СКАЗКА О НЕЗВАНОМ ГОСТЕ
1.
Начну-ка я, пожалуй. А то хожу вокруг да около “Джека” уже второй день и не
знаю, как приступить.
“Джек” - старенький голосовой компьютер, списанный из батиной лаборатории и отданный мне. На таких, если помните, имеются две индикаторных зеленых бусинки. Одна для низких частот, вторая - для высоких.
Когда работаешь, бусинки помаргивают, словно глазищи хитрого котяры. Мне иногда хочется поморгать им в такт. Может быть, тогда я лучше пойму “Джека”, а он - меня.
Но я не о том и не так, и “Джек” тут вовсе не при чем. Меня зовут Андрей Петрович Сергеев. Мне пятнадцать лет. Живу в Березовке - маленьком поселке на берегу Невы. Учусь в девятом классе. Но основная сфера моих интересов - конечно же, напряженное пространство.
Что это такое, постараюсь объяснить.
Пространство, как известно, состоит из атомов пространства ( апров). А Время состоит из атомов времени (авров). Правильнее даже говорить, не из атомов - из кирпичиков. То есть, из некой элементарной материальной структуры.
В небытийности апры как бы “вывернуты наизнанку”. Поэтому для нашего мира их “нет”, они “не существуют”.
Стоит такой небытийный апр “вывернуть” еще раз, и он оказывается в нашем мироздании.
В лаборатории моих родителей, гда батя - главный, а мама - его заместитель, научились в тот объем, в котором полагается быть одному апру, загонять, как минимум, два-три.
Но такое пространство не может быть названо полностью напряженным. По терминологии моих родителей, это преднапряженное пространство.
Такое - преднапряженное - может служить футляром, оболочкой для пространства истинно напряженного.
2.
Вы спросите, зачем оно нужно, - это напряженное пространство ? Ответ простой: чем напряженнее пространство, тем больше в нем содержится информации. В абсолютно же напряженном пространстве будет информация абсолютная. То есть, из такого пространства световой компьютер, сделанный батей, сможет выкачивать любые вселенские тайны.
Когда батя решит проблему, Земля вступит в новый этап развития. Все прежние
методы познания уйдут в прошлое, станут ненужными. Каждый сможет носить при себе - как часы, как перстень - кусочек напряженного пространства. Каждый сможет получать для себя любую информацию - когда и сколько угодно.
Тогда и в школу ходить будет не нужно. На большее, честно говоря, моей фантазии не хватает. Что там еще будет со страной и миром в “постпознавательную” эру, - это уж, как говорится, поживем-увидим…
Батя начал свою научную карьеру с разработки теории информации. Он изучал Хартли, Колмогорова, Шеннона, Клаузиуса, и я изучал их вместе с ним. Он изучал Гиббса, Больцмана, Тициуса-Боде, Планка, - и я с ним, конечно, тоже. И ничего. Было почти все понятно. Хотя батя этих авторов для моего примитивного восприятия адаптировал.
Я не буду пересказывать батину теорию, - она опубликована неоднократно. Половина его выкладок посвящена обоснованию понятия “напряженность пространства”. Он, собственно, и рассматривает информацию как меру такой напряженности.
3.
Установка похожа на штангу. Длинную стеклянную штангу, брошенную на пол в длинном зале без окон. Зал освещается двумя плазменными шарами, подвешенными под потолком в вихревых охранительных полях ( ВОП-полях).
Такое же ВОП-поле окутывает установку. Поэтому кажется, что воздух над ней плывет, как над костром. Словно бы она раскалена, и от нее исходит жар.
Длина установки - двадцать два метра. “Поручень” штанги - выше меня. А во мне все-таки, как-никак метр шестьдесят.
На концах штанги - не “блины”, а как бы колбы. Или там реторты, сплюснутые с боков.
Выглядит все хрупким и легкомысленным. Дунь-плюнь, и оно зашипит и растрескается.
Но батя говорит, что внутри этих “стекляшек” спокойно может разорваться водородная омба, - вреда от нее не будет никакого. Ни единой царапинки.
Хотелось бы мне посмотреть, честно говоря, - как бы она рванула, такая бомбочка. Думаю, зрелище запомнилось бы надолго.
Хотя я прекрасно понимаю, что мыслишки мои - ребячество, мальчишество, блажь и полнейшая несерьезность.
4.
Когда установка включена, происходит или, по крайней мере, должно происходить вот что. На одном полюсе ( в одной колбе) апры исчезают, поскольку выворачиваются наизнанку, уходят в небытийность.
На другом же полюсе все происходит наоборот: апры вытрясываются из небытийности, как перезрелые яблоки с дерева. Поначалу они выстраиваются вдоль стенок, образуя слой преднапряженного пространства ( футляр). Затем идет накопление внутри футляра. В идеале оно должно завершаться достижением “критической массы” и возникновением (возможно, взрывным) напряженного пространства. Но идеал, как известно, труднодостижим. Батя с мамой провели в своей лаборатории десятки опытов.
Я тоже был на одном из опытов. Принимал непосредственное участие в качестве лаборанта.
Поначалу было интересно. Смотрел, разинув рот, забыв про свои обязанности (записывать определенную группу показаний в определенный журнал ).
Когда включили установку, в лаборатории возник гул, смешанный со свистом. “Поручень” штанги засветился фиолетово. Свет постепенно нарастал. Достигнув же максимума, он распался на параллельные фиолетовые шнуры.
Шнуры дрожали, то распухая, то утончаясь. В них оранжево просверкивали быстролетучие искры. Искры были фигурные, ветвистые, похожие то ли на иероглифы, то ли на обычные буквы. Но сколько я ни вглядывался, ничего не мог прочитать. Не хотели огненные буквицы складываться в слова.
Когда искры потухали, фиолетовый свет в шнурах начинал переливаться волнами. Волны были встречные-поперечные. Они катились и слева-направо, и справа-налево. Встречаясь, они взаимно увязали друг в дружке и друг дружку гасили.
Шнуры дрожали… Искры посверкивали… Волны катились… Из этого складывалась картина производимого опыта…
Затем проснулись “колбы”, сплюснутые с боков. Они стали заполняться быстро множащимися световыми паутинками ярких цветов.
Похоже, паутинки не занимали никакого объема. Чем больше их становилось, тем ярче сияла каждая из них. Непонятно было, почему они не соединяются, не слипаются, не проникают друг в дружку…
Они не двигались как фиолетовые шнуры. Они просто множились, множились, и не было конца их высокоскоростному умножению…
Этого я не мог понять. Я ведь помнил батину теорию: на одном полюсе установки апры уничтожаются, убывают, на другом - возникает преднапряженное пространство.
Значит, и визуально на одном полюсе должно наблюдаться что-то одно, а на другом - что-то другое.
Я попробовал мысленно подключиться к бате, поскольку мы с ним легко вступаем в телепатический контакт чуть ли не с пеленочных моих времен. Но батя был раздражен и не открылся. Более того, он меня мысленно оттолкнул…
Я, конечно, не обиделся, поскольку понимал: у бати что-то не ладится.
Стоял и смотрел… Но ничего больше не происходило, - кроме того, о чем я уже рассказал.
5.
Батя говорит, что мощность установки мала. Ее хватает лишь на то, чтобы выстлать “штангу” изнутри коконом преднапряженного пространства.
Батя обращается в какие-то международные фонды. Те выделяют ему какие-то международные гранты.
В лаборатории дым стоит коромыслом. Приезжают мощные грузовики - избы на колесах с высокими трубами. Из грузовиков выгружают ящики - длинные, квадратные, плоские, высокие, перекособоченные. Всюду под ногами доски, стружка, вощеная бумага.
У бати растрепанные волосы, горящие глаза, чумазые руки. Он повсюду, он - как электрон, местоположение его определить невозможно.
Железные конструкции, собираемые на глазах, окружают “штангу” железным забором.
Толстые связки разноцветных кабелей обвивают железяки, походя при этом на елочные гирлянды. Вкрапления приборов на железяках - как бессмысленные глаза насекомых.
Батя что-то мне объясняет. Я почти ничего не понимаю. Поэтому повторять его объяснения не буду и пытаться. Одна из его статей, опубликованных в Вестнике Академии наук в это время, называется “Мироздание как форма проявления жизни”…
Мама, как всегда, помалкивает. Она такая у нас - лишнего слова не вымолвит. Зато глаза ее очень выразительны. Большие, сероватого оттенка, с обалденно красивыми синеватыми белками. Когда она глядит на меня, - она говорит без слов. И никакой телепатии не надо, чтобы ее понимать.
Иногда мне кажется, что мама как бы теряется в батиной тени. Батя большой, стремительный, шумный. Его словно всегда сопровождают незримые смерчи.
Батя - завлаб, человек публичный. Мама - его заместитель. Все, наверное, думают, что мама - серенькая мышка. Но я-то знаю, что это не так.
Что бы батя ни написал, какие бы расчеты ни провел, он первым делом дает это маме.
На проверку, на отзыв. И послушно исправляет, если мама находит неувязку.
