Солночи да светояры помогли Матерям. Пока они дрались на обочинах войска русиничей, они действовали как люди.

Когда же Василек позвал их выступить против тьмителей, они показывали, что являются пусть и младшими, но все-таки духами.

Василек тревожно посматривал – за Дува, за его меч. Он увидел, как солночи, подошедшие первыми, вступили в бой.

Солночи напоминали – повадками, подвижностью – тех шестерых, маленьких. Перемещались так легко и ловко, словно перепархивали на невидимых крыльях.

Василек ждал, что они вот-вот и впрямь начнут разить сверху. Но они оставались на ногах.

Изменялись только их мечи. Солночи так быстро ими махали, что, начиная с какого-то мига, лезвия делались невидимы. А из рукоятей вырастали два новых острия: одно черное, другое белое.

Острия чередовались, давая возможность разить непрерывно, не теряя времени на замах.

Когда солночь ударял сверху, лезвие было белым. Когда ударял снизу, лезвие становилось черным. Так поначалу казалось Васильку.

Потом Василек понял, что все наоборот. Не от ударов зависели мечи, а от мечей зависели удары.

Меч словно подсказывал солночу, как бить. Словно направлял солноча, подталкивал.

То или другое лезвие, выскакивая вперед, приказывало: бей вот так.

Белым, черным.…Сверху, снизу.…Сверху, сверху, сверху.… Снизу, сверху, снизу…

Вой-солночь должен был улавливать сложное чередование лезвий и послушно следовать за ним.

Удары белого острия, по-видимому, не отличались от обычных человеческих. А если отличия и были, Василек их с такого расстояния не улавливал.

Удары «черные» были более чувствительными. Они заставляли тьмителей дергаться, вспарывали крутые бока, исторгали из отверстых ран тягуче выбухающую массу…

Светояры подоспели чуть позже солночей и также с ходу вступили в бой. Их принадлежность к духам была заметнее, чем у солночей, – скорее обнаруживалась.

Они истекали светом. Свет был их сутью, их силой, их нападением и защитой. В Городе Матерей Василек этого не приметил, да много ли там на них и глядел-то. Но здесь, на поле боя, это бросалось в глаза.

Свет не сверкал, не слепил, – исходил тонкими лучиками-нитками из глаз, из пальцев. Да и острие меча у светояров было обведено такой же нитью.

Тьмителя, на которого нападали светояры, вмиг утыкивало яркими пятнышками, - будто на нем выступала сыпь от внезапной болезни.

Тьмитель корчился, – видать, «болезнь» припекала. Пятнышки сдвигались, оставляя за собой серые, будто напыленные рубцы. Рубцы безобидными не были – перекашивали тьмителя, мешали двигаться, уродовали его соразмерную огромность.

В местах пересечения рубцов образовывались дыры, из которых перло тягучее, уже знакомое Васильку, выбухание.

Если же рубец приходился на рубец, тьмителю, вроде бы, становилось особенно плохо. Он лопался с треском, будто ломалось вековое дерево. Из раны клубились то ли клочья тьмы, то ли завитки дыма. Тьмитель валился на поврежденный бок, чтобы, прижав его к почве, помочь ему склеиться, восстановиться.

Матери-воительницы, светояры да солночи в таких случаях очищали место, давая упасть исполину…

Битва разлилась–расходилась, и теперь уже не поле битвы – море битвы вольно бурлило перед Васильком.

Кто кого одолевал, одолевал ли вообще кто-то кого-то, наметился ли на чьей-то стороне перевес, – было непонятно, поскольку Василек сам участвовал в схватке.

Возможно, отойди он подальше да заберись на возвышенность, подобную высотой тьмителю, ему бы что-нибудь стало ясным.

Но сейчас то его теснили, то он теснил. То ему кричали что-то с одного бока, то – с другого; вероятно, что-то не менее важное. То он защищал соседа-русинича. То какой-то обалделый серебристый наталкивался – и таращился изумленно, и щерился, позабыв, что надо рубить.

