Проза
 

“Дети, в школу собирайтесь!..”
Фантастическая повесть

10.

 

И мы пошли дальше. Двумя путями мы пошли отныне. Один путь - совместные занятия с нашей Риммой. Другой путь - самостоятельные действия с черным порошком.

На занятия кружка Римма Евгеньевна стала нас приглашать в свою квартиру.

Квартира у нее двухкомнатная. Спальню мы оставили в неизменности. А гостиную преобразили по Римминым указаниям.

На стены мы прикрепили деревянные рамки, которые я сколотил вместе с Генкой и Сашкой. На рамки натянули белую материю.

На потолке засияла картонная звезда, оклеенная золотой бумагой. Звезда была сориентирована по четырем сторонам света. Я сомневался в том, что она нужна, - ведь есть же компас! Но Римма заставила.

Вдоль восточной стены встал обеденный стол, накрытый плотной белой материей.

Возле стола приткнулся опустошенный нами книжный шкаф, одна полка которого была обтянута белой материей, а другая - золоченой бумагой.

За шкафом поместили жертвенник - то бишь, тумбочку, обтянутую белой тканью.

Посредине жертвенника лежала пентаграмма, выпиленная лобзиком из фанеры. Этот старенький лобзик с тоненькими ломкими пилочками нашелся у Риммы в кладовке, и мы с удовольствием им поработали - Генка, Сашка и я. Обезьянка тоже попробовала, но драгоценные пилки в ее руках ломались при первом же движении, и мы ее отстранили. На двух верхних углах жертвенника (обращенных к стене) стояли две свечи в бронзовых подсвечниках. В левом нижнем углу - соль в хрустальной солонке. В правом нижнем углу - вода в хрустальном флакончике. Нужны еще были семь маленьких металлических кубиков, соответствующих планетам. Но мы не сумели такие кубики отыскать. Римма заявила, что раз у нас в классе получилось вообще безо всего, то без кубиков можно обойтись.

Над жертвенником на стену наклеили матерчатый черный квадрат. А на черном фоне расположили овальное зеркало. Зеркало должно было быть вогнутым, но где его такое найдешь!

В книжном шкафу на нижней полке хранились предметы, необходимые для вызывания: ореховая шкатулка с белой холщовой подкладкой; белые колпак и чулки (башмаки еще белые нужны были, но их не сумели достать); чернильница и чистые перья ворона (и шариковая авторучка тоже); перочинный ножик с белой ручкой; стальное шило; ножницы; в шкатулке - коробок спичек (вместо кремня, огнива и трута); восковая свеча; бутылочка с освященной водой; две ореховых палочки - одна потолще, другая - потоньше; клубок новой веревки для начертания круга.

Почти два месяца мы провозились с гостиной. Нешикарная Риммина зарплата почти целиком уходила на приобретение того, что я уже перечислил. Честно говоря, я ожидал, что Обезьянка поможет Римме и принесет в клювике денежек от богатых предков. Но Обезьянка и не подумала помогать деньгами, хотя в работах наших участвовала увлеченно. Что ж, силком не заставишь! А подсказывать - тоже как-то неудобно! Словно ты милостыню клянчишь!..

 

 

11.

 

Великий “день Икс” наступил неожиданно, и оказался он пятницей. Римма купила в “Старой книге” астрологические таблицы и долго по ним что-то высматривала и вычисляла. Она говорила о Домах и об Аспектах планет, о соединении, квадратуре и оппозиции, но я ничего не понял в этой белиберде. Мне Римму было жалко, в моих глазах она выглядела дура дурой, поддавшись на грандиозный Обезьянкин прикол. Но в то же время и забавно было наблюдать за ее суетой, которая казалась ей самой “серьезными приготовлениями”. Она очень надеялась заполучить-таки своего Бельфегора и даже объяснила нам - почему. Бельфегор - гений открытий и изобретений, одаряющий богатствами. Римма надеялась, вызвав его, испросить для нас для всех или по великому открытию на каждого, или, на худой конец, для каждого - по малюсенькому такому богатству…

Намерения у Риммы, конечно, были хорошие, но я уже успел из классики вычитать, куда ведет дорога, вымощенная благими намерениями. Тем более, что реальной силы у Риммы все равно не было, и все зависело только от Обезьянки, от ее взбалмошной прихоти. Поэтому мне и жалко было, и смешно, и я чувствовал себя будто бы в театре…

В пятницу Римма нам на уроках сообщила каждому на ушко, что вызывание Бельфегора состоится сегодня, и мы, взвинченные этим, наполучали до конца учебного дня, по крайней мере, по одной “параше” на нос.

“Домой мы забежали

И сумки покидали,

И весело помчались на шабаш.

Чтоб наши души пели,

Мы ничего не ели -

Попили только чистой HOH (АшОАш).”

Так Сашка отразил в своих стихах этот фрагмент этого памятного дня.

Я пришел к Римме последним. Все остальные были уже там и были неузнаваемы.

Римма поверх обычной домашней одежды заставила каждого напялить еще длинный - до пола - белый балахон. Он был сшит из двухслойной марли и выглядел уж очень как-то по-медицински, по-больничному. Я хотел отказаться его надевать, но Обезьянка так на меня грозно глянула и так цыкнула (повелительница!), что я не выдержал форса (или форс-мажора!) и сдался.

Сама Римма, кстати, тоже была в длинном белом балахоне и выглядела в нем, да простится мне такое сравнение, как покойница, вставшая из гроба. То есть, мистики в наших занятиях уже при взгляде на Римму было по уши.

Она выложила из веревки, освященной в церкви, круг посреди комнаты. Сама встала в центре этого круга, а мы, как овцы возле пастуха, сгрудились вокруг нее.

Потом она зажгла обычными спичками две свечи. Свечи загорелись ярко и бездымно. От них поплыл приятный, травяной какой-то, аромат.

Некоторое время мы стояли молча. Словно бы впитывали аромат свечей.

Я был за Риммой. Но поскольку по росту был немного выше ее, то свечи и весь жертвенник видел прекрасно. Обезьянка же прижалась левым боком ко мне, а головенкой своей то выныривала из-за Риммы, то снова за нее пряталась. И такой она казалась маленькой и беззащитной, что принять ее за первопричину того, что творилось, ну просто никак было невозможно.

Римма подождала, пока мы надышимся “благой вонью”, и начала нараспев, раскрашивая “чуйствами” каждое слово:

- Аморуль, Танехса, Ладистен, Рабур, Танехса, Ладистен, Эша, Аладиа, Альфа и Омега, Лейсте, Ористон, Адонаи, - сжалься надо мною, Отец Небесный, Милостивый и Милосердный, очисти меня, соблаговоли ниспослать на Твоего недостойного слугу Твое благословение и простри Твою всемогущую руку на этих противящихся и непокорных духов, дабы по Твоему повелению я могла смотреть на Твои божественные дела, проникнуться Твоей мудростью, прославлять и всегда поклоняться Твоему святому имени. Призываю Тебя, о Боже!, и умоляю Тебя из глубины своего сердца, чтобы духи, которых я призываю Твоим могуществом, чтобы они появились немедленно, принужденные к этому Тобою, и давали нам, без всякой двусмысленности, ответы верные и справедливые обо всем, о чем мы будем спрашивать, и чтобы они приносили нам все, что мы им прикажем, не вредя никаким творениям и не оскорбляя ни ропотом, ни шумом ни меня, ни моих помощников и не наводя ужаса и страха на кого бы то ни было, но да будут они послушны, смиренны и покорны моей воле во всем, что я прикажу…

Я раскрыл глаза пошире, ожидая, что Обезьянка сейчас же притянет сюда кого-то за уши. Но никаких явлений не произошло. Значит, Обезьянка или испугалась, или выжидала.

Пламя свечей словно приблизилось и охватило меня полукругом. Жар свечей растекался, расплывался по мне, как медленно плавящееся масло…

Римма, подвинув Генку, положила правую руку на пентаграмму и продолжала громким голосом:

- Призываю вас силой Соломонова пантакля, чтобы вы отвечали мне правдиво: Бараланеизис, Балдахиензис, Паумахиа и престолом Аполоджиа, царями и великодушными властями, могущественными князьями Эенио, Лиашидае, министрами адского царства: Примаком - князем престола Аполодэиа и девятой когорты! Призываю вас силой высшего могущества, которою я обладаю, я вас заклинаю и упорно приказываю вам именем Того, Кто сказал, и совершилось, Которому повинуются все создания, неизреченные именем Тетраграмматон, Иегова, которым заключается век, при произнесении которого стихии распадаются, воздух колеблется, море убегает, огонь потухает, земля дрожит, и все армии небесные, земные и адские содрогаются, приходят в смятение и падают, чтобы вы немедля устремились сюда со всех стран света, без всякой отговорки, чтобы дать разумные ответы на все мои вопросы. Придите с миром, видимые и приветливые, при доброй воле, как мы этого желаем, заклинаемые Богом живым, вечным и истинным Хелиорен, чтобы выполнить наше приказание и до конца исполнить наши желания, отвечая ясно, отчетливо и недвусмысленно…

Когда Римма это договорила, обе свечи погасли неожиданно и дружно. А поскольку шторы были задернуты, и электрический свет выключен, в комнате стало совсем темно. Мы все замерли и затаили дыхание. Хотя, может быть, и не все. Может быть, только я один это сделал. Но я-то уж точно окаменел. Стоял, как прибитый гвоздями к полу, и единственное, что ощущал, - прижавшуюся ко мне Обезьянку, которая дрожала от страха.