Кроме того, батя, подобно мне, прекрасно понимает мамины взгляды. И если он уж очень разбушуется в компании, достаточно маме один раз посмотреть…
Может быть, батя с его незримыми смерчами - воплощенная мамина воля ?.. Может быть, они - вообще одно существо, для чего-то разделенное на два тела ?.. И не надо разбираться, кто из них чья тень, поскольку они оба друг друга дополняют и постоянно друг в друга превращаются…
Как два атома в молекуле, которые отпасовывают друг дружке общий электрон , чтобы не распадаться…
6.
Первое испытание на повышенной мощности прошло буднично. Почти так же, как раньше. Батя берег установку, давал время новым ее частям сработаться, притереться.
Единственное дополнение, - когда был близок максимум, вдруг возник явственный звук воющего ветра. И к нему прибавились какие-то хлопающие звуки. Словно огромная птица вдруг возникла в установке и металась внутри…
Батя, конечно, после такой необычности сразу опыт прервал и установку выключил. И три дня потом копался в своих железяках вместе с техниками, электриками, вакуумистами и прочим персоналом. Проверял, нет ли какого-то раздрая, какой-то нештатности…
А мне - и словесно, и телепатически - советовал размышлять о том, что такое жизнь…
7.
Но мне было некогда думать на отвлеченные темы. Нужно было выручать Олежку Тарасова, моего закадычного дружка. У Олежки есть сестра Иринка. Они близнецы.
Иринка мне нравится. Я пробовал анализировать свое чувство и пришел к выводу, что Иринка похожа на мою маму.
Нет, не по внешности она похожа, не подумайте. Ее роль возле Олежки напоминает мамину роль возле бати. Она как бы Олежкина тень, но в то же время ее воля сдерживает
Олежкину анархичность, утихомиривает Олежку.
При взгляде на Тарасовых сразу видно, что они - брат и сестра. Оба красивые и хрупкие с виду. Большие карие печальные глаза разлились, как озера, на пол-лица. В их
плавных движениях чудится музыка. И под эту музыку они идут по жизни, которая их почему-то невзлюбила.
У них были родители-алкоголики. Олежка с Иринкой - дети нежеланные. Они случайно прорвались в наш мир и быстро об этом пожалели. За четыре года, прожитых совместно с их алкашами, ребятишки четыреста раз могли умереть. Или даже четыре тысячи раз…
Но были у их родителей сердобольные соседки-старушки. Были прохожие на улице, которых трогал вид крохотных попрошаек. Был инстинкт выживания, который заставлял воровать у торговок там помидорину, там яблоко, там пирожок или булочку…
А когда близнецам исполнилось четыре с хвостиком, их родители сгорели. Перепились и устроили пожар. Близнецов перед этим избили, и те сбежали к бабульке, которая жила двумя этажами ниже.
После пожара куда-то их - брата с сестрой - устроили. В какой-то приют. Но там оказалось хуже, чем у родителей. Поэтому ребятишки дали деру и вернулись к старенькой соседке. Та их приняла, и жили они с ней вместе тоже почти четыре года. То есть, практически половину своей жизни…
Потом старушка умерла. Тут же явились какие-то ее родичи и выгнали близнецов на улицу.
И снова они попрошайничали, воровали. Олежка придумывал “жалостные” песни, и ребятишки пели их в вагонах электричек. Песни хорошо и долго близнецов кормили. Потом появились конкурентки - наглые беженки с ордой своей малышни - и запретили Олежке с Иринкой появляться в электричках…
Близнецы снова стали промышлять в городе. Но город, пока они пели, оказался поделен нищими на “охотничьи зоны “. Ребятишек отовсюду гоняли…
Так, опускаясь шаг за шагом, они дошли до “дна” - до городской свалки. В это время им было уже по одиннадцать лет, и Олежка вовсю писал стихи. Как я считаю, неплохие...
Сестру он любил “как сорок тысяч братьев любить не могут”. Лучше, чем он сам, я про их “подоночную” жизнь не расскажу. Вот стихотворение Олежкино…
“Одни-одинешеньки с самых начал
Мы были - я и сестра.
И только солнечный лик встречал
Нас малых теплом с утра.
Мы жили с ней на свалке вдвоем, -
Был в мусоре как бы грот.
А рядом плескался густой водоем
Из всяческих нечистот.
Консервных банок вокруг полно,
Раздутых, как злой толстяк.
Ругать еду, говорят, грешно.
Но грех - это вздор, пустяк.
Обломки досок и кирпичей…
Огрызки тухнут горой…
И ветер шепчет, что он - ничей.
Такой же, как мы с сестрой…
И плесень, которой все поросло, -
Белый и черный пух, -
Шипит, что жить на земле тяжело
Тому, кто ходит на двух…
И нас норовят прогнать сторожа.
И нам не хотят помочь…
И мы то в норке сидим, дрожа, -
То зайцами мчимся прочь…
А если очень хочется есть,
И ты от голода вспух,
То ржавый гвоздь вгоняется в жесть,
И в дырку выходит дух…
И мы глядим на банку с тоской.
И та блестит, как медаль…
К чертям свинячьим завтрак такой!
Но Бог другого не дал…
И дырок двести в банке пробив, -
О крышки визгливый скрип ! -
Мы, вспоминая чуму и тиф,
Едим разделанных рыб…
Часок-другой никакой маеты
Нет ни в каких местах.
Потом блюешь отчаянно ты, -
Сестра поносит в кустах…
Потом (привычка - великая вещь)
Проходит пара недель,
И ты спокойно из банки ешь
Всякую гниль и прель.
И пусть мы бледными стали весьма,
И слабыми стали мы…
Мы знаем: жизнь на Земле - тюрьма,
А смерть - побег из тюрьмы…
Мы ходим в город, почистив себя,
Стряхнув трухлявый песок,
И добрые бабки, нас возлюбя,
Суют нам хлеба кусок.
Менты же нас не видят в упор.
А если увидят вдруг,
“Иди отсюда, вонючий вор!” -
Орут, беря на испуг…
А свалка наша дымится, как
Почти потухший костер.
Вот солнце село… Прохладный мрак
Все беды в горсти растер…
И мы, забыв дневные слова,
Лежим, дыша горячо,
И утыкается голова
Сестренки в мое плечо…
8.
Однажды они решили : хватит. Лучше не жить, чем жить вот так.
Они достали какой-то гадости, благо на свалке всякой гадости хватало. Они выпили эту гадость.
И тут им жутко повезло. Потому что их попытка самоубийства совпала со “шмоном” - с большой облавой, устроенной ментами.
Менты, найдя близнецов, могли бы их оставить подыхать. Подумаешь, мусор под ногами - два детских тела.
Но менты так не поступили. Они доставили брата и сестру в больницу. А после больницы определили их в образцово-показательный детский дом, который находится здесь, в Березовке.
Олежка говорит, что это - самая большая загадка в его жизни. Почему те менты, что гоняли их, как злобные собаки, на городских улицах, спасли их от смерти на свалке?..
9.
Детдом в Березовке, действительно, не рядовой. Чего только там нет! Собственно говоря, я лично там не бывал, но от близнецов наслушался.
Взять хотя бы последнюю новость. Спикер Парламента подарил этому детдому компьютерный класс, и теперь секретарь спикера звонит в Березовку чуть не ежедневно, чтобы узнать, как идет монтаж класса, и подстегнуть процесс.
Часто приезжают иностранные делегации. Каждая привозит кучу подарков.
Время от времени бывает наш областной “глава”. И тоже не с пустыми руками.
Бывают шефы - представители нефтяной компании. И другие шефы - сотрудники ликерно-водочной фирмы.
И те, и другие привозят свои дары буквально грузовиками.
А уж всяческих делегаций - педагогических, например, - которые приезжают повосхищаться и поохать, - до фига и больше…
Всем своим блеском детдом обязан своему директору - Ольге Викторовне Маршевой.
У нее, у директорши, вид не внушительный. Худая, как жердь. Высокая, как жердь. Пышноволосая, как Мальвина. Правда, у Мальвины, вроде бы, волосы были синие. У Ольги же Викторовны - белым-белы…
Недаром говорят, внешний вид обманчив. Тихий голос и приветливая улыбка - такова директорша снаружи.
Изнутри же вся она, по словам Олежки, состоит из стальных зубьев. Олег называет ее акулой. Любимая ее фраза: “Материальная ценность - не для того, чтобы ее портить, а для того, чтобы ею любоваться!..”
Ко всяким там дорогим игрушкам, роялям, домашним кинотеатрам, видеокамерам она воспитанников подпускает только в те дни, когда приезжают гости. Едва же гости уезжают, вилки выдергивают из розеток, и технику отключают.
Олежка с ней на этой почве и схлестнулся.
Началось с того, что Иринку не “пущали” к роялю.
Олежка объяснял воспитателям, что сестре надо играть, что у нее талант, что она пианистка, певица и композитор. Воспитатели кивали головами, но… Но директорши все боялись.
В принципе, Ольга Викторовна делала добро для детдома. Она выбивала, выцарапывала, выпрашивала это самое добро где только могла.
Детдомовский завхоз Федор Иванович (“верный пес”, как он сам себя называл ) построил на территории три хозблока - три деревянных барака - и под крышу забил их дарами, преподнесенными детдому.
Если бы не завхоз, дети давно стали бы в детдоме лишними, дети мешали бы вещам жить. Хороший ребенок - тот, что тише воды, ниже травы.