Время от времени Дув начинал выкрикивать что-то обличительное, злое. Голос его отскакивал от Василька и впитывался в общий шум, поскольку Василек решил, что голос врага – тоже разновидность оружия, и до себя его допускать нельзя…

Внимание – почти целиком – уходило на битву с Дувом. Остаток внимания тратился на отслеживание того, что делается у Матерей…

Битва разлилась – расходилась. Лихие русиничи просочились даже за тьмителей и там – ватагой – напали на тьмаков и тьмансов.

То место, где они воевали, обозначалось кратко возгорающими столбами света, – гибли тьмаки. Примерно там же изредка словно бы разлохмаченные галки взмывали в воздух. Василек решил, что это ватажники–удальцы разметывают обрубки тьмансов.

– Быть вам битыми! – закричал Василек Дуву в лицо, обрадованный молодецкой выходкой своих.

Дув завертел головой по-птичьи: что-то почувствовал, что-то захотел разнюхать.

Не успел Василек понять и приготовиться, как Дув прокаркал-проскрипел громкую невнятицу. И не простую, видать, – колдовскую.

Потому что превратился в чудо-юдо, перестал быть собой. А может, наоборот, ближе к себе настоящему стал. Василек же не знает – не ведает, какой он на самом деле.

Окружающие сражались, как ни в чем не бывало. Василек – за долю мига – успел подумать, что, наверное, только для него одного Дув потерял человечий облик.
Крепкокожистый, длиннолапый да длинномордый – большего Василек не рассмотрел. Некогда было.

Плотные кожистые крылья, плеснув, обняли с боков, закрыли мир, погасили звуки.

Длинные лапы крючьями подцепили за ноги да рванули на себя.

Смрадная морда ткнулась, расквасив Васильку нос. Кривые зубы ляскнули, ободрав кожу на лбу, на щеках, на подбородке.

Падая навзничь, Василек увидел далекий свод над собой, заменяющий небо. И еще – знакомое желтоватое мерцание перед остромордой башкой чудовища.

Внутри мерцания встали цепью шестеро маленьких людей в синих штанах и рубахах. Их мечики дружно задолбили, словно птичьи клювы, давая Васильку возможность подняться, вылущивая острые зубы один за другим, как зерна из колосьев или из початков.

Чудовище отпрянуло, орошая пасть своей кровью. Василек встал, поспешно просушивая ободранное лицо рукавом рубахи.

– Ты помог нам! – сказал один из маленьких.

– Ты помог нерожденнным! – сказал второй.

– Теперь мы сможем родиться! – сказал третий.

– Мы будем жить! – сказал четвертый.

– Мы – твои дети! – сказал пятый.

– Мы уходим! Прощай! – сказал шестой.

И все они поклонились Васильку низким – земным – поклоном.

- Прощаю вам! Простите и вы мне! – сказал Василек.

Они исчезли, желтоватое мерцание погасло.

Чтобы никогда больше не появиться.… Неужели никогда?.. Грусть уколола сердце, как самый длинный коготь чудовища…

Нет, чудовища уже нет. Дув снова принял серебристую видимость.

Снова он хрипит и скрежещет. Иначе не назовешь странные звуки странных слов.

Скрежет и хрип… Опять превращается?..

Василек принял оборонительную позу: расставил ноги пошире, приподнял меч.

Дув не превратился. Дув поступил по-другому. Вызвал подмогу.

Она появлялась между серебристыми воями, взвивалась над ними, – живность, вызванная Дувом.

Василек сразу вспомнил: уже видел ее однажды. Но тогда ею распоряжался Отец Тьмы…

Заметная прибавка поддерживала отщепенцев. Тут были совы с крючковатыми клювами…Летучие мыши-кровососы…Жуки-рогатые, клешневатые, с жесткими острыми крыльями… Ядовитые бабочки разных мастей и окрасок… Тучи противно гудящих слепней… Стремительные полосатые осы… Длинножалые комары – твердые, будто покрытые роговым веществом…

Были также скользкие змеи…Бородавчатые жабы… Юркие ящерицы…

Были черви и гусеницы, пауки и саранча.… Но тварей нелетучих было, в общем, гораздо меньше, чем летающих.

Воздух потемнел от мечущихся крыльев. Шум битвы словно подвпитался обратно в войска, оттесненный разноголосым гудением и писком.

Своим, серебристым, прибавка, вызванная Дувом, не мешала. Серебристые не стали ни размахиваться, ни ступать менее свободно.