Очень хотелось наподдать ей, отвесить хороший подзатыльник, дернуть за ухо и сказать наставительно: “Уймись, девонька! Доиграешься!”.. Это Севка, наш физкультурник, так нас увещевает на своих уроках: “Уймись, девонька!” Или: “Уймись, мальчонка!”

Хотел ей на ухо шепнуть эти Севкины слова, но если бы я это сделал, я бы вроде как выдал ее, маленькую глупую Обезьянищу. Поэтому я промолчал, - только жалко стало эту дурочку озорную. Мне всех малышей жалко - не только ее. Потому что когда на них гляжу, часто думаю, что все они станут взрослыми, состарятся и умрут. И ощущаю это как несправедливость…

Во тьме мы простояли недолго. Во-первых, потому, что тьма была не абсолютной, а относительной. Когда глаза привыкли, стал различим прямоугольник окна.

А во-вторых, потому, что над жертвенником вдруг стало разгораться желтоватое зарево.

Сперва какой-то сполох появился. (По-моему, я правильно употребляю это слово).

Ну, то есть, какой-то неверный слабый отблеск.

Потом отблеск заискрился, замерцал, повысил светимость, обрел объем и постоянство.

Ну а потом в образовавшемся объеме вдруг стало что-то происходить. Вы подумаете, что это было похоже на изображение в телевизоре, и будете неправы. Потому что ни из телевизора, ни из плазменной панели не может подуть таким холодом, и не может появиться такой отвратительный запах.

После этого мы увидели… Я сначала испугался, а потом стал улыбаться…

Мы увидели призраков. Их было несколько. Их было много. Как они могли все поместиться в таком, в общем-то, небольшом, пространстве, - хоть убейте, не пони-маю.

Испугался я поначалу ну потому хотя бы, что это все-таки призраки. Каждый нормальный человек должен испытывать нечто вроде страха при взгляде на них.

А заулыбался я потому, что уж больно они были похожи на тех монстриков, которых нам подсовывают голливудские фильмы-страшилки. Скелеты, на которых развеваются какие-то обрывки тканей… Глаза у скелетов, конечно, кроваво-красные. И, конечно, злые… Эта неопрятная орда угрожающе размахивает костями верхних конечностей. И орет своими сгнившими глотками. И, надо признаться, орет весьма громко. Так громко, что у меня в ушах ломит от их воплей. Но я креплюсь - терплю.

А вот Обезьянке, видно, невтерпеж. Закрыла уши ладошками. И пятится, пятится…

Если бы я не удержал, она бы вышла из круга. И попала бы в лапы к этим костюкам. (Хотя правильней, конечно, сказать - костякам).

Некоторые из них вооружены стрелами и нелепо ими размахивают. При этом луки у них отсутствуют.

Может, они стрелами колоть нас хотят? А мы на их уколы ответим своими приколами. (Хороший каламбур, правда?).

Словно пузыри из-под воды, между скелетин выскакивают какие-то звериные морды. Жуткие, надо сказать, морды. Динозавры из “Парка Юрского периода” - симпатяшки по сравнению с теми, что перед нами сейчас.

Все их предназначение, как мне кажется, - нас пугать. Поэтому они так жутко уродливы, и поэтому я их не буду описывать, - чтобы вас они не ввергли в панику.

Обезьянка дрожит, прижимаясь ко мне, и что-то шепчет. Я наклоняюсь своим ухом к ее рту и, вроде бы, слышу:

- Я не хотела!.. Я не хотела!..

Я кладу на ее голову свою сильную мужскую ладонь, осторожно - один-единственный раз - провожу по ее шелковистым волосам и уверенно заявляю:

- Это зависит не от тебя!..

Обезьянка перестает дрожать, горделиво вздергивает нос и, полыхая своими глазищами, заявляет сколь надменно, столь же и обиженно:

- А от кого же?..

О эти женщины! Сколько ни старайся, понять их невозможно!

- От Риммы Евгеньевны! - поясняю я смиренно. - У нее получилось независимо от тебя!

- Ну вот еще! - фыркает Обезьянка, но в ее голосе и взгляде - явное облегчение.

А Римма Евгеньевна между тем продолжает свое действо.

Она медленно, словно во сне, кладет правую руку на пантакль и говорит каким-то загробным (или утробным) голосом, глядя прямо в звериные морды:

- Да уничтожится ваше очарование силой распятого Бога!..

Самое удивительное в том, что ее слова, не успев отзвучать, производят немедленный эффект.

Костюки перестают вопить, звериные морды - рычать.

В полнейшей тишине Римма Евгеньевна продолжает: “Вот пантакль Соломона, который я принесла, чтобы вы его видели, и вот личность заклинателя, располагающего помощью Бога. Заклинатель неустрашим, прозорлив и облечен всею силою власти вызвать вас посредством заклинания. Поспешите ревностно, в силу этих имен - Айе, Сарайе, Айе, Сарайе. И не медлите появиться здесь во имя вечного, живого, истинного Бога: Элои, Аршима, Рабюр, - и находящегося здесь пантакля, приказывающего вам и заставляющего могуществом духов небесных, стоящих выше вас, а также личностью заклинателя, вас вызвавшего, - спешите, являйтесь и повинуйтесь вашему господину, имя которого Октиномос…

После этого Римма Евгеньевна замолкает…

Молчат ее ученики…

Молчат костюки и звериные морды…

Молчание длится и становится невыносимым…

Я чувствую: какая-то темная радость начинает исходить от вызванных чудищ…

- Что?.. - вдруг громким шепотом произносит Генка.

И нелепый его вопрос выводит Римму из столбняка.

- Посмотри! - сипит она таким же громким шепотом.

- Что?.. Где?.. - начинает суетиться Генка.

- В книжке! - сипит Римма. - Я забыла, что дальше!..

- Из круга не выходи! - напоминаю Генке на всякий случай.

Генка наклоняется к полочке, расположенной под жертвенником, приседает, вытаскивает книгу и начинает лихорадочно листать.

- Страница девяносто девять! - сипит Римма.

Генка сует раскрытую книгу Римме под нос, и та шарит глазами по странице, а потом мотает головой - убери, мол…

Генка прячет книгу на полочку и вытирает ладошкой пот со лба. Поволновался, бедняга!..

Римма Евгеньевна глубоко вдыхает и дует на все четыре стороны. Ее дыхание проносится над нами как порыв ветра. Откуда в тощей бабульке столько воздуха?..

А уж среди тех, кто в пространстве над жертвенником, ее дыхание производит настоящий переполох. Оно разметывает монстров и монстриков в разные стороны, и те клубятся, будто пыль, поднятая сухой метелкой. Взвиваются, опрокидываются, повисают, вертятся в разных плоскостях. Разевают свои поганые пасти, рты и ротики. Но ни звука не издают. Видно Римма своими словами крепко их заткнула.

И еще… В том урагане, что поднялся там, над жертвенником, в том сложном движении появляются новые… Как их назвать?.. Новые сущности, что ли?.. Или существа?.. Они полупрозрачные (дунь, плюнь, разотри!), но перед ними расступаются те, что были прежде. Да и ненадолго вновь прибывшие остаются такими нежными с виду. Они быстро наливаются плотностью и выступают на первый план. У них львиные морды, украшенные козьими рогами, петушиными гребнями и павлиньими перьями. Их губы свисают, как монашьи капюшоны (кажется, такие капюшоны называются клобуками). С их губ капает вязкая слюна, напоминая мне о той, что изливалась, такая же тягучая, в нашем классе на том, первом, “бычьем” вызывании.

Они надвигаются, вновь прибывшие, они полностью оттесняют прежних. Они надвигаются безостановочно. Все более плотным делается их первый ряд. Все больше их вообще в освещенном пространстве. Они словно бы выбухают из этого пространства. Словно бы хотят напором своим его проломить и вырваться сюда, к нам. И нас - что?.. Сожрать?.. Искалечить?.. Заколдовать?..