А если находится урод, который требует для своей сестры свободного доступа к роялю, то он наверняка ненормален психически. Таковые уроды в детдоме не задерживаются надолго. Для них одна дорога - в интернат у.о. ( умственно отсталых).
Туда же - в у.о. - записала директорша Олежку. На него собирали бумаги, сочиняли эпикризы и сопроводиловки…
10.
Моя и Олежкина нити судеб сплелись в поселковой школе, куда ходят все детдомовцы.
В школе никакого разделения на “наших” и “не наших” не существует. Не существует не потому, что все ученики уж настолько демократичны и дружелюбны, а потому, что каждый в школе - сам за себя и только о себе беспокоится. Возможно, все мы тут - крутые личности. Но такое утверждение у любого взрослого вызовет ироничную ухмылку.
Скорее всего, дело в другом. Я думаю, что инстинкт коллективного выживания, который есть у муравьев и пчел, заменился у нас на инстинкт волков-одиночек…
11.
Мы подружились с Олежкой после того, как я помог ему отстоять сестру. Тогда - год назад - была школьная дискотека. После дискотеки мы шли по поселку впятером: Олег с сестрой, я и еще двое “семейных”…
Возле пивной - бетонного куба с окнами, зашторенными зеленой тканью - толклись двое пьяных “накачанных” парней. Они были накачаны трижды. Во-первых, пивом до ушей. Во-вторых, в смысле мускулатуры. В-третьих, спесь так и перла из их тухлых поросячьих глазенок.
– Глянь, какая телка ! - сказал один другому.
– Гений ч-ч-чистой красоты ! - согласился второй
– Потискаем ? - предложил первый деловито.
– Ч-ч-че там тискать! - сказал второй. - Кожа да кости!
– А я хочу ! - сказал первый и шагнул к Иринке.
Тут вмиг не стало тех двоих “семейных”, что были с нами. Я даже не успел заметить, в каком направлении они смылись.
– Слышь ты, телка ! - сказал парень. - Я Филя !
– Ты Хрюша, а не Филя ! - насмешливо сказал Олег, вставая между парнем и сестрой.
Парень очумело помотал башкой. Уставился на хрупкую фигуру Олега.
– Ты, бля, что за тля ? - вопросил хрипасто. И загоготал, довольный тем, что сказал в рифму.
Затем протянул руку, пытаясь Олега отстранить. Но Олег неуловимо быстрым движением ушел из-под его руки.
– Ты где, падла? - спросил парень удивленно.
– Я тут! На месте! - сказал Олег с издевкой.
И тогда парень ударил - прямо, без размаха - изо всей своей пьяной силы.
Олег успел посторониться. И все-таки его слегка задело. Я видел: он от легкого кулачного контакта едва устоял на ногах.
– Я держу! - заорал в это время другой парень. - Я схватил!
Он, действительно, зайдя сзади, обхватил Иринку за талию и прижал к себе. Иринка ворочалась, как гусеница, и молотила воздух своими конечностями. И не издавала ни звука, хотя девчонки в таких случаях просто обязаны визжать изо всех сил.
Тут Олег ударил первого придурка по-страшному. Он воткнул свои растопыренные пальцы парню в глаза, отскочил и башмаком врезал во вражеский пах.
Парень охнул, скрючился, присел и застыл в такой неудобной позе.
Олег подскочил к другому. Но тот, защищаясь, дернулся и выставил впереди себя Иринку.
Олег хотел обойти, подобраться сбоку, но парень дергал Иринку и выставлял ее как щит. Ему было тяжело, поскольку Иринка продолжала молотить воздух. Взмокший лоб парня металлически поблескивал.
Я следил за странными “плясками”, открыв рот. Совершенно не было ощущения, что я - участник событий.
Но тут первый парень ожил, стал распрямляться, и в руке у него появился нож, извлеченный из кармана джинсовой куртки.
Олег этого не видел. Только на меня была надежда.
Недолго думая, я подскочил к парню и повторил Олегов прием: что было сил врезал башмаком между ног.
Парень еще был не в себе после первого удара. Он охнул, дернулся - будто бы сразу в разные стороны - и осел на землю раскорякой. Бессмысленные зрачки вознеслись под веки и там спрятались.
Нож выпал из разжатых пальцев. Я поскорей подобрал его и, размахнувшись, забросил в кусты, что сгрудились слева от дороги.
Олег, пока я действовал, ситуацию изменить не смог. По-прежнему приплясывал возле похитителя сестры. По-шахматному выражаясь, получался пат…
И тогда я решился. Вгляделся в лицо пьяного придурка. Вообразил себя кофейником, в котором вместо кофе кипит злость. ( Злость - черная маслянистая жидкость с резким неприятным запахом. Пузырьки воздуха при кипении с трудом проталкиваются сквозь нее ).
И когда злость во мне, действительно, забурлила, я “надвинул” на себя вражье лицо. Или “надвинулся” на него. И очутился внутри парня. Стал видеть его глазами и воспринимать его органами чувств.
Эта способность была продолжением моей телепатии. Батя иногда разрешал мне побывать у него внутри. Мама - тоже. До сих пор это было не более, чем игрой…
Я приказал парню заснуть и забыть про Иринку. Парень остановился, ничего не понимая.
Тут Олег ударил его по глазам. Ударил и его, и меня.
Я сразу ощутил сильную головную боль и понял, что она пройдет не скоро…
Парень стал заваливаться на спину, увлекая за собой Иринку.
Я из него выскочил. И вовремя. Потому что Олег совершенно рассвирепел.
Он выхватил из рук парня Иринку, отпихнул ее в сторону и стал бить упавшего ногами.
Я дернул Олега на себя.
– Ты чего? - заорал он, глянув на меня белыми от бешенства глазами.
– Прекрати! - заорал я в ответ. - Ты убьешь его! И в тюрьму сядешь!
– И убью! И сяду! - выкрикнул Олег.
– А сестру кто защитит? - выкрикнул я…
Так началась наша дружба…
12.
Операция по спасению Олежки от интерната для у.о. была привязана к событию.
Этот день для детдома был праздничным. “Любимой” Ольге Викторовне, “великой” Ольге Викторовне исполнялось пятьдесят.
С почты принесли мешок писем и телеграмм. Этот мешок поставили возле стола, за которым восседала юбилярша.
Стол стоял на сцене. Сцена была в актовом зале.
Весь актовый зал был украшен гирляндами разноцветных искусственных цветов. Кроме того на стенах висели четыре поздравительных стенгазеты: две справа и две - слева.
А над сценой протянулся транспарант - длинная лента ватмана, склеенная из отдельных кусков. На ватмане большими красными буквами было нарисовано одно только слово :
“ПОЗДРАВЛЯЕМ” !..
Праздник был открыт для всех желающих. Поэтому я беспрепятственно занял место в зале рядом с Олегом.
Вела праздник тоже директорша: подруга Ольги Викторовны - директорша Дома Культуры. Она то рассказывала о заслугах Ольги Викторовны, - то есть, перечисляла добытые той трофеи, то запускала руку в мешок, извлекала очередное письмо или телеграмму и громко, с выражением зачитывала.
Зрители - в основном, детдомовцы, - старательно хлопали. Им был обещан вкусный ужин, и, кроме ожидания юбилейной жратвы, никаких эмоций в их душах не было.
Я бы тоже сюда просто так, по своей воле, ни за что не пришел. Потому что как раз сегодня намечалось полномасштабное испытание усиленной батиной установки.
Но друга надо выручать. Сперва друг, потом - наука.
Сидя в зале, я вглядывался в Ольгу Викторовну. Мне надо было свыкнуться с ее лицом, сродниться с ним, чтобы воздействие на нее не получилось мимолетным.
Копна пышных белых волос… Широкий лоб, нависший над лицом, как туча… Острый хрящеватый нос… Тонкие бледные губы, как две параллельные линии или математический знак равенства… Выпирающий подбородок, разделенный вертикальной впадинкой…
На сцену поднимались местные деятели: чиновники муниципального образования, директор школы, директор почты, директор ДОКа ( деревообрабатывающего комбината).
Я их не слушал… Я пытался без телепатии примерить на себя облик Ольги Викторовны… Пытался без телепатии проникнуть в ее сознание…
И ничего у меня, конечно, не выходило. Мешал сам праздник. Его суета, возгласы, бормотание…
В какой-то момент я вздохнул поглубже и рывком “надвинул” ее лицо на себя. Проник в ее глаза, как в открытые настежь двери. В пересказе получается, что мое приближение к ней было постепенным. На самом деле это не так…
Я ощутил только первый рывок. Только то, как стронулся с места… Затем я уже глядел в зал со сцены… Глядел глазами Ольги Викторовны… И внушал ей, приказывал...
Забудь про интернат для у.о. … Не посылай туда никаких “неудобных”!.. Не вспоминай про Олега никогда!..
13.
И вдруг что-то случилось… Что-то неприятное…
Внешне это не выразилось почти ничем. Слегка потускнели лампочки… Слегка позеленел их свет… На миг показалось, что актовый зал превратился в аквариум, и все мы, как рыбы, находимся под водой…
Через миг ощущение беды, непорядка исчезло. Но я уже не мог успокоиться. Я знал, - что-то неладное происходит в институте. Там, где батя и мама…
Я вернулся в себя и глянул на директоршу. Та сидела на сцене с величественным видом как ни в чем ни бывало…
– Я сделал!.. - шепнул я Олегу. - Никуда тебя не отправят!..