Для русиничей, напротив, помеха вышла преизрядная. Русиничи давили червей, оскальзывались, падали. Сбрасывали с себя гусениц, пауков, саранчу; отвлекались, попадали под мечи. Рубили змей, огибали жаб да ящериц; ослабляли натиск на серебристых…

Что-то надо было противопоставить. Сейчас же, немедленно. Иначе перевес, достигнутый не силой, но колдовством закрепится, перейдет в угрозу поражения, а затем и в само поражение…

И вот тут Васильку помог.… Дув. И еще – Отцы Света… Василек вдруг вспомнил, что говорили тот и другие.

Отцы Света сказали: «Не только меч – твоя мощь»… А Дув назвал Василька обладателем Творящей Воли, Единственным, – тем, кто «созидает миры, если захочет…»

Сейчас у Василька задача проще: не созидать миры, а вызвать, явить помощь для этого мира.

«Земные звери, – мысленно взмолился Василек, – вы были добры ко мне. Помогите мне еще! Вы, как и люди, отжив телесно, проходите через Круг Тьмы, я уверен. Задержитесь ненадолго! Воплотитесь! Пусть мое войско выстоит и одолеет!..»

Василек трижды произнес про себя просьбу-мольбу, выжидая немного после каждого раза.

Он хотел уж было то же самое выкрикивать вслух.

Но тут среди русиничей послышались крики радости.

Василек отвлекся от мысленной сосредоточенности и глянул за Дува.

Исполнилось…Получилось… Совершилось… Весомая прибавка у русиничей. Тут медведи машут лапами, уминая, уплющивая серебристых.…Тут волки вертятся: перегрызают рассыпчатые ноги, затем добираются до горла.… Тут кони длинногривые бьют копытами, сшибают врагов крепкой грудью.… Тут и Щуки – вот уж удивительно! – прыгают, стоя на хвостах; разевают пасти, стараются вырвать хоть горсть чужого праха…

А над ними вороны вьются крикливым облаком; падают, когтят, клювами твердыми долбят блескучие головы.

Какое уж тут равновесие! Какая уж тут невозможность осилить ни с той, ни с другой стороны!..

Битва резко обострилась, убыстрилась. Ее дальнейшее течение, как и ее исход, стали еще более непредсказуемы.

Есть какой-то смысл, какой-то разум в толкотне и бурлении, в течениях и заводях больших сражений. Лишь на поверхностный взгляд они глупы и ничего не значат.

Вот ведь, постепенно, никем не направляемы, сами собой, почти все звери просочились сквозь дерущихся и сосредоточились между Матерями и людьми.

Теперь на стороне Василька три войска: людское – большое, звериное – поменьше и Материнское – малое. На противной стороне – тоже три рати. Внимание Василька сосредоточено на зверях: в их битве самое изменчивое положение.

Вороны клюют сов и летучих мышей, проглатывают жуков и бабочек, на слепней да ос и не глядят.

Не прочь они полакомиться и ящерицами. То и дело поднимают в когтях живой ручеек – змею и относят в сторонку, чтобы расправиться без помех.

Медведи, рыча, разят когтями без разбора, – что летучих, что нелетучих. Волки прыгают, чавкают, – сыты будут до отвала. Щуки – те с удовольствием едят слепней да комаров. Не брезгают и осами.

А кони вообще не уходили от русиничей. Как появились между ними, так и бьются бок-о-бок.

И вдруг Василек понял, – озарило,– что он выиграл битву. Звери переломили ее ход.

Сколько бы ни было живности у Дува, русинские звери ее перегрызут да передавят. Потом и медведи, и волки вернутся в человечьи ряды. И не будет переводу его, Василька, войску.

Видать, мысли Василька Дуву как-то передались. Дошло, что не ему побеждать. Завыл страшно, не по-людски. Стал съеживаться, оседать, уменьшаться. И, ни слова не говоря, манил, манил Василька рукой…

А поле битвы отдалилось, раздалось ввысь и вширь. Люди и звери куда-то делись. Вокруг что-то клубилось, темно-синее, мрачное. Не тучи, не воздух. Что-то иное…

Василек пригляделся. Там, в синеве, рождались и умирали искорки. Крутились, кружились, обменивались ничтожными – тоньше игольного острия, тоньше волосинки – лучиками света. От лучиков загорались новые искорки. Не было этому конца…

За искорками, – если прищуриться и долго не моргать, вроде бы, угадывались очертания чего-то сверхогромного, непредставимого. Впрочем, Василек не был уверен, что и впрямь угадывались…

Дув остановился, перестал съеживаться. Вид его был противен: лицо перекосилось и почернело, словно обуглилось; глаза глядели с натугой – будто их изнутри, из головы, старались вытолкнуть, а они держались на месте из последних сил.