Мне вдруг делается так страшно, так по-настоящему страшно, как еще никогда не бывало. Мне жутко делается… Мне делается ужасно… А ведь жуть и ужас - высшие, по моим понятиям, проявления страха…

Я чувствую, как дрожмя дрожит Обезьянка и с негодованием думаю о Римме. Зачем она взяла нас, в общем-то, еще детей, на это свое дьявольское шоу?.. Развлекалась бы сама по себе, в одиночестве! Или же это - продолжение кружкового занятия по теме “Колдовство в произведениях Гоголя”?..

- Зачем опоздали вы? - говорит Римма, и я вздрагиваю и покрываюсь гусиной кожей, решив, что она свихнулась и журит нас, будто бы впервые увидев. Но она продолжает, и я, успокоенный, понимаю, что она обращается к тем кошачьелицым, что появились только что.

- Кто задержал вас? - продолжает Римма. - Чем вы были заняты? Будьте покорны мне, своей госпоже, во имя Господа Бастата или Вахата, - падающего на Абрака!

Абеора - бросающегося на Аберера!..

Эти слова звучат не напрасно. Они производят зримое действие. Прекращается напор. Кошачьелицые теряют желание выдавиться к нам. Понимают, что им придется остаться в своем измерении.

- Мой пантакль - ваш приговор! Повинуйтесь ему! - говорит Римма торжественно.

После этого слышится сдержанное рычание. И кто-то - не поймешь кто! - отвечает Римме, видимо, от имени всех:

- Приказывай и спрашивай все, что хочешь! Мы готовы на все по велению всемогущего Бога!..

Я резко настораживаюсь. Ушки навостряю. В моей жизни это первый случай, когда можно попросить что угодно, и все может исполниться. Что Римма прикажет? Что конкретно?..

Но Римма ни о чем не просит. Она, оказывается, еще не закончила свою затяжную процедуру.

- Приветствую вас духи, - говорит она усталым голосом, - вызванные мною во имя Того, перед кем склоняются небо, земля и ад, держащего в деснице своей все царства царей, и могуществу которого ничто не может противиться! Так как я заставляю вас стоять перед кругом видимым, то будьте приветливы и постоянны и не удаляйтесь без разрешения, исполняя без всякого изменения мою волю! Приказываю вам силою Того, кто положил пределы моря, неба и звезд, которые не могут быть нарушены без Его высшей воли! Силою царя царей, который все создал! Да будет так!..

- Спрашивай! Повелевай! - снова сказал кто-то грубым и недовольным баском.

Римма молчала. Я покосился на нее и увидел, что щека ее, ухо и шея, видимые мне, наливаются краснотой. Она краснела, мучительно, неостановимо краснела, словно сжигаемая изнутри сильным стыдом.

- Что случилось? - прошептал я, чувствуя, что ее надо поддержать.

- Не знаю о чем просить и что приказывать! - еле слышно прошелестела Римма.

Господи, вот дурища-то! - подумал я. - Самое-то важное - и не сообразить заранее! Чисто по-нашенски, чисто по-русски! Действие ради действия, а не ради результата!

Западный бы маг, по крайней мере, килограмм золота попросил бы! Или философский камень!..

А что! Это идея!..

- Просите у них философский камень! - подсказал я. И тут же подумал с иронией, что я, наверное, первый в истории ученик, подсказывающий своему учителю.

- Да ну! Неудобно! - прошелестела Римма совсем по-детски, по-девчоночьи. И меня снова (что за урожай!) озарила важная мысль. Я подумал о том, что, видимо, все взрослые внутри себя остаются детьми и не старятся. Ветшает, изнашивается только тело. Словно тело - верхняя одежда, надетая на юное человечье естество…

Пораженный глубиной своего ума, я отвлекся от пространства над жертвенником. И напрасно отвлекся. Потому что, как выяснилось, ситуация в таких “гоголевских” обрядах может меняться очень быстро…

Ропот начался среди кошачьелицых. Видимо, Римма упустила момент, потеряла темп, сбилась с ритма. (Ай да я, ай да щукин сын!).

Я вслушался в ропот и тогда различил бормотание множества глоток:

- Спрашивай!.. Повелевай!.. Спрашивай!.. Повелевай!..

Эти два слова повторялись быстро… Все быстрей и быстрей… С поистине дьявольской скоростью…

В их повторяемости наметился мотив. И теперь эти слова казались песней. Хотя нет, не песней - каким-то издевательским гимном в честь несостоявшегося всемогущества.

- Я знаю! Знаю! - вдруг закричала Римма, багровая, как помидорина. - Дайте мне философский камень!..

В ответ ей стоглоточное бормотание мгновенно превратилось в хихиканье. А хихиканье сменилось громогласным хохотом. Наверное, как раз такой хохот называют гомерическим. Хотя если старик Гомер смеялся так же мерзко и так же злорадно, то был он персоной весьма несимпатичной.

Хохот нарастал крещендо. (Этот термин я вычитал в “Музыкальной энциклопедии”, и, по-моему, он тут к месту).

Когда хохот превратился в рев (Ведь это уже было! С этого все начиналось!), в нас полетели камни. Их было много, и они были настоящими. Видимо, для камней никаких преград между измерениями не существует. Камень он в любом мире камень!

Все мы получили по порции булыжников. Всем нам кошачьелицые настучали по лобешнику. И Римме, конечно, досталось тоже.

Так мы и осели в забытье - дружной группой, обнимаемые за плечи нашей училкой. Наверное, мы походили в эти миги на Лаокоона и его сыновей. Только не было рядом скульптора, который мог бы оценить нашу пластику и высечь нас как подобает…

Даже гаснущим своим сознанием мы помнили, что надо не просто свалиться, а осторожно осесть внутри круга. Возможно, это нас и спасло от более тяжелых последствий.

- Выбирай, который из них философский! - услышал я чей-то ехидный выкрик перед тем, как окончательно провалиться во тьму…

 

 

12.

 

Фингалы у нас у всех выросли здоровенные. Причем по два фингала на каждого: над левым и над правым глазом. Они тут же расцвели всеми цветами радуги. Если бы я увидел такие на ком-то, я бы усмехнулся и сказал, что это очень красиво. Но когда такие блямбы сидят на тебе самом, что-то не очень хочется ими восхищаться.

Причем, как верно подметила Обезьянка, синяки наши больше похожи не на синяки, а на рожки. Черти, что ли, нас пометили таким образом?..

Что меня поразило, женщины - то есть, Римма и Обезьянка, - тут же нашли выход из положения. На другой же день явились в школу с цветастыми матерчатыми полосками, надетыми на голову в виде обруча.

- Вы сговорились что ли? - поинтересовался я у Обезьянки.

- Вот еще! - фыркнула она и так горделиво дернула птичьим своим плечиком, что мне, как говорится, и крыть было нечем. И я замолк, в очередной раз восхищенный женской инстинктивной находчивостью. Впечатление такое, что в воздухе разлито какое-то общее знание обо всем на свете, и женщины, при необходимости, черпают его прямо оттуда.

Мы-то, мужики, то есть, Сашка, Генка и я, прикрыть свои боевые отметины, конечно, не догадались. И всеобщий “гнилой базар” был таков: мы все в усмерть передрались - вот до чего доводят занятия литературой…

Кстати, от родителей Обезьянка скрыть свои фонари не сумела. И вместе с шофером в школу нынче явился бычара-качок (Ха-ха! Не он ли тогда, в классе, из доски выбухал?). Он весь день бродил по школьным коридорам и на переменах тупо выпытывал у всех подряд, кто же это побил несчастную беззащитную Обезьянку. И всем подряд грозил…

Официальный наш школьный охранник - седой дядька - куда-то забился, и ни видать его было и ни слыхать. А может, это Обезьянкин бычара его в какую-нибудь щель запихал…

После уроков мы все дружно помчались к Римме, а затем Римма мчалась впереди нас, и волосы ее развевались, как два крыла (хотел написать “ангельских”, но постеснялся).

У нее на квартире мы старательно перебрали все камни, брошенные в нас, - а вдруг среди них и впрямь философский?.. Но как выглядит философский камень, никто не знал, включая Римму. А эти, что у нее в комнате остались, были по виду обычные булыжники. Мы их рассматривали и вблизи, и издали, били по ним молотком, капали на них соляную кислоту, которая у Риммы нашлась.

Сашка предложил бросить их в ванну, наполненную водой. Вдруг философский камень легче воды и всплывет? Мы перетаскали все каменюки и поплюхали потихоньку, чтобы не набрызгать.