Он молча пожал мне руку, улыбнулся радостно и что-то шепнул Иринке, сидевшей рядом с ним. Иринка посмотрела на меня с благодарностью, и мне вдруг стало так тепло, так хорошо от ее взгляда…
Тут закончилась торжественная часть, и стол унесли за сцену, и подаренные цветы - тоже. А директорша спустилась по ступенькам и уселась в первом ряду…
Что же там такое ?.. Что же там такое происходит у моих родителей ?..
Я знал, что надо делать, и боялся делать это…
А вдруг что-то серьезное?.. Вдруг установка взорвалась?.. Вдруг пожар в лаборатории?..
Я вдохнул поглубже, набираясь решимости…
И вышел с батей на связь…
14.
Он, похоже, не заметил моего присутствия. Во всяком случае, никак на него не отреагировал.
В лаборатории, и в самом деле, было неладно.
Света не было. Не горела ни одна лампа.
И все же свет был… Другой… Необычный… Страшный…
Светилась сама установка. Будто налита была горячей темной зеленью. (Я вспомнил, как свет в актовом зале на миг позеленел).
Приглядевшись, я заметил, что у свечения имеются как бы подуровни. Основной фон: темное мерцание мириадов точек, мириадов светлячков, забивших штангу изнутри.
А снаружи то и дело проплывают волны нежнейшей прозелени. Почти невидимые кольцевые вихри с намеком на салатовость.
Воздух лаборатории, все ее огромное помещение пронизывают пучки синих конусообразных лучей. Самое необычное в них то, что направлены они не вертикально, а горизонтально. В месте их излета происходит как бы неслышимый взрыв, включается этакий лежачий душ. Синие струи бьют из него несколько секунд (не больше пяти, по моим подсчетам), затем исчезают. И таких синих конусов полным-полно, хотя друг с дружкой они не соприкасаются, каждый наособицу…
И люди тоже светились. Когда батя поворачивал голову, я видел - его глазами - его сотрудников. Люди были прозрачно-красными. Красный их цвет был не чистым, а с примесью фиолетовости.
Внутри каждого человека были не печенки-селезенки. Внутри каждого человека был тоннель, уходящий далеко-далеко. Стены его были сложены как бы из блестящих отполированных плит. Или из чего-то, на них очень похожего. Плиты были красными, но чем дальше уходил тоннель, - тем более фиолетовыми казались…
Кроме световых явлений были в лаборатории также явления звуковые. Вернее, одно-единственное явление. Кто-то уныло и безостановочно перебирал три ноты в басовом регистре невидимого органа: до-ми-соль… И снова до-ми-соль… И снова… И снова…
Это меня бесило. Хотелось найти органиста и дать ему по башке чем-нибудь тяжелым.
Или что-то просунуть между его пальцами и клавишами, - чтобы прекратил, чтобы не долдонил больше…
– Что это? - мысленно вопросил я у бати.
– Молчи ! - оборвал меня батя. - Слушай! Тут кто-то есть!..
Я замолчал. Меня поразили батины слова. В лаборатории была установка. В лаборатории были сотрудники. Кто тут мог быть еще ?..
Я замолчал и вместе с батей стал вслушиваться. Вернее, вчувствоваться в то, что нас окружало…
Не горящие обычные лампы… Необычный свет от установки, от синих конусов, от людских фигур… Занудливые звуки - словно где-то протек водопроводный кран…
Что еще?.. Неужели есть что-то еще?..
Я вслушивался… Напрягался… Старался понять…
И вдруг… И вдруг мне показалось…
Я услышал… Услышал кого-то большого… Растерянного… Злого…
Услышал на какой-то миг…
Услышал и ничего не понял…
Что это?.. Кто это?.. Почему он (или оно) здесь?.. Здесь ли вообще он (или оно)?..
Ведь я-то сам хоть и присутствую здесь, но в то же время нахожусь в детском доме…
Может быть, и этот… Может, сам за тридевять земель, а здесь только его “глаза”…
– Ты слышал? - как можно тише спросил я у бати.
– Тут точно кто-то есть! - ответил мне батя так же тихо…
15.
И вдруг связь прервалась… И я снова сидел в актовом зале. А на сцене хор из пятнадцати человек (десять девочек и пять мальчиков) пел старые песни Александры Пахмутовой…
Я сидел, ошеломленный и обессиленный. Никогда еще телепатические визиты в батину башку не требовали такого напряжения. Никогда еще не бывало после них так страшно и тоскливо…
– Чего ты побледнел? - спросил Олежка.
– В институте беда! У бати с мамой! - прошептал я.
– Так побежали туда! - предложил Олежка.
– Правильно ! - сказал я.
И подивился, почему такая простая мысль сразу не пришла мне в голову.
Мы потихоньку выбрались из зала на улицу. Был поздний вечер. В темно-синем небе, словно Батыевы конники, неслись неисчислимые тучи. Сильный ветер раскачивал верхушки старых лип. Вороны возбужденно каркали и, словно комки пепла, взметались над деревьями.
Звезды, если и выглядывали между тучами, то лишь для того, чтобы подмигнуть и скрыться.
Олег был в клетчатой желтой рубашке и джинсах. Я тоже был в джинсах и белой футболке с изображением принца Луи де Бройля на груди.
Мы промчались по липовой аллее до берега, как два юных привидения, несомых ветром.
Река Рыска спокойно текла под обрывистым берегом. Сильный ветер был ей, полноводной, нипочем. Он только слегка морщинил ее серебристо-блескучую воду. Время от времени слышался шлепок по воде. Это падали в реку ангелы, сбитые ветром со своих орбит…
Мы побежали вдоль реки над обрывом. Я был благодарен Олегу, что он рядом, что он готов окунуться вместе со мной во что-то неведомое и, может быть, опасное.
Ведь он рисковал, убегая с юбилейного вечера. Если директорша сама не заметила его бегства, то наверняка кто-то из преданных стукачей заметил. И сообщит, и донесет…
Она, конечно, Олежку в интернат теперь не отправит, поскольку гипнотический запрет силен, но как-то по-своему, по административному нагадить сможет…
Луна вместе с нами неслась по тучам вприпрыжку, изредка выглядывая : не отстали? Не заблудились?
Бежать надо было три километра : институт стоял в отдалении от поселка.
Мне показалось, что мы пронеслись до места в единый миг. Мне показалось, что я даже не запыхался…
Но… института мы не увидели.
Березовая рощица в низинке перед центральным корпусом - вот она. А туда, дальше, на взгорбок, на подъем, где здания стоят параллельно друг дружке, взгляд не проникает.
Там, словно берет, нахлобучен на землю, на траву, на кусты стеклянистый неподвижный сиреневый туман…
16.
Я лег на траву. Я вдруг почувствовал, что жутко выдохся. Что не могу двинуться ни на шаг.
Дышать было тяжело. В грудь словно понасыпали битых стекол, и они терлись друг о дружку, отвратительно скрипя.
– Ты чего? - спросил Олежка обеспокоенно.
– Спать… хочу !.. - сказал я, еле ворочая языком.
И начал проваливаться… Медленно падать… Будто надо мной был раскрытый парашют, который меня притормаживал.
Я еще успел почувствовать, что Олежка лег рядом и прижался боком к моему боку.
Ночь была прохладной, и трава была мокрой…
Что-то другое на меня надвинулось. Что-то живое с тысячью глаз и тысячью ушей.
Что-то без определенных границ и четких очертаний. Только ненависть была у этого “нечто” - к себе самому и ко всему живому.
И я падал туда…
В глядящие глаза…
В слышащие уши…
В ненависть…
В ненависть…
В ненависть…
Я падал…
И я упал…
А может, оно в меня упало…
Втянулось целиком или какой-то своей частью…
Злоба окружила меня… Злоба на тех, кто выдернул… Кто склеил, соединил части воедино…
Злоба меня слепила и глушила. Спеленывала меня по рукам и ногам. Запечатывала рот и нос, - и я задыхался, обливался потом. И держал в себе последний вдох. Расходовал его по атому, по молекуле…
Но ведь злоба не может быть живой сама по себе. Злоба - не существо. Только свойство существа.
Злоба не может заменять разум. Но этому “нечто” она его явно заменяла.
Злиться на то, что тебя родили, что тебе даровали жизнь, - это было непонятно и страшно...
Не слишком ли много пугающего совершилось вокруг меня за последние часы?..
17.
Когда я проснулся, Олежка был мертв. Лежал возле меня холодный-прехолодный, каменный-прекаменный и смотрел в ночное небо широко открытыми стеклянными глазами.
В это невозможно было поверить. Это невозможно было понять. Этого быть не могло.
Не могло этого быть!..
Я его тормошил, звал… Я приложил ладонь к его холодному лбу и долго держал, будто надеялся, что мое тепло к нему перейдет…
Лоб был вылеплен изо льда, и жуткий его холод заставлял мою руку дрожать, заражал ее своим безжизнием .
Я заревел, я не мог сдержаться. Слезы лились потоками, - никогда еще в жизни не было таких обильных.
