В небесах над нами, или в том, что здесь заменяло небеса, появилась узкая горизонтальная щель, – будто «небеса» проткнули и слегка надрезали.
В щель проливался удивительный свет, – яркий-яркий, добрый-добрый и совсем не делающий глазам больно. Он проникал сквозь «разрез», но вниз – до почвы, до грунта, – не падал. Нет, он висел словно занавес. Прекрасный занавес неописуемого цвета, отгораживающий сцену от того, что за ней находится.
И туда, – в этот свет, или за него, – устремлялись люди. Невесомые бесплотные фигуры летели плавно и безмолвно, – будто их, каждого, несли широкие невидимые крылья. На тех лицах, которые я видел, не было страха, – были покой и умиротворённость.
Летели люди по-разному: кто вниз ногами, кто – вверх, кто – вообще распластавшись в воздухе. Поначалу летели ручейком, но ручеёк быстро набирал силу, превращался в полноводный людской поток.
Я смотрел на них, летящих, и мне опять хотелось плакать. И ещё хотелось крикнуть им вслед какие-то добрые слова, попросить у них прощения за что-то…
И вдруг что-то случилось… Поначалу я даже не понял, что… Просто почувствовал: повеяло чем-то недобрым…
Затем я увидел… И Генка увидел тоже, – потому что гневно засопел…
Далеко впереди почва ожила и стала вспучиваться…Словно кто-то старательно выдавливал её изнутри.
Гора вспученной земли росла и росла. Комья сыпались по склонам… Чёрные дымки неприятного вида пробивались тут и там…
Что это? – хотел я спросить у Генки (ведь он всё знает).
Но не успел…
Раздался рёв, похожий на рёв тысячи одновременно взлетающих истребителей.
С этим рёвом новорождённая гора рухнула, провалилась на наших глазах куда-то вниз, в глубины.
Всё под нами и вокруг нас заходило ходуном, и мы с Генкой полетели кувырком, потому что удержаться на ногах было невозможно.
А когда мы поднялись, картина происходящего резко переменилась…
Там, далеко впереди, – да не так уж и далеко, если присмотреться, – открылась дыра, уводящая в бездну. Мы её не видели, но она там была, потому что гора-то ведь куда-то провалилась. И ещё – она притягивала людей и проглатывала их.
Один за другим, летящие вдруг на миг останавливались, и вокруг них взбурливали «водоворотики». Затем остановленные люди медленно, словно они сопротивлялись (а может, сопротивлялись и впрямь), начали снижаться. И чем ниже они опускались, тем большие изменения с ними происходили. Их фигуры как-то карикатурно искажались: перекручивались, будто выжимаемое после стирки бельё; изламывались под разными углами, укорачивались. Их лица перекашивались гримасами боли, злобы, страха.
Всё больше их выпадало из того потока, что стремился к свету. Всё больше… Некоторые сопротивлялись силе, тянущей их вниз, до того отчаянно, что противодействие двух сил буквально разрывало сопротивляющихся на части. Можно было видеть жуткие картины: голова и плечи продолжают путь вверх, – остальная часть тела, кружась как осенний листик, падает вниз… Продольная трещина разрывает человека снизу вверх и никак не может дойти до предела; вот и болтаются под головой две половинки, одна из которых дрожит, как туго натянутая струна, и тянет вниз, а другая не менее напряжённо устремляется вверх… Человек, разодранный на множество частей, падает вниз, но одна какая-то его часть всё-таки продолжает полёт…
Иногда поток летящих вздрагивал, и по нему словно бы пробегала рябь. Видимо, это происходило тогда, когда «нижняя» сила резко возрастала… Иногда скорость полёта словно бы приуменьшалась, но это вполне могло быть и обманом зрения…
Затем почва под нашими ногами снова задрожала. И когда мы поднялись на ноги, мы увидели, как, в стороне от первой, начинает вспучиваться новая гора…
15.
Всё закончилось быстро… Две дыры, две бездны оказались сильнее одного света…
Люди горохом посыпались в них, когда обе они начали функционировать…
Вверх всё меньше, вниз – всё больше… Всё меньше – вверх, всё больше – вниз…
Потом ни в воздухе, ни на поверхности никого не осталось.
Никого…
Ни одного человека…
Мы двое явно тут не учитывались. На нас не обращали внимания. Словно нас и впрямь тут вовсе не было…
Мы долго стояли, вглядываясь в здешние горизонты. Но ничто нигде не шелохнулось в ответ на наши ищущие взгляды.
Затем мы долго бродили, выискивая хоть какую-то еду. И мы нашли… Мы нашли два чёрствых батона и обрадовались им как наивкуснейшим деликатесам.
Погрызли булку и легли спать, прижавшись друг к другу спинами. Можно сказать, заняли круговую оборону…
А когда проснулись, далеко-далеко впереди висело красное, только что взошедшее солнце. И на его фоне, – словно бы оплавленный, словно бы уменьшенный, – вырисовывался силуэт горной цепи.
Там, за горами, ждала нас грешная наша, вздорная, сумасшедшая Земля. Нам никто об этом не сказал. Но мы и так знали. Без слов…
Оставалось дойти…
Оставалось вернуться…
Вернуться, чтобы снова быть людьми…