Снова услышал Василек скрежетание чуждой речи. Голос Дува от слабого, почти шепота, возвысился до громкого, затем до крика, затем до истошного вопля.

Слушать его было тяжко. Василек хотел поднять меч и возобновить схватку, чтобы прервать льющийся из луженой глотки ор.

Но Дув, предупреждая Василька, замолк сам. А в непонятном синем возник третий. Теперь, кроме Василька и Дува, здесь был Отец Тьмы.

Ростом он был выше обоих врагов и осанистей. Белая борода висела до пояса. Тяжело молчал, хмурился. Был чем-то очень и очень недоволен.

– Ну, что же ты! – упрекнул его Дув. – Я заманил сюда врага, как договорились! А ты не пошевельнешься! Убей его или помоги мне убить! Я займу его место!..

– Зачем ты меня позвал? – сказал Отец Тьмы устало. – Твоя жизнь в твоем мире кончилась. Ты держишься на колдовстве. Оно иссякнет, и тебя не станет.

– Я успею! Ты слышишь, я успею! – Дув прохрипел это с таким бешенством и с такой верой, что Василек поневоле ему посочувствовал.

– Ты его тень, отблеск, одно из его повторений, – сказал Отец Тьмы, – Жаль, я раньше не знал.

– Я успею! Я должен! Помоги! – злоба и мольба перемешались в словах Дува, вид его был безумен.

Отец Тьмы, не отвечая, отвернулся от Дува. Шагнул к Васильку.

Василек напрягся, приподнял меч, приготовился к схватке.

– Но с мечом я – с миром, – сказал Отец Тьмы.

Тут закричал Дув, будто в его крике – только боль, боль, боль.

Затем он осекся, замолк. И бросился, взмахнув лезвием, – нет, не на Василька. На Отца Тьмы.

– Ненавижу!.. – захлебываясь, задыхаясь, выталкивал Дув слова. И рубил, рубил. - Ненавижу вас!.. Вы создали нас без спроса!.. Не спросили, хотим ли мы быть такими!..

Пока он говорил, Отец Тьмы рос, приобретал необъятные размеры. Удары Дува не причиняли никакого вреда.

– Мы бунтуем поневоле! – говорил Дув. – Не хотим по-вашему!.. Хотим по-своему!.. Рано или поздно!.. я ли – другой ли!.. Мы прорвемся!.. Мы займем ваши места!..

Когда он кончил, незадачливый Предводитель отщепенцев, – Отец Тьмы занимал уже целую Вселенную, Гороподобная ступня повисла над серебристой фигуркой. Даже не вся ступня – один только большой палец.

Едва Дув прервался, палец пополз вниз. Возможно, для бога движение своего пальца казалось быстрым. Но для Василька и Дува оно было почти неприметным.

Василек дрожал, глядя, как опускается гора. На Дува, похоже, напал столбняк, – Дув не двигался.

Вот почему лицо Дува всегда представлялось ему, Васильку, страшным. Дув – один из его, Василька, возможных путей. Кому же приятно видеть себя престарелым, увядшим.

– Нет! – закричал Василек и бросился под палец, изрытый округлыми бороздами.

– Уйди! Не мешай! – прогремел Отец Тьмы.

– Нет! – повторил Василек. – Я сам! Я сам с ним сражусь!

Едва он высказал свои слова, бога–горы не стало. Справа от Василька и Дува снова стоял старик – повыше их ростом и поосанистей. Белая борода висела до пояса. Тяжело молчал, хмурился.

Дув – как-то вяло, неуверенно – принял позу обороны.

Мечи скрестились. Их звук здесь – в непонятном синем – был непривычно глухим.

Дув оживился. Ловкость вернулась к нему. Они потоптались друг подле друга. Помахали. Постукали.