Потом, позже, когда к слезам прибавились сопли, - повисли, покачиваясь, под носом, - я опомнился…
Надо что-то делать!.. В институте прекрасная медсанчасть, даже поселковая больница посылает туда самых сложных больных.
Но институт!.. Он ведь тоже пропал!.. Скрылся в дурацком тумане!..
Вот именно!.. Не пропал, а скрылся!.. Нечего панику разводить!.. И Олежка не умер, а впал в кому!.. Я сам читал, что глубокая кома неотличима от смерти!..
Я лег рядом с Олежкой, взяв его за руку. Зачем так мучить человека, заставлять его петь в поездах, жить на помойке, а затем так нелепо прикончить!..
Я вышел на связь с батей. И сразу понял, что ситуация в лаборатории переменилась .
Бате было плохо. Ему было не до меня. Он видел полутемную лабораторию, освещенную сейчас только слабым желтым светом, исходящим от установки. Но не в лаборатории он сейчас был.
Он был впаян в лед. Вернее, в прозрачное твердое вещество. Как мошка в янтаре, он не мог пошевелиться, не мог выбраться наружу.
Таков, наверное, ад. Возможность осознавать себя при полной невозможности двинуться, дернуться.
– Тебе плохо ? - спросил я .
– Плохо ! - сказал батя.
– Я могу помочь ? ..
– Не выключи ! .. - сказал батя.
Он сказал это так невнятно, что я сразу стал сомневаться. “Не выключать” он что-то велел?.. Или “выключить”?..
Я глядел батиными глазами. Я просил мысленно: ”Повтори!” Но он только беззвучно дрогнул губами… И замер…
Он живой. Он остался живым, я это чувствую.
Я взвыл от горя, досады и гнева. Я попробовал докричаться. Попробовал растормошить.
Ни к чему это, конечно, не привело…
Но ведь батя - пусть невнятно - подсказал, что делать!..
“Не выключи” ?.. Это его последнее слово?.. Или “выключи”?.. Но что выключить?..
И где?..
Моя беда в том, что я вырос в семье больших ученых. И привык умничать. Привык умничать вместо того, чтобы быть простым, как дубовый пень, пятнадцатилетним подростком.
Я понимаю, чего хотел батя… Понимание жужжит и мечется в черепе, как муха. Оно элементарно, примитивно. Оно яснее ясного. Оно не проблема даже для тупых.
Но я никак не могу облечь его в слова. Никак не могу поймать увертливую муху…
И вдруг…
(Почему сейчас, - почему не раньше?)
Вдруг все встает на свои места… Щелкают какие-то клапаны, повертываются какие-то шестеренки… Все становится яснее ясного…
Надо выключить установку!.. Ну конечно!.. Ведь сегодня ее впервые включили на полную мощность!.. И сразу началась эта катавасия!..
Или не надо ее выключать?.. Может быть, если выключу, будет катастрофа еще более страшная!..
И все-таки надо выключить установку! Тогда Олежка выйдет из комы!.. Тогда батя вернется в обычный мир!..
18.
Я вскочил на ноги и пошел к тому сиреневому туману, который клубился на взгорье.
Чем ближе я к нему подходил, тем труднее было передвигать ноги.
Туман источал угрозу. И еще от него исходила жуть.
Он угрожал: я опасен, я хищен, я тебя сожру!..
Он жутью веял: я не такой, как ты!.. Я не человечьей породы!.. Прикоснись ко мне, - и сам станешь нелюдью!..
Я остановился… Я покрылся липким потом с ног до головы… Захотелось убежать без оглядки…
Но установку надо было выключить!..
Граница тумана ощутилась физически. Я влип в туман лицом, затем телом, - как в сливовый кисель. Думалось: вот я добровольно прикасаюсь к проводам под напряжением в тысячу вольт. Сейчас как шарахнет!..
Но разряды не сверкали… Ток не жалил… Я не превратился в пепел…
Туман облепил меня со всех сторон, как резиновое желе, как лягушачья икра, как густые сопли.
Едва я вошел в него, выяснилось, что он - пузырчатый. И каждый пузырек живет своей особенной жизнью.
Ничего другого перед глазами не было, только фиолетовые пузырьки: гроздья, веера, цепочки, серпантины пузырьков.
Мир фиолетовых пузырьков - вот что это было такое. Или даже вселенная…
Они подрагивали. Они тряслись, будто от беззвучного хохота. Они пульсировали в разных ритмах, будто чьи-то обособленные сердца.
Некоторые мерцали слабо, - будто в них кто-то прятался и заслонял их свет. Некоторые мерцали посильней, - не иначе, передавали азбукой Морзе важную информацию.
Иные просто светились, отражая своими боками фиолетовый свет, скрепляющий эту вселенную. Иные вращались, как волчки, и мне казалось, что я слышу их тихое жужжание.
Я сделал шаг, и другой, и третий. Это оказалось на удивление легко. Гораздо труднее было войти, влипнуть, внедриться…
Но ориентировку я потерял сразу же. В каком направлении институт, лаборатория и установка, которую нужно выключить, - этого я не смог бы сказать даже под угрозой расстрела.
Я медленно шел и таращился по сторонам. Затем мне в голову пришло простое соображение. Институтские корпуса стоят на взгорье. Следовательно, мой путь - вперед и выше.
Я присмотрелся к земле. Она была обычной, не фиолетовой. Но трава, цветы, листья кустов выглядели в здешнем свете мрачно. Можно даже сказать, траурно…
Вверх… Все время вверх…
И вдруг я оказался на вершине холма… И передо мной стояли… Нет, не институтские корпуса…
Передо мной возвышались четыре средневековых башни, сложенные из огромных, черных, словно обгорелых, камней.
Две башни стояли почти впритык. Две остальных - на некотором отдалении.
В окнах башен светился красный огонь. Ни электричество, ни восковые свечи не могли давать огня такого оттенка.
– Эй ! .. - сказал я неуверенно.
Мой негромкий оклик подействовал мгновенно и ошеломляюще. Изо всех окон разом выметнулись алые и багровые полотнища. Они вознеслись вверх и там, в вышине, изгибаясь и переплетаясь, образовали живое зарево. Живое красное тело во все небо.
Оно было многомерным, кровавое тело. Между полотнищами зияли провалы. Из их глубины, нестерпимой для человека, медленные, как дирижабли, всплывали огромные белые глаза.
Взлетев и заполнив свой провал, каждый такой глаз оживал: зрачок наполнялся чернотой, радужка - багрянцем.
Эскадрильи, армады глаз реяли в вышине и таращились на меня с мрачной гневливостью…
А потом из особенно глубокой, из особенно большой впадины поднялась желто-красная голова с пустыми круглыми глазницами. Голова держалась на толстом шейном стебле.
Этот стебель, струясь, выползал из глубины и укладывался витками между впадинами, между гневливыми глазами.
Затем он остановился, но из него стали вырастать две длинные бессуставчатые руки с длинными бессуставчатыми пальцами…
– Что за бредовина! - сказал я презрительно и опустил веки, готовясь почувствовать красные руки на своем горле…
19.
Но когда я очнулся, ничего вокруг не было, кроме привычных уже фиолетовых пузырьков.
Я снова пошел вперед…
И вдруг очутился среди горящих, чадящих, сгоревших и потухших свечей. Были они разного размера: от самых маленьких и тоненьких до двухметровых и толщиной в человечью руку.
Расположены они были на разной высоте и на разном от меня удалении.
Каждая стояла в своей фиолетовой нише. И возле каждой свечи была женская фигура в длинной белой - ночной, что ли? - рубашке.
Одна с нерасчесанными клокатыми волосами сидела, закрыв руками глаза, и от ее толстой высокой свечи, недавно погасшей, исходил тонкий бледный дымок…
Другая - длинная, словно бы свернутая штопором, - лежала и равнодушно глядела на огонек своей маленькой яркой свечечки…
Третья, обхватив колени, сидела между двух свечей, спокойно горящих, а ее отражение на задней стенке ниши возвышалось над ней и злорадно скалилось, предвещая беды…
Вдруг я заметил, что дымки от свечей не просто растворяются в воздухе.
Нет, они, извиваясь, тянутся, загибаются желобчато, выстилают пространство, а может быть, его образуют…
На их извивах, в их желобках вырастают фиолетовые пузырьки, словно горошины в стручках. И так же, как горошины, выросшие пузырьки выкатываются, выстреливаются из пузырьков и извивов…
- Поди прочь !.. - сказал я нерешительно, адресуясь к своему видению. И оно послушно исчезло…
Где же, где же, где же лаборатория?.. Где же батя и мама?.. Да хоть бы на любой корпус - на какой угодно - набрести!.. Уж потом бы я сориентировался!..
Как одиноко!.. Страшно как!.. Чудеса, когда их много, раздражают… Лучше бы их вовсе не было!.. Если бы их не было, Олежку бы я не видел мертвым!..
Не надо!.. Не надо про Олежку думать!.. Не то захочется зареветь!..
Я снова иду вперед… Фиолетовые пузырьки будто чувствуют, что осточертели мне - расступаются узким коридорчиком…
И вдруг все кончилось… Я увидел себя возле обрыва… Дороги вверх больше не было.