Но ни один не всплыл. Зато вода в ванной стала черной-пречерной и маслянистой на вид. Окунать в нее руки, чтобы камни вытаскивать, было неохота, и мы оставили все как есть, решив, что Римма сама с этим разберется…

Когда же от Риммы вырвались, то помчались к Сашке. Порошок, в который превратилась бычья слюна, не давал нам покоя…

 

 

13.

 

Квартира у Сашки была однокомнатная - маленькая и тесная. Но не это сейчас было главным. Главным было то, что никого из его предков дома не было, и мы могли спокойно экспериментировать.

Для начала мы посыпали несколько крупинок на горящую спичку. Огонь стал фиолетовым. Это ни о чем нам не сказало, но все равно было интересно.

Потом мы растворили несколько крупинок в воде и выяснили, что растворяется порошок изумительно.

Потом мы полили этой водой герань в горшочке и долго ждали результата.

Долго и не напрасно.

Герань в какой-то миг всплеснула листьями, словно бы испугалась, и вспыхнула синим, “газовым”, почти невидимым, пламенем.

Потом мы стали над порошком колдовать: по очереди произносить заклинания, нами самими изобретаемые на ходу.

Я следил за Обезьянкой и видел, как она отодвигается, отнекивается. Так что колдовать ей выпало самой последней. И я с тщательно скрываемым волнением ждал, что же будет?..

Заклинание свое она, конечно, строила по образцу того, что произносила Римма Евгеньевна. По мере того, как выговаривала свои слова, - изменялась на глазах. Из неуверенной, испуганной замухрышечки превращалась в озорную сорви-голову. То есть, в обычную привычную Обезьянку.

- Господи, иже еси на небеси, заклинаю силой Твоего имени, благословенного и прославленного во веки веков, да будет так, как я пожелаю! Да свершится мое пожелание, когда я его выскажу громко и безоговорочно! Да подчинятся мне все силы демонические, приданные тобой мне в поддержку!..

Тут она фыркнула - не по-обезьянски, а то ли по-кошачьи, то ли вполне по-демонски - и закончила звонко и насмешливо:

- А воля моя, воля мага-заклинателя, такова - пусть эта… этот… вот это… Пусть вот это превратится в… каракатицу!..

Сказав это, Обезьянка захохотала заливисто, как умеет хохотать только она одна.

Я не знаю, какое у нее было представление о каракатице. Но, видимо, то, что получилось из порошка, этому представлению соответствовало.

Потому что после ее слов порошок позеленел… Потом стал плавиться… Распался на множество зеленых текучих капель, похожих на капли ртути… От каждой капли налево и направо отросли тонкие волосатые ножки… А на спинке у каждой капли образовался круглый глазик с вертикальным щелевидным зрачком… И ротишки у этих циклопчиков, видимо, прорезались, но были такими маленькими, что я, например, их не видел. Но поскольку новорожденные крошки тоненько верещали на разные лады, я понял, что ротики у них какие-никакие имеются…

Вся эта орава зеленых крохотулек, едва родившись, бросилась к Обезьянке и окружила ее плотным кольцом, свиристящим, как все кузнечики мира.

Я дернулся и поднял ногу, собираясь давить своей подошвой гаденышей, угрожающих…

Но, видимо, никакой угрозы не было, и зря я испугался за Обезьянку.

Потому что сама она никакого страха не испытывала перед теми, кого, можно сказать, сотворила. А ведь женщины ко всяким опасностям более чувствительны, чем мужчины. Знаю об этом не по собственному опыту - по художественной литературе.

- Не смей! - крикнула мне Обезьянка, и я послушно опустил ногу и задал себе серьезный вопрос: почему эта мелкая имеет надо мной такую власть и может мной распоряжаться?.. Вопрос, видимо, был из тех великих жизненных вопросов, ответы на которые люди ищут веками. Поняв это, я сказал себе, что через век-другой на него отвечу, и весь обратился в зрение и слух.

- Масюськи вы мои! - сказала Обезьянка нежно. - Вы любите меня?..

В ответ раздалось такое дружное верещанье, что я не мог сдержать смеха. Некоторые циклопики подпрыгивали от избытка чувств, - словно собаки, норовящие лизнуть хозяина (пардон, хозяйку) в нос.

В смехе моем было облегчение, поскольку жизненный опыт подсказывал, что самое вероятное в нашей ситуации - неприятности, неприятности и снова неприятности.

Сашка, Генка и Зинка глядели на циклопиков с явной завистью. Видимо, им тоже хотелось, чтобы такие вот зеленые крохотульки их любили. А малый их жизненный опыт еще не подсказывал им никаких опасений.

Сашка озвучил единственное “но”, пришедшее ему в голову:

- Слушайте, а по квартире они не расползутся?.. Не дай бог, предки увидят!..

 

 

14.

 

Нет, по квартире не расползлись. На фиг им нужна была эта квартира. Им только Обезьянка была нужна.

Едва мы вышли на улицу, как циклопики, хвостом тянущиеся за своей госпожой, резко переменили тактику поведения. Они стремительно втекли Обезьянке на спину и образовали на ее красной куртчонке геометрический узор, состоящий из переплетенных треугольников.

Обезьянка, обернувшись и не найдя “масюсек”, поначалу огорчилось, решив, что те сбежали. Но когда я объяснил ей ситуацию, она успокоилась и пошла вперед, слегка сутулясь, - видимо, считала, что так циклопикам будет удобнее.

Меня умилила ее доверчивость, - то, что она не стала снимать куртку и проверять мои слова. Вообще, все мелкие, по моим наблюдениям, - какие-то неземные. Уверен: до телесного рождения их пестовали ангелы на небесах. (В силу своей начитанности, люблю старинные словечки и выражения).

Так вот, свет этих небес (а по-современному, иных измерений, иной мерности) остается на мелких даже после земного воплощения. И ветерок, слетающий с ангельских крыльев, еще некоторое время мелких обвевает. Поэтому я гляжу на них - и на Обезьянку тоже - с почтением и удивлением. Откуда вы, странные пришельцы?.. Каким ветром занесло вас на нашу дурацкую Землю?.. Лучше бы реяли себе в потоках солнечного света, в которых, наверно, и зародились когда-то!..

Обезьянка проводила нас до метро.

Зайдя в вестибюль, я оглянулся и увидел, как она усаживается в свой джипак, осторожно сняв перед этим красную куртку. Усевшись на заднее сиденье, она уложила куртку себе на колени - треугольными узорами вверх…

 

 

15.

 

Если вы думаете, что циклопики так на ее куртке и остались, то вы ошибаетесь.

Когда на следующее утро она пришла в школу, “масюськи”, сцепившись лапками (или ножками), висели у нее на шее наподобие бус.

Мелкие девчонки завистливо ахали и закатывали глаза. Мои сверстницы тоже косились. Некоторые пренебрежительно фыркали: подумаешь, мол…

Смело можно сказать, Обезьянка в гардеробе была объектом внимания номер один.

Что было дальше, я не видел. Зато могу пересказать все, что позже услышал из собственных Обезьянкиных уст.

Вот как было дело. Едва Обезьянка явилась в класс и уселась за свой рабочий стол, как ее зеленое ожерелье распалось. Циклопики стекли с ее шеи и разбрелись по столешнице, образовав какие-то сложные узоры.

Обезьянка хотела выложить из сумки учебники и тетрадки. Она стала отгребать “зелененьких” в сторону, чтобы учебники, на них положенные, их не раздавили.

Но не тут-то было. Ее любимчики словно приросли намертво. Словно вгрызлись и вцепились зубами…

Тогда Обезьянка рассердилась на их своевольность и выложила все свои канцелярские принадлежности прямо на них.

И увидела, что книжки и тетрадки не достигают одноглазиков, а повисают в воздухе над ними. С редкостным хладнокровием Обезьянка взяла линейку и измерила расстояние от столешницы до висящих бумаг. У нее получилось ровно шесть миллиметров.

Она попробовала включиться в учебный процесс и писать прямо вот так вот - в летающих тетрадях. Но убедилась: от малейшего нажима тетради и книжки пружинят, мягко проседают. Ни читать, ни писать, ни чертить, ни рисовать - невозможно.

Соседка по парте, естественно, завизжала, когда увидела, что творится. Что еще могут девчонки, когда ситуация на грани фола! Учительница, естественно, примчалась со своего насиженного места. Посмотрев и ничего не поняв, обвинила Обезьянку в хулиганстве и велела идти в кабинет к директорше.