Но – поразительно! – рисунка боя, узоров битвы Василек не видел. Его меч еще, вроде бы, что-то такое в воздухе чертил. Меч Дува вздымался и опадал бесследно.

Краевым зрением Василек примечал, как лицо старика мягчеет, расслабляется, делается почти добрым.

И вдруг ветерком потянуло откуда-то сверху. Явственный порыв обдул сражающихся.

Василек благодарно подставил лицо. Дув задрожал и спотыкнулся.

Василек нанес удар. Дув – ровный и несокрушимый, злой и отчаянный, – впервые не смог отразить его.

Пропустил. Пошатнулся. Поник.

Василек не успел увидеть, куда пришелся его меч, какую рану нанес.

Наверное, смертельной была та рана. Совершенно безнадежной.

Потому что Дув исчез быстрее, чем взгляд Василька достиг его.

А ветер усилился, сдул преграду из-под ног, засвистел, загудел и, рывками, делаясь вихрем, ураганом, понес куда-то вниз Василька и Отца Тьмы.

Впрочем, Отец Тьмы не долго был рядом, – он летел скорее и, конечно же, раньше оказался на своем месте.

Синее, смутное клубилось, извивалось. Из него образовывались тени. Они, вроде бы, обступали; вроде бы, тянулись.

Искры струились в синем, – рои, мириады светлячков. В них была особенная, им присущая разумность. Возможно, они пытались выстроить свои узоры…

Васильку чудилось, что летит сквозь кожные поры живой Вселенной: сквозь дырочки, трубочки, щелочки.

Где же начинается жизнь?.. Где же кончается она?..

И вдруг он увидел, что надвигается Круг Тьмы. И понял, что может усилием воли задержаться в нем, – но ненадолго.

Знакомый свод – подобие неба – завис над головой. Знакомое поле битвы легло под ним.

Люди сражались. Животные сражались. Матери сражались.

А ему останавливаться не надо. Не надо браться за меч. «Не только меч – твоя мощь…»

Наконец-то, вот сейчас, он осознал силы своей Творящей Воли. Сильнее, чем она, ничего не было, и быть не могло. По крайней мере, здесь, рядом с ним.

Он принял в себя и русиничей, и отщепенцев, и животных, и Матерей. И тьмаков, тьмансов, тьмителей тоже.

Он понял каждого, кто тут был. Узнал прошлое каждого и то, что каждому еще предстоит.

Всегда запертый, сейчас он открылся, он предельно распахнулся мысленно.

Его обычное зрение слилось с тем верхним и с тем нижним зрением, какими научил его пользоваться Отец Тьмы.

Он был Васильком, оставался Васильком, но и – впервые – чем-то большим.

Единственным он был. Единственным, ведающим все пути всех живых, но не изведавшим до конца собственных путей.

Он знал, что битва прекратится, – нечего было теперь делить. Знал, что Матерям и Отцу Тьмы нужно будет отныне править вместе.

Война между ними вызвана недоразумением – непредвиденным появлением Дува.

Недоразумение преодолено. Дув прошел свой путь в своем мире, вырвался ненадолго – и вернулся назад.

Матери появились в Круге Тьмы не случайно и не для войны. Смысл их появления в том, чтобы внедрили недостающее, достроили Круг Тьмы.

Они внедрили, но, сбитые войной с толку, не сумели правильно понять, что и для чего создали.

Василек исправит положение. Придаст гармоничность, завершенность Кругу Тьмы…

А возможно, – всем трем Кругам… Василек поднял тьманса, – усилием воли, желанием; перенес его в центр тьмака. Затем поднял тьмителя и накрыл им первых двух.

С удовольствием увидел, как цепко схватилось новое триединство. Как легко образовалось единство, – новая сущность.

Затем то же самое проделал и с другими тройками: соединил их в новые…

Во что?..

Как назвать новорожденных?..

Может быть, акансители?..

Что ж, пускай так и будет…

Акансители нужны для контроля над Пещерами Связи.

Чтобы только добрая воля могла быть воспринята извне.

Чтобы только добрая воля могла быть вовне послана.

Они действуют, поглощая как черный, так и белый свет. Поэтому управлять ими должны совместно представители Темных и Светлых сил. Те, кто их задумал и вызвал в явь.