Передо мной зияла пропасть… И в эту пропасть, в эту бездну летели люди. Не падали, будто камни, а летели медленно. Будто раздумывали, - стоит ли им туда стремиться?..
Их было двое: обнаженные мужчина и женщина. Они были худыми, но полными силы.
Их движения были красивыми, как движения балетных танцоров.
Ни капли краски не было в их белых телах. Словно их вырезали из мелованной белой бумаги.
Женщина стремилась вперед и вниз. Вытягивала шею, - заглядывала туда. Должно быть, хотела увидеть цель пути.
Мужчина летел в полутора метрах сзади. Он был длинный, - длиннее женщины. Он тянул к женщине руки. Наверное, думал ее остановить силой. Или, может быть, словесно просил остановиться…
Они опускались безостановочно, и вот уже я перестал их видеть…
Тогда я подошел к самому краю обрыва и встал на нем, изо всех сил себя уверяя, что мне не страшно.
И сразу все переменилось. Будто эти три шага перенесли меня из одного мира в другой (еще дальше от лаборатории? ).
Передо мной была не бездна, - передо мной был космос. В глубине его (или в низу) горела косматая звезда. Она была и далеко, и близко (невозможно описать).
Свет от звезды исходил не лучами, а непрерывными лентами. Ленты как ленты - плоские. Они почему-то были гораздо темнее, чем сама звезда. И не прямыми, не правильными были: горбились, провисали, вставали боком. Ширина тоже погуливала: то они поуже были, то толстели.
Ленты делили наблюдаемый мной космос на коридоры, на отсеки.
Люди, за которыми я следил, опустились уже почти до самой звезды. Женщина все вытягивала шею, все глядела в звезду, как в желанное свое прибежище. Но, между тем, правую свою руку протянула назад. И в нее, в ее запястье, своей левой длинной рукой вцепился мужчина.
Поза мужчины переменилась. Он согнул ноги в коленях, будто бы надеялся коленями во что-то упереться. Он откинулся назад все для того же - затормозиться… На его шее вздулись мышечные пучки. Он, видимо, напрягался, тянул женщину к себе, - чтобы остановилась, чтобы оглянулась хотя бы…
Глаза и мужчины, и женщины были обведены темными кругами. Я только сейчас заметил это, и почему-то мне стало жалко моих наблюдаемых…
И еще я заметил: там, за лентами, параллельно падающим людям, гнались за ними какие-то твари. Каждая из тварей была жуткой помесью волка и обезьяны…
Зачем они?.. Откуда?.. Может быть, тоже падают на звезду?.. Или их задача: настичь и уничтожить людей?..
Но ведь их не пустит звезда… У меня сложилось впечатление, что ее световые ленты - непреодолимы. Что они, действительно, делят космос на слои, каждый из которых - обособлен…
Но люди!.. Хотелось им подсказать про опасность!.. Обратить их внимание!..
- Оглянитесь! - заорал я во всю глотку. - Оглянитесь ! ..
Затем повторил свой вопль мысленно. Может, к телепатии способны эти люди…
И вдруг, после моего мысленного вопля, мне навстречу, словно бы ниоткуда, полыхнул ярчайший язык пламени…
Он ослепил меня. Он отбросил меня от обрыва…
Я упал на спину. На мягкие, словно комки ваты, фиолетовые шарики…
20.
Я лежал на земле. На обычной твердой земле я лежал, и трава щекотала мне уши.
Во всем теле была такая слабость, будто из меня вынули кости, а мясо сделали жидким.
Не хотелось шевелиться, не хотелось дышать, не хотелось открывать глаза…
Рядом кто-то топтался и делал шаги. Шаги были тяжелыми. Раз-два - в одну сторону...
Раз-два - обратно…
Иногда шаги прерывались долгим смачным вздохом. Так выпускали пар паровозы, виденные в кино.
Но паровозу эти шаги принадлежать не могли, поскольку паровоз - катится…
Значит, они принадлежат корове, - решил я, - или быку…
Но ведь у быка - рога!.. Бык злой и бодливый!..
Эти мысли заставили меня открыть глаза.
Нет, не бык был рядом со мной. Рядом со мной был человек в милицейской форме.
Высоченный и широченный детина с добродушным и туповатым лицом. На груди у него висел короткоствольный автомат. На спине были хорошо читаемые буквы: ”ОМОН”.
Я подумал, что, возможно, это - древнеегипетский бог Омон Ра, который в условиях современности вынужден маскироваться.
Потом опомнился. Возводить мента в ранг бога - это говорит о сильной степени моей шизанутости. Здорово меня достал этот сиреневый туман. Здорово он меня перекрутил и вывернул…
Я моргнул, и мент - верх наблюдательности! - заметил это.
Он так обрадовался, что сразу стал мне симпатичен.
- Хлопчик, ты живой? - спросил с изумлением. И глаза распахнул, и рот разинул. - Как же ж это хорошо!..
- Лучше некуда! - проворчал я, с трудом садясь и морщась от всяческой боли во всяческих местах.
Я сел и увидел Олежку. Он лежал рядом и был по-прежнему мертвый - мертвее некуда.
Я положил ему руку на лоб, - лоб был сделан из мрамора.
Тогда я попробовал проникнуть в его сознание телепатически.
И я увидел…
Я увидел узкий лаз - прямой, как стрела. Я, пожалуй, мог бы сквозь него продраться, обдирая бока.
Далеко-далеко - там, где лаз заканчивался, - что-то зеленовато мерцало. Какой-то чуть видный светлячок…
Значит, Олежка жив?.. Но для чего тогда его внешняя мертвость?.. Это кома?.. Или какая-то хитрая “кукольность”?..
Я пришел в отчаянье… Что происходит?.. Как понять то, что происходит?..
21.
Между тем мент вытащил из кармана штанов обычный мобильник и говорил по нему.
- Пост номер шесть! - говорил мент. - У меня нештатная ситуевина! Чи ты помнишь, чи нет, - лежали тут два жмурика!.. Сам знаю, что их везде полно!.. Ты слухай сюда!..
Один из них только что ожил!.. Сидит и глазами лупает!.. Никакой я не поддатый!..
Не грузи ты меня!.. Хорошо!.. Жду!..
– Кого полно?.. - спросил я и не узнал своего голоса.
– Жмуриков! - охотно пояснил мент. - Ну, трупаков, то есть! Весь поселок вымер неделю назад!
– Как неделю ! - прохрипел я. - Какое сегодня число?..
Мент назвал. Если верить его словам, получалось, что я, действительно, пробыл среди фиолетовых шаров целую неделю.
А батя? А мама? - обожгли две мысли. - Ведь они живы были!..
Я попробовал связаться с батей.
И связался…
Вернее, мне разрешили выйти на связь…
Нет, не батя это был… Это был кто-то невидимый, чье присутствие явственно ощущалось… Или что-то невидимое…
Батя и мама были внутри этого “нечто”…
“Не выключи !” ( или “выключи” ) - снова зазвучало во мне последнее слово, которое от бати слышал.
Словно бы только что батя его произнес.
“Да ведь я затем и шел! - закричал я мысленно. - Но дурацкий туман не пускает!..”
Показалось, что я вижу стеклянистые тени. Еле заметные очертания… Вот батя!.. Вот мама!.. Вот еще многие, многие!..
Попробовал угадать среди них Олежку.
И не смог…
Послышался свистящий шум винтов…
22.
Вертолет присел неподалеку. Из него, будто горошины из стручка, высыпались двенадцать омоновцев, - рослых, плечистых как на подбор. Они выбежали из-под винта, секущего воздух, и выстроились в две шеренги по шесть человек.
Потом, четко печатая шаг, подошли к моему собеседнику, “посту номер шесть”.
– Который? - деловито спросил первый в левой шеренге.
Знакомец-мент указал на меня. Затем ко мне подскочили четверо. Двое взяли за ноги, двое - под мышки. И, ничего не спрашивая, ничего не объясняя, понесли меня к вертолету.
Я попробовал дернуться. Но проклятая слабость никуда не делась. К тому же неудобно было дергаться в таком подневольном - несомом - положении...
Олежку взяла другая четверка, - я успел увидеть. Его несли следом за мной. Наверное, думали, что раз очнулся я, - может очнуться и он. Если бы так! Если бы это было возможно!
В вертолете нас уложили друг напротив друга на удобные лежанки. Я валялся, таращился на Олежку и думал, что он сейчас - ну совсем как живой…
И вдруг меня поразила одна мысль. Если я очнулся, лежа на траве рядом с Олежкой, то, может, я и не был в этом дурацком тумане?.. Не заходил в него. Не видел никаких средневековых башен, никаких глаз, возникающих из ничего. Никаких теток в ночных рубашках и никаких свечей. Никаких людей, падающих в звезду, и никаких зверей, несущихся следом…
Я просто хорошенько выспался вместо того, чтобы действовать. Господи, как стыдно!..
Я покосился на ментов. Может, кто-то из них телепат и сейчас меня подслушал?..
Но они оживленно переговаривались о чем-то своем, и до меня им, похоже, было как до лампочки. И шелестящий посвист винтов им не мешал…
Мне показалось, они словно ждали чего-то.
Может быть, они ждали, что, ожив на некоторое время, я снова помру?.. Или на их глазах превращусь в ужасного монстра ?.. Или что меня, ожившего, начнет преследовать “нечто”?..