Директорша наша - человек жесткий и тяжелый. Тяжелый в буквальном смысле - под центнер весом. Говорят, что-то там у нее с железами внутренней секреции не в порядке. Но нам, ученикам, от этого не легче. Мы ее мечтания давно знаем. Да она их не особенно и скрывает. Она мечтает всех местных - “муниципальных” - деток потихонечку из школы выпихнуть, затем набрать отпрысков всяких там толстосумов и на деньги этих самых толстосумов школу набить евро-аппаратурой да евро-мебелью и превратить в специализированный лицей…

Поскольку Обезьянкина семья бедной не была, то бояться вежливого выпихивания Обезьянке не приходилось. Но конфликт ученицы с директоршей обошелся бы ее папаше в кругленькую сумму, которую директорша из него обязательно бы выжала. А чем богаче люди, тем они прижимистей, - закон общеизвестный. И со стороны папаши, конечно, могли последовать определенные репрессии по отношению к хулиганистой дочке…

В такие размышления я впадал по ходу Обезьянкиного рассказа.

Циклопики, видимо, думали так же. Потому что, едва Обезьянка, понурив голову, побрела к выходу из класса, как зеленые крошки сорвались с ее стола и с тихим шелестом, как стая мух или стрекоз, промчались над ее головой и облепили изнутри классную дверь. Изрисованная их любимыми узорами, дверь класса сделалась похожей на дверь царского дворца или, по крайней мере, какого-то храма.

Обезьянка попробовала ткнуться в разукрашенную дверь. Но повторилась та же история, что и со столом. Между Обезьянкиной ладошкой и дверью оставалось небольшое расстояние, которое было непреодолимым. Вероятно, это расстояние также равнялось шести миллиметрам.

Обезьянка торкалась в дверь, будто мотылек в стекло. Училка наливалась желчью - то желтела, то зеленела попеременно. Одноклассники с интересом наблюдали, шепчась и похихикивая.

- Убери эту гадость! - в конце концов завопила училка, имея в виду циклопиков.

- Это не гадость! - возразила задетое за живое Обезьянка.

- Убери!

- Не буду!

- Убери, кому говорю!

- Не буду!..

- Ну тогда я сама!..

Училка разгневанно огляделась, подскочила к шкафчику, встроенному в стену, и выхватила из него швабру, которой подметали пол в классе.

С этой шваброй наперевес она, словно дон Кихот с копьем, ринулась в атаку на дверь.

Тут Обезьянкины питомцы, которые до этого сохраняли скромное молчание, впервые подали голос. Они заверещали, засвиристели на разные лады. Я хорошо представляю себе, какой шум поднялся в классе, поскольку я-то, как вы понимаете, уже слышал голоса циклопиков.

Училка с разбегу ткнулась в дверь, но результат этого толчка был нулевым. Разве что очки у нее с носа свалились, - вот и весь результат. Хорошо, что они были на цепочке - повисли под подбородком и не разбились.

Водворив очки на место, педагогша принялась размахивать шваброй сверху вниз, пытаясь смести “нечисть” на пол. Получалось это у нее плохо. То есть, попросту не получалось никак.

- Исчезните!.. Пропадите!.. Уберитесь!.. - бормотала воительница.

По лицу ее текли капельки пота. Очки снова соскочили с носа. Но она, похоже, этого не замечала.

Ее крохотульки-противники свиристели все громче, словно над ней насмехались.

Сдержанное хихиканье класса превратилось в громкий смех. Затем, ввиду продолжительности схватки и измученного вида учительницы, смех затих. Мелкие вдруг поняли, что происходит что-то серьезное, и испугались.

Затем была пауза, когда учительница стояла, опершись на швабру, и тяжело дышала

А затем, перекрывая “кузнечиковый” шум, громко сказала Обезьянка:

- Давайте я попробую что-нибудь сделать!..

Учительница посмотрела на нее недоверчиво и сказала измученным голосом:

- Пусть убираются с двери! Больше я ничего не хочу!..

Она снова выставила швабру, собираясь, видимо, атаковать в последний раз.

И тут циклопики хлынули с двери. Сперва на швабру, как будто на мост над пропастью. Потом на учительницу…

Та завизжала - тихонечко, сдержанно, - культурно, одним словом. И принялась, бросив швабру, стряхивать с себя “ вошек ” .

Но те на учительнице не задержались.

Скатившись на пол, они густой волной принялись растекаться в разные стороны. Впечатление было такое, что их становится все больше. И впечатление не обманывало.

Что тут поднялся в классе за ор! Малышня, визжа, взбиралась с ногами на свои столы.

Впрочем, циклопики не обращали на ребятню ни малейшего внимания. Они с пола взбирались на стены и ползли сплошной лавиной по всем четырем все выше и выше - до самого потолка.

Потом они там, под потолком, каким-то образом исчезали. Но начатое движение - снизу вверх - продолжалось…

И продолжалось оно до тех пор, пока последние “зелененькие” сквозь потолок не просочились…

Только тогда в классе воцарилась тишина, ребятишки слезли со своих столов на пол, а учительница, растрепанная и потная, еле-еле доплелась до своего стула, упала на него и заплакала, стараясь скрыть слезы от малышни прижатыми к глазам ладонями…

 

 

16.

 

А у нас на уроке было вот что. Наш математик Михмак (Михаил Максимович, вообще-то) что-то рассказывал о гиперплоскости в n -мерном пространстве.

Рассказывал он интересно, однако я его не слушал. Я думал об Обезьянке и о наших с Риммой Евгеньевной делах. Впервые сейчас, на уроке, я почувствовал, что между этими двумя женщинами - девочкой и старушкой - есть какая-то связь. Римма Евгеньевна вдруг увиделась мне как вариант Обезьянки, всю жизнь прожившей, не зная, на что она способна, и вдруг перед смертью прозревшей. Она, Римма, испытывает восторг и досаду одновременно, радость и печаль, удовольствие и боль. Все чудесное произошло и происходит с ней слишком поздно.

Она сейчас погружена в себя, только собой занята, заново все в себе переоценивает

Нам не надо ей мешать. Так я считаю.

Где-то я вычитал, что если человек не находит себя к сорока девяти годам, он умирает. Просто-напросто отпадает с древа жизни как сухой ненужный листик.

Поэтому так много сейчас “молодых” смертей, - ибо люди вдарились в потребительство и ищут не себя, а свои развлечения, свои удовольствия.

Но Римме-то значительно больше сорока девяти. Вывод: как профессионал, она себя нашла; как человек, - остановилась на полпути.

Обезьянка же - антипод Риммы Евгеньевны. Она внутренне свободна, раскрепощена. Она чувствует в себе силу и не стесняется, не стыдится ее. Просто, может быть, иногда, по причине своего “мелкого” возраста, побаивается величины (наверное, очень большой) этой своей внутренней силы.

Объединяет их то, что обе - причастны. Разъединяет - время осознания своей причастности. Одна - много знает и мало чувствует. Другая - много чувствует и совсем мало знает…

Думалось мне очень хорошо под монотонный аккомпанемент Михмака.

Но додумать свои мысли в этот раз не пришлось…

Потому что по классу прошелестел шумок, у Михмака отвалилась нижняя челюсть, и выпучились глаза…

Началось то, что впоследствии получило название Первый Большой Переполох…

 

 

17.

 

Началось все с того, что, как-то странно помутнели стекла в классных окнах. Обычно видны были верхушки деревьев и облака. А тут вдруг по стеклам пробежали радужные разводы, которые стремительно помутнели и стали похожими на узоры, изображаемые зимним морозом…

Потом в классной коричневой доске обозначилась глубина. И оттуда, из глубины, выплыла знакомая (до боли знакомая, как говорится) бычья морда. Она, морда, повращала глазами и вытянула губы трубочкой.

- Осторожно! - крикнул я Михмаку. - Она может плеваться!..

Класс по-дурацки загоготал, приняв мои слова за шутку.

Михмак укоризненно на меня посмотрел и с достоинством отодвинулся от доски в сторону.

Но бычья морда не стала плеваться, - она испустила громкий звук, похожий на милицейскую сирену.

Тут же сверху, с потолка, словно эхо, послышался ехидный, злорадный, издевательский хохот.

Все дружно задрали головы. Михмак побледнел и глянул на меня как-то дико.

Там, наверху, на одной из ламп, обняв лапами ее шнур, восседал тоже знакомый персонаж - кошачьелицый, с козьими рогами и павлиньими перьями на башке.

Хохот его, поначалу вполне человеческий, быстро превратился в неразборчивое гнусавое мяуканье и шипенье.

Затем стих совсем.

Фигурка или фигура этого существа была какой-то нерезкой и казалась то большой, то маленькой, то маленькой и большой сразу. Не спрашивайте, как такое может быть. Если бы вы все увидели, как я, - вы бы со мной согласились…

- Корень учения горек, зато плод его - гадок! - наставительно произнес кошачьелицый. - Или наоборот?.. Нет, знаю!.. Дурень мычания горек!.. Да-да!.. Но мы его подсолим и подсластим!..