Акансители… Акансители…

То есть, Отец Тьмы и Матери… Вот они стоят, как прекрасные цветы. Безопасные, совершенные. Он их возвратил, подарил их Кругу Тьмы…

Василек падал, наплывал на поле битвы. Он не желал полной остановки. Замедлился, совершил что требовалось, и дальше…

Ишь ты, что выдумал Дув. Матери виноваты перед детьми. Матери насаждают на Земле жестокость и насилие.

Может, виноваты. Может, и насаждают.

Но и дети виноваты. Дети также виноваты перед матерями. В том, хотя бы, что вместе со своей жизнью, полученной в дар, забирают и материнскую, нисколько не сомневаясь в своем праве.

Пожалеть матерей, ощутить свою вину перед ними, – не в этом ли разрешение противоречия, навязанного Дувом?

Прощайте, матушка и бабуля! Прощайте, батюшка и дедуня!

Несет меня в даль не внятную. Будет ли остановка? Где она будет?..

Батюшка был прав. Есть бог – Творящий Дух. Василек уверился лишь теперь, когда узнал, что сам он и является этим творящим…

Или не сам он, а в нем самом – этот бог? Здесь еще надо разобраться. Еще будет время подумать…

Василек проплыл сквозь поле битвы, как через что-то бестелесное. Шевельнулось в последний раз.… Блеснули острия…

Ниже… Ниже…

И вдруг ахнул.… Застыл…

Открылась бездна, о каких и понятия не имел, и помыслить не мог.

Слов у людей нет, чтобы ее описать. И у Василька – тоже.

Сверху ли – не сверху ли, издали – не издали, а словно бы соты перед Васильком. Ну, или сито. Или сеть…

И не из ячеек вовсе то, что видит он, составлено. А из отдельных Вселенных.

Там, где в ситечке дырочка, здесь – В-с-е-л-е-н-н-а-я…

И даже новым зрением, сплавленным из нижнего, верхнего и обычного, не увидать Васильку всего, что совершается в этих Вселенных.

Да он и не пытается. Запрокинув голову, он видит высоко-высоко, далеко-далеко над собой немыслимо яркий, но приятный, не раздражающий свет.

И глаза… Чьи-то глаза… Разве бывает, чтобы глаза глядели так издалека? Видят ли они его?

Звезды просвечивают сквозь эти дружеские, мудрые глаза. Округлые, не знакомые скопления звезд.

Отцы Света? Они его позвали? Они показали то, что видит?..

– Да, Василек, это мы!.. Спрашивай!..

Зачем спрашивать.… Воспарить бы.… Взлететь бы туда.… Или застыть навеки вот так, задрав голову…

– Куда мне сейчас? Что мне предстоит?

– Ты должен стать самим собой. Для этого ты проживешь все мыслимые варианты своей жизни. Один за другим. От рождения до смерти. Лишь затем освободишься и придешь к нам. Будешь одним из нас…

– Но Дув говорил, я займу его место?

– Дув солгал. Его жизнь кончена, избыта…

Улыбка и молчание.

И свет…

Василек опускает голову. В каждой из Вселенных вдруг выделяется один мир.

Выступает вперед. Растет…

Василек вбирает их. Вбирает предстоящие дорожки…

Но в который ринуться? Который предпочесть?

Василек растерян, колеблется.

Сверху снова дует ветер. Подталкивает… Несет Василька…

Василек летит, маленький, слабый. Оглушенный тем, что услышал.

Прожить все мыслимое… Сколько миров?.. Сколько воплощений?..

Думать некогда. Надо зорко следить, что там, впереди? И направлять свой полет…

Вот его мир, его новая пристань. Ближе и ближе… Василек видит новым зрением каждое рождение: букашки, рыбы, человека…

Сонмы духов караулят в Круге Надежды… Василек их тоже видит…

К любому зачатию тут же наперегонки… Василек уже так низко, что может включиться в состязание…

Все занято… Все одухотворено… Ничто не остается пустым…

Только маленький грибок под листьями… Только он еще никем не замечен…

Василек ближе других к нему. Он устремляется… Входит в крепкую белую плоть… Напрягая плечи, сбрасывает листья…

 

 

КОНЕЦ