Уймись, - урезонил я себя. Знают ли они про “нечто” ?.. Подозревают ли, хотя бы, о его существовании?..
23.
Я прислушался к ментовскому говору…
- Влип в эту фиолетовую муть - говорил один - и вижу: террористы ползут! Все, блин, в масках! В зубах у каждого нож, за спиной - АКМ! Ну, думаю, гады, не возьмете меня за пятак! Да как начну палить! Стригу их пулями, как баранов, и хохочу во всю глотку! Такое, блин, веселье одолело!..
- А я нашего полкана увидел ! - перехватил другой мент нить разговора. - Стоит он передо мной! И пьян при этом в дымину! Усы в хлебных крошках! На губах слюни! Из ноздри - козюля! Глаза мутные!.. Посмотрел он на меня да как гаркнет…
-“Наливай, Петро !” - гаркнул третий мент.
Все, кто был в вертолете, жизнерадостно заржали.
- А я, - сказал четвертый, - словно бы на экзамен в Академии попал, едрен батон! Генералов передо мной - как воронья на помойке! Только бы не увидели, как я трясусь!
Только бы зубами не задребезжать!..
- Это что, - перебил товарища следующий мент. - Мне вообще чушь собачья привиделась ! Будто я, голый, в воздухе повис! А вокруг дымка, и воском пахнет! И вижу: напротив меня в воздухе сидит красивая телка! Тоже голая! Глазищи - во! И такая в них тоска!..
А вниз глянул - ёпэрэсэтэ ! - далеко под нами свеча! И мы, значит, с телкой сидим в том облачке копоти, что над свечой нагорело!..
Тут я перестал слушать милицейский треп.
Потому что меня осенило… На меня снизошло озарение…
24.
Батина установка!.. Напряженное пространство!.. Вот в чем причина всего!..
У бати все получилось! Напряженное пространство есть! Оно там, в лаборатории, за фиолетовой завесой!
И кого-то батя с мамой поймали! Кого-то или что-то! Выхватили своим напряженным пространством, как сетью! Выхватили из иных миров, из иных измерений!
Это, конечно, не человек!.. Это, конечно, не гуманоид вообще!.. Не существо из плоти!..
Это нечто из энергии и злобы… Энергетическое существо - это понятно. Возможность чисто энергетической жизни мы с батей обсуждали в наших домашних диспутах. В конце концов, любую материю можно рассматривать как энергетический сгусток, энергетический сверток…
Но вот злоба!.. Почему злоба?.. Почему не доброта?.. Не дружелюбие?.. Не стремление к контакту?..
Неужели злоба и ненависть могут быть фундаментом Жизни?.. И что это за Жизнь, которая ненавидит всех, кроме себя?.. Жизнь ли это вообще?..
Хотя, с другой стороны, я ведь читал у кого-то из авторов, что Жизнь - болезнь мироздания, болезнь вещества.
Почему бы не вообразить энергетическую форму жизни, которая осознала себя как язву, гнойник на вселенском организме! Такая форма будет ненавидеть не только любую другую жизнь, но и себя в первую очередь…
Батя говорит, что физику без философии - никуда. Думаю, он прав. Я в свои пятнадцать с удовольствием пробираюсь сквозь дебри “высоколобых” книг.
Мне хочется быть и Заратустрой, и Сократом, и Федоровым, и Франком - всеми теми, чьи мысли меня будоражили и будоражат.
Как-то я даже попытался представить “Заратустру” Фридриха Ницше в виде сгустка живого сознания. И попытался войти в него телепатически.
У меня что-то получилось. Дикая мешанина видений допотопных и видений почти современных.
Потом, когда я, очумелый, пытался разобраться в воспринятой бредятине, я понял: надо было обращаться либо к сознанию Ницше, либо к сознанию Заратустры, а не спутывать их в один клубок…
Я бы наверняка повторил свою попытку. Но тут подоспели события в батиной лаборатории и отодвинули мои собственные опыты на десятый план…
25.
Под тарахтенье ментовских языков и винтов вертолета я вдруг подумал вот о чем.
Почему же это существо, попавшее в сети напряженного пространства, не заставит батю или маму выключить установку?.. Ведь, как я понимаю, все сотрудники лаборатории, поймавшие “нечто”, теперь сами попали под полную власть своего пленника?..
Захоти энес ( “энергетическое существо”) выйти на свободу, кто к нему ближе всего?
Конечно, физики!..
Значит, - не хочет?..
Но зачем тогда злоба?..
Не хочешь вырваться, так сиди себе или там виси. Изучай тех, кто тебя поймал, и наcлаждайся ситуацией: они тебя поймали, а ты поймал их. Они держат тебя настолько же, насколько ты держишь их.
Ты экспериментируешь, - превращаешь людей в неподвижные куклы. Олежка и все жители поселка - вот как много у тебя игрушек.
В какие игры ты будешь с ними играть?.. Как долго?.. Ответь мне!..
Может быть, ты превратишь всех их в гениев?.. Или в идиотов?.. Или оставишь навсегда своими оловянными солдатиками?.. Своими статуэтками в серванте?..
Отвечай же! Отвечай же мне!..
А если не ответишь, я в тебя влезу! Я стану тобой! Все твои резоны пойму изнутри!
Отвечай же!.. Я прошу!.. Я приказываю тебе!..
26.
Миг ответа, миг перехода был неощутим. Я просто-напросто перестал быть собой и сделался этим “нечто”, вторгшимся в мою жизнь.
Я распростерся над установкой, над лабораторией, над институтом, над поселком. Далеко в стороны и высоко вверх…
Но не весь я был “над”. Главная моя часть, моя жизненная сердцевина была там, - в мерзкой машине, накрепко прикованная к ней непонятными мне узами.
Я был растерян и напуган. Ощущать себя, ощущать себя существующим - было унизительно, тягостно, противно. Хотелось свернуться в точку, раствориться, утонуть…
Отвратительная явь! Отвратительная! Прочь из тебя! Прочь!..
Мой страх покидал меня непрерывно и становился видимым. Становился фиолетовым облаком, отделяющим мою сердцевину от невыносимой реальности, от тошнотворного бытия.
Истощиться он, видимо, не мог. Его было слишком много. Слишком много его было во мне, - моего отчаянного страха.
-Где я?.. Почему я?.. Не хочу быть!..
Я вымыслил свои вопли, свои протесты безо всякой надежды на ответ.
И вдруг увидел, что они преобразили вселенную. Включили другой уровень ее восприятия…
В вышине вдруг засияли бессчетные огоньки. Многоцветье их было поразительно красивым, - привычные для Земли цвета перемешивались с совершенно неизвестными.
Каждый огонек был связан с Землей тонким лучиком серебристого цвета.
Эти лучики… Эти огоньки… Они что-то напоминали… Они напоминали цветок…
Одуванчик…
Каким образом я об этом узнал? Почему все земное было мне знакомо?..
Земля была цветоложем, головкой этого одуванчика. От нее во все стороны густо отходили серебристые лучики… Каждый лучик завершался пушинкой огонька…
Я любовался… Я забыл про растерянность и страх… Мне было вовсе не противно…
Мне было хорошо…
– Зачем вы здесь? - послал я вопрос к огонькам.
– Мы рождаемся! - послышались шепоты. - Мы рождаемся на Земле! Мы рождаемся в Пространстве !..
– Зачем? - повторил я.
– Чтобы жить! - донеслось в ответ. - Чтобы идти !
– Куда ? - спросил я.
– Все дальше и дальше! - прошептали пушинки…
И я увидел, как некоторые из них отделяются от своих лучиков и уплывают, уплывают, исчезая из вида…
И мне захотелось быть вместе с ними… И тоже плыть, плыть куда-то, озаряя свою дорогу своим же собственным прекрасным светом…
27.
Когда я, Андрей Сергеев, очнулся, я лежал, обнаженный, на длинном столе, и врачи в зеленых халатах, зеленых шапочках и с белыми масками на лицах суетились вокруг.
- Давление стабильное!.. Пульс восемьдесят!.. Дыхание двадцать!.. - услышал я.
Провода вились надо мной, меня опутывали. Тонкие трубочки были воткнуты в нос.
Чтобы шевельнуться, пришлось бы обрывать всю эту дурацкую паутину…
Неинтересно, скучно было здесь находиться…
Земля - космический “одуванчик” - стояла перед внутренним взором и манила.
Мне вдруг подумалось, что ведь и батя там был, - как один из разноцветных огоньков.
И мама…
Я напрягся и попробовал телепатически позвать батю.
Ответа не было…
Я снова попытался.
И снова не получил ответа…
Батя или умер, или находился в состоянии “куклы”…
Но там-то, там, в пространстве, среди подобных себе огоньков, он был… Он есть… Он обязательно там есть…
Я быстро влез в шкуру энеса, поскольку ощущение связи с ним еще было внутри меня не погасшим, не утерянным…
Вот он опять передо мной - истинный облик моей планеты… Планеты-цветка… Планеты-одуванчика…
Вот они - огоньки-“пушинки”… .Прекрасны… Таинственны…
Какой-то из них - батин… Какой-то - мамин…
Жаль, что мама - не телепат. Говорят ведь, что женщины более живучи…
-Батя! Очнись! Опомнись! Батя!.. - звал я изнутри энеса.