Высказав эту бредятину, кошачьелицый снова хрипло захохотал и стал раскачиваться на лампе. Взлетая в одну сторону, лампа бледнела, притухала. Взлетая в другую, вспыхивала так ярко, будто вот-вот собиралась взорваться.

Все мы смотрели на эти забавы, затаив дыхание. Михмак взял в руки указку со своего стола.

Я подумал, что он сейчас попробует сбросить указкой дурацкого визитера с лампы. Но Михмак просто держал указку и не делал никаких попыток вступить в единоборство.

Затем произошло вот что. Кошачьелицый выдернул павлинье перо из своей макушки и пустил его в полет, как будто бумажный самолетик.

Перо плавно полетело по кругу, и с него стали одно за другим падать то ли огненные (материальные), то ли световые (нематериальные) пятнышки. Пятнышки на лету трансформировались, то есть, изменялись. Какими бы они там ни были в начале, но приземлялись они вполне материальными, - став денежными купюрами достоинством в сто рублей.

Тут в классе началась вакханалия (если я правильно употребил это слово). Или лучше сказать, - класс превратился в бедлам.

Все кинулись подбирать сторублевки. И не только подбирать, но и отбирать друг у дружки. Девчонки наши - что меня поразило, - прыгали за деньгами и дрались не хуже парней, а то еще и почище. Прически у всех растрепались. Глаза стали какими-то оловянными, тусклыми. Дышали все тяжело, - словно только что пробежали длинную дистанцию.

Перо все летало, деньги все сыпались, и думалось, что конца этому не будет никогда. Те, кто уже набил карманы, с поглупело-довольными лицами запихивали банкноты под рубашку, или в сумку, или в свой рабочий стол…

Только Михмак был неподвижен посреди всеобщей сумятицы, как скала во время шторма. Я глядел на него с уважением, - он и впрямь был величествен.

Что-то надо было делать, как-то надо было прекращать эту ерундень.

Я поглядел на бычью морду. Та с идиотски-отрешенным видом пережевывала сторублевку, упавшую ей прямо в открытую пасть…

И вдруг меня осенило… Я взобрался на свой стол. Встал в боевую стойку, чуть согнув ноги в коленях и растопырив пальцы рук… И когда перо пролетало мимо меня, я подпрыгнул и схватил его… Я ожидал чего угодно - ожога, укола, удара током. Но самое удивительное было в том, что ничего “болевого” как раз и не произошло. Перо просто исчезло, едва я к нему прикоснулся. Просто исчезло, и все… Растаяло, как завиток дыма или как тонкая льдинка…

Одноклассники мои ошалело оглядывались, поскольку никто ничего не понял. Иссякший денежный поток все восприняли как личную обиду, только не знали на кого обижаться.

Михмак мне кивнул, молчаливо одобрив мою выходку, и проследовал к своему столу. Видимо, не смотря ни на что, он хотел учительствовать, он хотел вести урок…

Но тут в стыках потолка и стен, спереди и сзади, слева и справа, показались “зеленые” орды. Я сразу их узнал - этих циклопиков, этих “масюсек”. А узнав их, я сел на свое рабочее место и стал ожидать, что же будет дальше…

А дальше было вот что…

Стекая со стен, циклопики превращались в фигуры, сравнимые с нами по росту. В ужасающей давке, духоте и зловонии все они двигались в одном направлении - к нашей классной доске. Легче всего было тем, кто с той же стены сползал, на которой доска висела.

Те же, кто сползал с остальных стен, медленно двигались по проходам между нашими учебными столами, не обращая на нас ни малейшего внимания. Добираясь до доски, циклопики входили в нее, словно в распахнутую дверь. Один за одним… Десяток за десятком… Сотня за сотней…

Я поднял голову и поглядел на кошачьелицого. Вокруг того бушевали какие-то бесшумные радужные сполохи. Они изгибались, накладывались друг на дружку, пропадали и снова появлялись. Будто невидимые мыльные пузыри надувались и лопались, и оставалась только игра света на их боках…

Затем воздух в классе словно бы разорвался. И на всех других лампах тоже одновременно появились рогатые, с павлиньими перьями на башках.

Появившись, они стали оглядываться и принюхиваться. И, видимо, то место, куда их занесло, им понравилось. Достаточно было разок увидеть их оскаленные морды, чтобы это понять.

Раскачиваясь на лампах, они что-то быстро залопотали. Видимо, обменивались первыми впечатлениями о мире этом, или последними впечатлениями о мире предыдущем…

Лопотанье кошачьелицых, свиристение циклопиков, вбредающих в классную доску,

создавали такой концерт, какой не дай вам бог когда-нибудь услышать…

Я подумал об Обезьянке. Подумал спокойно, ибо тогда еще не знал, что необычные события происходят во всех классах. Не знал, что в школе - Первый Большой Переполох…

О Римме Евгеньевне я тоже подумал. Как-то они обе - Римма и Обезьянка - объединились в моем сознании, - я уже об этом говорил. Наверное, потому, что обе были “кашеварками” - то есть, поварихами той каши, которая в школе и вокруг нее заварилась…

И едва я подумал о Римме, как тут же ее увидел. Даже не сам увидел, а будто бы кто-то заставил увидеть ее. Будто бы кто-то взял мою голову, осторожно повернул, приподнял и…

По стене, которая была справа от меня, циклопики несли нашу Римму…

Вернее, не Римму “в натуре”, а ее многократно уменьшенную копию.

Малюсенькая Римма Евгеньевна, спеленутая белой паутинкой, возлежала на спинах “масюсек” и важно глядела куда-то вверх - то ли в потолок, то ли сквозь потолок. Она была похожа на новорожденного младенца, поэтому я глядел с умилением, как на новорожденных глядеть и положено.

Потом вдруг до меня дошло, что ведь ее уносят , ее похищают.

И как только это дошло до меня, я вскочил и кинулся к похитителям.

Но…

Но тут же наткнулся на невидимую стену. И сколько ни колотился в нее, прошибить ее не мог. Видимо, все проходы между нашими рабочими столами были вот так вот отгорожены…

Забравшись на стол с ногами, я стоял и бессильно наблюдал, как циклопики уносят Римму…

Вот она исчезла в доске, будто утонула в каком-то коричневом озере…

Вот зеленые волны сползли со стен, и последние из них втянулись в доску…

- Давай! - заорали вдруг кошачьелицые хором.

Я понял, что это относится ко мне.

Я соскочил на пол.

Стена исчезла.

Циклопики унесли ее вместе с собой.

Я кинулся к доске.

Успел услышать протестующий рев бычьей морды… Издевательский хохот тех, что наверху…

И с разбегу бросился в коричневый омут классной доски…

 

 

18.

 

Думал, будет долгое падение. Обрушусь куда-то в глубину, чтобы лететь и лететь. И рассуждать по дороге бог знает о чем, как незабвенная Алиса в незабвенной Стране Чудес.

На самом же деле все вышло проще, чем у Алисы.

Я нырнул в доску…

…И вынырнул из нее же.

Нет, не из той же самой, конечно. Я вынырнул из другой доски, как две капли воды похожей на нашу.

И в класс я вынырнул, а вернее вывалился, в такой же, как наш.

Только ученики в этом классе были другими - на наших непохожими.

За учебными столами сидели чуды-юды. По другому, вроде, их никак и не назовешь. Некоторые походили на сонных бегемотиков. Некоторые - на кошачьелицых, уже мне знакомых. Некоторые - на перепончатокрылых птиц. Нет, не на птиц - на птеродактилей. Некоторые вообще не сидели, а возлежали возле своих столов или даже на них. Я имею в виду тех змеевидных, что покачивались, приподняв головные концы своих длинных, свернутых кольцами, тел.

Больше всего мне понравились, если можно вообще говорить о том, что кто-то в такой компании нравится, те “ученички”, что походили на карикатурных людей - маленькие, угловатые, поросшие густой коричневой шерсткой, с треугольными ушами, высоко торчащими над треугольной головой. Вообще-то, они походили на инопланетян. Но поскольку на голове у каждого такого была пара маленьких коричневых рожек, и, к тому же, они обмахивались длинными голыми хвостами с кисточками на концах, я понял, что правильнее будет их воспринимать не как инопланетян, а как чертей. Банальных фольклорных чертей. Хотя вру, не чертей, а чертенят. Было что-то во всех, в классе находящихся, детское. При взгляде на них не хотелось гневаться, - хотелось быть добрым…

Мое появление “из доски” осталось незамеченным, - это я понял сразу. Никто ко мне не повернулся, никто на меня не уставился. И уж тем более, никто на меня, слава богу, не набросился.