И вдруг батя отозвался…
И я не поверил себе, когда его услышал…
28.
- Андрей?.. Ты здесь?.. - услышал я.
Батин голос был так будничен, будто мы встретились в коридоре его лаборатории.
Мне захотелось расплакаться. Но разве бывают телепатические слезы!..
-Я здесь! - отозвался я по возможности спокойно. - Я ничего не понимаю! Не знаю, что происходит! Не знаю, что делать!..
-Объясню тебе ! - сказал батя-огонек или батин огонек. - В каждом апре - атоме пространства - растворена некая толика Жизни. Из каждого апра можно - при напряжении пространства - эту капельку Жизни выжать. Жизни-капельки, сливаясь, могут порождать те или иные сущности. Чем меньше Жизни в порожденной сущности, тем злее сущность.
– Значит, в нашей - в той, которую мы поймали, - Жизни мало? - спросил я.
– Ты ничего не понял! - сказал батя огорченно. - Мы не поймали, - мы сотворили энеса ! Мы сотворили, мы породили его!
– Значит, это как бы малыш-несмышленыш? - спросил я.
– Видимо, так можно посчитать! - сказал батя.
– И он хочет умереть ?
– Не умереть, а уйти в небытие!
– Не вижу разницы !
– Смерть - отсутствие жизни. Небытие - форма жизни, проявленная не в нашей реальности.
– Что же тогда, по-твоему, жизнь?
– Думаю, некая непознаваемая первооснова, - “жидкий свет” - на которой все наши измерения, все наши реальности - только пена.
- А почему энес не может сам отключить установку? Почему не может тебя отпустить, чтобы ты отключил?..
– По-моему, он еще не до конца родился!
– Что-о?.. Как это?.. Объясни!..
– Когда напряженное пространство выдавило капельки жизни из апров, то возникла из этих капелек не завершенная сущность…
– А что же тогда возникло?..
– Возник зародыш… Эмбрион… Напряженное пространство - его материнское место, от которого он оторвется, когда созреет.
– Но ты же говорил, что тебе и за пределами установки не двинуться! Почему?..
– Думаю, энес от испуга нахватался всяких наших энергий, когда появился! И во что-то они превратились непроходимое в его соседстве!
– Как же все разморозить ?
– Надо попробовать убедить энеса! Чтобы отдал! Чтобы вернул нам наше!
– Давай вместе !
– Давай!.. Установку выключать не смей! Пусть рождается малыш!.. Ну! Три! Два! Один! ..
29.
Нам это удалось. Мы уговорили энеса. Вдвоем мы можем многое…
Я не слышал того, что внушал батя. Я же убеждал энеса, что он сможет уйти в небытие, когда вернет людям то, что у них забрал…
Очнулся я все на том же длинном медицинском столе. И те же зеленые халаты и белые маски суетились вокруг.
Но суета их была направлена не на меня. Они то к чему-то прислушивались, то выбегали в коридор, а когда возвращались, у них были бледные лица, и они растерянно переглядывались.
- Они все очнулись!.. Они все двинулись куда-то!.. - слышал я реплики. - Что происходит?.. Что это было?..
- Снимите провода! - сказал я внятно и громко. - И трубочки - тоже!..
- Сейчас-сейчас! - торопливо согласился один из врачей, - толстячок с потным лицом.- Ты тоже хочешь идти?..
Он снял с меня надоедную паутину и помог слезть со стола.
- Одежда! - сказал я. - Где моя одежда?..
– Да-да, ты голый! - рассеянно согласился врач. - Возьми простыню, закутайся! И вот еще - подпоясаться!..
Он сдернул длинную простыню с каких-то торчком стоящих баллонов и протянул мне.
Затем снял резиновый жгут с какого-то сложного механизма, блистающего никелем, и тоже мне протянул…
Я завернулся в простыню, подпоясался жгутом и стал похож на древнего римлянина.
– Morituri te salutant ! - сказал я врачу и вышел в коридор, а из коридора - на улицу.
По улице, медленно переставляя ноги, будто заводные автоматы, двигались люди.
Мне на ум, конечно, тут же пришли многочисленные фильмы про зомби.
Я смотрел и ждал. Больничка была на краю поселка. Везли нас вместе с Олежкой. Значит, он тоже где-то здесь…
И я дождался… Олежка вышел из больнички, одетый в одни только тренировочные шаровары. Шаровары были грязные, заляпанные краской и подвернутые снизу…
Олежка двинулся туда же, куда и все, - к институту. Я пошел рядом с ним…
30.
Когда добрались до фиолетового тумана, я увидел странную картину. По периметру тумана выстраивались все новые зомби. Одни входили в туман, и фиолетовые пузырьки лопались, исчезали от соприкосновения с их телами. Другие терпеливо ждали и, только получив неслышный приказ, также внедрялись в фиолетовое месиво.
Туннели, оставшиеся в тумане от очередного прошедшего, зарастали медленно…
А потом и вовсе перестали зарастать… Словно бы гроздьями виноградин, они были усеяны выпяченными внутрь пузырьками…
В поселке было как-никак шесть с лишним тысяч жителей. И всем им здесь предстояло пройти…
Туман становился похожим на сверхдырявый сыр… На клочья неаппетитной слизи…
Я двигался сквозь него рядом с Олежкой…
И вдруг увидел корпус, где была батина лаборатория…
Олежка вошел внутрь. Я, естественно, тоже.
Установка была окружена чем-то, похожим на подрагивающее белесоватое желе…
Я увидел удивительную вещь: Олежка, подойдя вплотную, зачерпывал это желе то правой, то левой рукой и жадно его поедал. Еще два человека проделывали то же самое в некотором отдалении…
Другие терпеливо стояли в дверях и на улице. С тупым вниманием смотрели на счастливчиков, которые уже дорвались…
В какой-то момент Олежка перестал пожирать желе.
Он повернулся ко мне, и я увидел радостную улыбку на его живом, на его розовом лице…
Затем я дождался, пока оживут батя и мама…
31.
- Каждая капелька жизни самосотворяется и тут же самоуничтожается, и тут же самосотворяется снова! - говорил батя, глядя на экран монитора.
На мониторе была видна его установка, она светилась чуть заметным фиолетовым светом.
Мы сидели дома, пили чай. Мама - великая наша молчальница - только что убежала на кухню и чем-то там позвякивала. У нее готовился обед, и мама никаким автоматам не могла доверить это священное действо.
- В самосотворении - говорил батя - капелька исчерпывает себя, поэтому должна тут же самоуничтожиться. Самоуничтожение дает энергию, открывает возможность для нового самосотворения…
– Но что будет, когда энес созреет? - спросил я. - Когда он родится?..
– Не знаю ! - помрачнел батя.
– Быть может, он уничтожит весь институт и весь поселок? - упорствовал я . Или все ближние города! Или всю Землю сразу ! ..
– Жизнь должна быть доброй! - убежденно сказал батя. - Энеса надо сохранить во что бы то ни стало. Установочные параметры, приведшие к его появлению, трудно продублировать. Или даже невозможно. Так что наш “первенец” может оказаться единственным ребенком. А я хочу создавать энесов, заранее рассчитывая их характеристики.
Пусть они помогают нам! Пусть они станут новой расой, живущей рядом с нами ! Да, в конце концов, на каждого энеса можно будет переписать какого-то человека, - все составляющие его личности! И тем самым добиться реального бессмертия! Люди будут космической расой! Будут жить между звездами! Вот что нам даст этот первый!
-А если здесь коварство?.. Если, переписав каждого человека на энеса, ты отдашь каждого этому энесу в лапы?..
Батя на мои слова не ответил. Он покраснел и запыхтел после моих слов. В его глазах появилась угроза. Он глядел на меня как на врага.
Таким я батю не знал. Таким он не был раньше никогда.
-Заткнись! - яростно выкрикнул батя. - Не смей возражать отцу, молокосос!
-Батя!.. - сказал я растерянно…
И замолчал… Потому что показалось: говорю я не с батей, а с тем “нечто”, которое батю захватывало в плен…
32.
Ночью приснились Олежка с его сестрой и батя с мамой, плывущие в прозрачных облаках по черному небу.
За спиной у каждого из них был кто-то страшный, безликий.
Такие же страшные, безликие облепили облака и толкали их против ветра туда, куда им, безликим, было нужно. Этому напору, подталкиванию сопротивляться было невозможно, потому что изнутри облаков его невозможно было заметить.
Я проник внутрь облака - во сне это было легко - и зашептал Олежке на ухо, пересказывая все, что видел и понял…
В ответ Олежка вдруг злобно зарычал, и я поспешно от него отпрянул…
Мои родители, мои друзья куда-то улетали. И медленно, по миллиметру, чтобы заметно не было, из-за спины у каждого из них тянулись жадные лапищи, обхватывая “ c воего” человека.
Мучительна была незаметная медлительность… Невыносима была…
Вот лапа мягко провела по маминому горлу… Тут я закричал… Замолотил руками и ногами… Попытался броситься на помощь…
И проснулся… И заплакал…
Потом опомнился и стал лихорадочно одеваться…
33.
Потом я пробрался в институт… Помедлил, чего-то ожидая…
И выключил установку…