Я поначалу уселся на полу и все, что было в поле зрения, обозрел. Лоб у меня горел и трещал и казался мне одним сплошным огромным синяком. Но, учитывая необычность обстановки, я старался не обращать внимания на свои “фишки”.

Гвалт в классе стоял невообразимый. Такое было впечатление, что каждый орал во всю глотку что хотел, что взбредало ему на ум. Я подумал, что у чуд-юд (или у чудищ-юдищ), наверное, такой способ мышления - только вслух.

Преподаватель в классе, конечно же, был. Это был старый длинный черт - весь, до последней волосинки, седой. Он стоял на учительском столе. Не подумайте, что стоял с ногами. Нет, он стоял на голове. В кисточке на хвосте у него был зажат кусок мела, и он этим куском что-то увлеченно писал на доске, - какие-то абсолютно для меня непонятные значки.

Глаза у него бегали. Вот уж воистину, бегали. Или еще точнее, - перебегали. То есть, появлялись то на затылке, то на морде. Таким оригинальным способом он мог

и то контролировать, что пишет на доске, и то, что происходит в классе.

Время от времени он что-то верещал на непонятном языке. Видимо, это были вопросы. Видимо, он их кому-то конкретному задавал. Видимо, кто-то ему конкретный отвечал. Но в классе, повторяю, царил такой бедлам, что расслышать кого-то отдельного, на мой взгляд, было невозможно.

Хотя учителям, наверное, работать в таких условиях привычно. Этот, на голове стоящий, видимо, в обстановке ориентировался хорошо. Проверещав вопрос, он смешно шевелил ушами, - видимо, улавливал ответ. Затем одна из его ног деловито дорастала до потолка и выхватывала оттуда (почему бы и нет!) какой-то синий фрукт - помесь груши и апельсина. По форме это была груша, по кожуре, его покрывающей, - апельсин.

Выхватив из потолка эту усладу, учитель - ногой же - небрежно швырял его в бурлящую массу класса и, по моему впечатлению, никогда не промахивался.

Думаю, для здешних “ребяток” это был эквивалент пятерки…

Посидев на полу и обалдело повертев башкой, я вдруг дернулся, словно ударенный электрическим током. Дернулся, потому что вспомнил о том, ради чего нырнул в коричневый омут своей классной доски. Вспомнил о похищении Риммы Евгеньевны.

Где она? Где наша незадачливая колдунья? Как ее выручить? Или, для начала, хотя бы, как ее найти?..

Я встал - не на голову, конечно, а на ноги, - и пошел к выходу из класса. Подумал: может, расспросить у местных. Да тут же порешил: не стоит - не русские они тут все какие-то. Ни я их не пойму, ни они меня…

На меня, по-прежнему, никто не обращал внимания, и никто не пытался меня задерживать. Я вышел в коридор и осторожно прикрыл за собой дверь.

В коридоре первым делом вдруг вспомнил: у меня же под рубашкой висит крестик.

И мстительное чувство посетило меня. Подумал с чувством превосходства: вот сейчас перекрещусь, и весь этот бедлам, вся эта чертова пародия на школу настоящую с визгом и воем провалится в преисподнюю, и останутся только клубы вонючего серного дыма.

Я помедлил. А потом все-таки взял да и перекрестился.

И тут же понял, что оконфузился.

Ибо никакой катастрофы…

Никаких изменений…

Ничего…

Ровным счетом ничего!..

Все каким было, таким и осталось. А я стоял с пылающими ушами, и мне казалось, что стены состоят из тысяч глаз, которые в упор с презрением меня рассматривают. С молчаливым презрением пялятся на придурка, что захотел победить силы ада, единожды перекрестившись.

Совершив свою “месть”, я тут же понял, как это было глупо, как это было по-детски. И тут же придумал себе оправдание: на то я и подросток, чтобы совершать поступки то взрослые, то детские, то умные, то глупые.

Как написано у классиков: “ноблесс оближ”. То есть, положение обязывает.

Так что я совершил всего лишь навсего то, к чему меня обязало мое дурацкое “промежуточное” положение подростка. То бишь, полурослика.

Ну подумаешь, в конце-то концов, сел в лужу и немного в ней поплескался…

На этом я приказал себе закончить свои душевные терзания и занялся изучением коридора.

Коридор был нестабильным. Он как бы двоился. Говорю “как бы”, потому что двоился он не до конца. Он одновременно пытался быть и одним, и другим.

Первая его ипостась, его видимость была, как я понял, - официальной. В этой ипостаси являлись покрашенные в серый цвет стены. Вдоль стен справа и слева в одну ровненькую линию, строго параллельную полу, тянулись плакаты, нарисованные и написанные на стандартных (формат А-2) листах ватмана.

Некоторые плакаты казались умными. Например, на одном я прочел: “Черта как линия - основа геометрии Вселенной. Черта как особенность характера - основа человеческой личности.” На соседнем же плакате эти же - вроде бы, умные - слова перетолковывались по-другому: “Черт А - основа Вселенной и основа человека!..”

На следующем за этими плакатами разъяснение расширялось: “Если говорят “ни черта” (читай “ни черт А”) - значит, признаются, что без черта не обойтись.”

На некоторых листах ватмана были красивыми буквами выведены поэтические перлы. Например, такие :

“ Гордитесь званием чертей

С младых ногтей! ”

 

“Любым детишкам всякий раз

Придумай тысячу проказ!

Пускай они визжат! Звенят!

Все дети - стадо чертенят! ”

 

Были парадоксальные призывы, смысл которых я не мог уловить. “ Устреми человека к ангельству, и получишь лучшего друга чертей!” “Употреблять только белую краску - лучший способ очернить!..”

Многое мне казалось неверным в этих плакатах - поставленным с ног на голову., вывернутым наизнанку. Впрочем, здесь, наверное, так и полагалось. Вспомнить, хотя бы, учителя, стоявшего на столе головой вниз…

Над плакатами, по верху стены, были нарисованы масляной краской языки пламени.

Отдельные, летучие, оторванные от основной массы огня, они были светлы, красивы, изящны.

Внизу же, возле самого пола, были изображены небеса. Белые мазочки облаков были небрежно наляпаны на стену. Краешек тускло-желтого солнца, словно бы облаками раздавленного, был похож на тухлое яйцо…

Такова была первая ипостась, таков был первый слой того коридора, в котором я очутился.

Вторая коридорная видимость была другой. Не буду говорить, проще она была или сложнее. Судите сами…

Стены здесь были земляными. Потолок и пол - тоже.

По стенам, словно связки кабелей, тянулись длинные и жирные тела кольчатых червей. Ленивые волны мышечных сокращений проползали по ним.

Ниже червей стены не были ровными. Из них, беспорядочно рассыпанные, выглядывали мордочки разных монстриков. Все они - больше или меньше - походили на крыс, и все они были живыми. Красные злобные глазки впивались в меня и неотрывно провожали, пока я был в пределах видимости. Острые зубки щерились или быстро-быстро щелкали, словно желая измельчить меня в порошок. Носики-пуговки словно бы, - в совокупности, - составляли панель управления каким-то небывалым компьютером. Нетрудно догадаться, какова была бы программа такого компьютера - убийство, убийство и еще раз убийство.

Я поначалу испугался. Но, пройдя несколько шагов, понял, что монстрики словно бы вмурованы в стену и выбраться из нее не могут. Да и не “словно бы”, а просто-напросто вмурованы.

И не все они, кстати, так уж похожи на крыс. Некоторые - скорее дракончики, скорее крокодильчики, чем крысы. Некоторые - ну жабы и жабы, облепленные роговыми чешуями. Некоторые - клыкастые свинорылы, взгляд у таких - особенно злобный…

Такова была начинка стен. Сколько я ни ломал себе голову - зачем такое нужно? - ничего путного придумать не мог.

Что же касается пола и потолка, - там было вот что. При первых же шагах по полу та земля, что была под ногами, вдруг заструилась и просочилась куда-то вниз. И я обнаружил, что шагаю по упругому переплетению тонких травяных корешков, основательно между собой перевитых.

Я шагал по корешкам, трепеща, ожидая, что вот-вот они порвутся, и я рухну в прореху. Вниз нарочно не смотрел, потому что до донышка этого самого низа никакой взгляд долететь бы не смог.

Там, внизу, далеко-далеко подо мной, ворочался, то съеживаясь, то напухая, сиреневый туман, и какие-то быстрые багровые вспышки, похожие на молнии, не сопровождаемые громом, пронизывали его.

В те редкие миги, на которые я осмеливался глянуть вниз, мне чудилось, что там, в тумане, ворочаются и растут… Или ворочается и растет…

Что ? ..

Кто ? ..

Почему ? ...

Не знаю…

Что-то там было очень плохое. И если бы я поймал взгляд этого , оно бы меня уже никогда не отпустило.

Поэтому я шел, не пытаясь доглядывать до самого низа. И такое “верхоглядство” было моей защитой, моим спасением…

Поднимая же глаза к потолку, я видел иную угрозу. С потолка свисали птичьи клювы. Ни одной птичьей головы - только клювы, клювы, клювы… Их было множество, и были они самыми разными - от коротеньких воробьиных до длинных, как у аистов.

И в каждом клюве был зажат острый камень или камешек.

Конечно, камни над головой не казались мне такими страшными, как то, что было под ногами.

Но когда я решил подразнить клювастую угрозу и на ходу показал потолку язык, - мне тут же на кумпол свалился приличный каменюка. Он рассек кожу, и глаза мои стали заволакиваться мутно-красной пеленой моей собственной крови. А звон от удара еще долго держался внутри черепа и метался там, как зверек, пойманный в клетку…

Этот опыт показал, что с опаской надо относиться не только к тому, что снизу…

И еще не надо забывать, что здесь, в своем рассказе, я как бы расчленил две коридорных ипостаси, рассказал о них последовательно - об одной, затем о другой. На самом же деле я воспринимал и ту, и другую сразу, одновременно. И от такой мельтешни болели глаза, болела и кружилась голова, и тошнило, и в ногах была неприятная слабость…

Я шел и шел, пошатываясь, постанывая, а коридору все не было и не было конца...

 

 

19.

 

И вдруг он закончился лестничной площадкой. И от этой площадки вверх вела обычная каменная лестница со слегка выщербленными множеством ног за множество лет ступенями.

Я постоял на площадке, уверенный, что “обычность” лестницы обманчива. Закон этого мира - только чертовщина реальна!

Но до бесконечности стоять столбом не станешь! И, предварительно ощупывая ногой каждую ступеньку, я стал подниматься.

Едва двинулся, - сразу в своей правоте убедился. Ступеньки подо мной подрагивали

Словно под ними была трясина, и они - под моей тяжестью - в нее притапливались.

Колебания ступенек порождали звуки. Не отдельные какие-то нотки, а сложные, богатые аккорды.

У меня, конечно же, сразу появилось ощущение, что я иду по клавишам рояля, и всякие мысли об “обычности” исчезли напрочь.

Поскольку я двигался медленно, звуки в мелодию не складывались, аккорды друг с другом не сливались в единую протяженность.

Тогда я решил поэкспериментировать. Быстро спустился и получил одну мелодию. Быстро поднялся и получил другую.

Мелодии были приятными, хотя и несколько непривычными. В них слышались взвизги. Взвизги ласкового пса, увидевшего хозяина…

Не знаю, сколько я так бегал по лестнице вниз и вверх. Было интересно, поскольку песенки (так я их называл) друг дружку не повторяли, всякий раз были новыми.

В конце концов, я до того добегался, что на ступеньках мне стали мерещиться человеческие лица. Наступать на них было неприятно, было невозможно. Тем более, что, наступая, я исторгал не мелодичные аккорды, а жалобные стоны и вопли…

Только это и прекратило мою забаву. Я вихрем взлетел на следующий этаж и не успел даже услышать, что там вызвучилось из моей последней пробежки…

Мысль о Римме Евгеньевне обожгла меня, словно удар крапивой по щекам. Господи, какой же я болван! Забыл о главной своей цели и развлекаюсь неизвестно чем. Композиторчик нашелся!..

Я огляделся. Слева и справа - двери классов. Обычный школьный пейзаж. Опять “обычный”?.. Не торопись ты здесь хоть что-нибудь обвинять в “обычности”!

Вот таблички на дверях. Первая же убеждает - забудь земные мерки. На табличке четкими черными буквами выведено: “Кабинет греховодства”... На другой - “Кабинет печали и уныния”... На третьей - “Кабинет хирургии совести”.

Дальше я читать не стал. Не стал потому, что увидел табличку “Класс оболванивания”. И сразу почему-то понял, - вот то, что надо. Римма - здесь!..

Открыв дверь, я переступил порог.

И - словно бы очутился в своем собственном классе. Вот портрет Гоголя, нарисованный нашим художником Яшкой Кацнельсоном. Он висит слева от доски. Один глаз у Гоголя зеленый, другой - желтый. Это потому, что у Яшки не хватило краски для того, чтобы расцветить оба глаза одинаково. Вот пятно на потолке в виде буквы “Ж”, которому я дивился неоднократно, - надо же так удачно протечь воде сверху!..

Правда ученики сейчас в классе другие: рогатые, хвостатые, огненноглазые, змеиноязыкие. Меня они не видят, что, конечно, очень кстати и очень приятно. Они увлечены учебным процессом. То есть, заворожено уставились на доску.

А доска сейчас - не доска. Она превратилась в мультиэкран, на котором мелькают очень быстро разные картинки. Их так много, что за всеми не уследишь. Я, по крайней мере, это сделать не в силах. Хотя у чертей, наверно, сверхспособности, поскольку они как-никак - сверхсущества.

Я вглядываюсь до боли, до рези в глазах, стоя в проходе между столами. И постепенно выделяю три картинки, которые хоть и мелькают, но изображают одно и то же.

На первой - пацан возле классной стереосистемы. Он в отключке. Счастливый блаженный фейс. Зачем такому Царство Божие!..

На второй - девчонка перед компом. На плазменном мониторе видны тексты писем, к ней обращенных. Она с упоением эти письма читает. Хочется назвать ее юродивой, молящейся Интернету, да в этом классе и при этих учениках, пожалуй, не стоит…

А на третьей - Римма Евгеньевна. Композиция кадра посложнее, чем в двух предыдущих случаях. Римма Евгеньевна в каком-то большом зале, похожем на физкультурный. В зале ничего нет - голый паркетный пол, голые кирпичные стены.

Зато кого в зале много, так это чертенят - сидящих, стоящих, порхающих в воздухе

Римма Евгеньевна - с таким же счастливым блаженным лицом, как у того парня и у той девчонки, - дирижирует чертенятами. То есть, я вижу, как шевелятся ее губы, но слов не слышу. Слов не слышу, но и без слов понятно, что она произносит заклинания, она “призывает” и “повелевает”.

Чертенята скалятся, хихикают, подмигивают друг дружке, вертят пальцами у виска, показывая на “дирижершу”. Но она этого не видит. Ей представляется, что она созидает некий сложный балет, действующие лица которого - потусторонние силы. Более того, подозреваю, что ей кажется, будто каждый хвостатый олицетворяет некую космическую данность, и она, таким образом, заставляет целую вселенную плясать под свою дудку…

Я гляжу на Римму Евгеньевну и понимаю, что самостоятельно она не очнется и, пожалуй, возвращаться в наш мир не захочет.

Неожиданная мысль приходит мне в голову, - неужели и все мы также управляемы какими-то невидимыми для нас сверхсуществами?..

Эта мысль мне очень не нравится, и я ее поспешно отбрасываю…

Как же Римму Евгеньевну разбудить? Как заставить вернуться в нашу реальность?

Без нее возвращаться я не могу и не хочу! Лучше уж тут застрять навсегда!..

Я думаю… Пыхчу от усердия… Щеки горят… Пот выступает на лбу… Дышу тяжело…

Ничего!.. Какое гадкое чувство - чувство своей беспомощности!.. Как унизительна людская наша слабость и ограниченность!..

Я готов от досады взорваться… Ору во весь голос!.. Воплю во всю глотку :

- Гады! Отдайте ее назад!..

Меня, разумеется, никто не слышит. Мой глас - глас вопиющего в пустыне…

И тогда, чтобы действительно не взорваться, я начинаю бесноваться. Подскакиваю к “ученичкам”, шлепаю ладонью по их рогатым головам, дергаю их за хвосты.

Вернее, пытаюсь шлепать и пытаюсь дергать… Какой-то минимальный зазор всегда остается между моей ладонью и “теми”. Ни один мой удар до них не доходит…

И тогда, доведенный до крайности, я снимаю сапог с ноги (а на ногах у меня достаточно тяжелые хакинги) и швыряю его в экран, на котором - счастливая Римма…

Экран взрывается громко, словно граната. Какое-то желтое облако из него выпыхивает. Отвратительный запах разносится по классу…

Облако меня накрывает, и я вижу внутри него маленькую-маленькую, прямо-таки миллиметровую Римму Евгеньевну. Она, кувыркаясь, летит куда-то и при этом умудряется все время с укором смотреть на меня - что, мол, ты наделал?..

Я пытаюсь взглядом попросить у нее прощения и вдруг чувствую, что и сам я стремительно уменьшаюсь и тоже куда-то, кувыркаясь, лечу…

 

 

© 2009-2015, Сергей Иванов. Все права защищены.