– Может… продолжим… разговор?... – спрашивает Предводитель отщепенцев.

- Почему…я знаю…твой голос?.. – ответно спрашивает Василек.

– Встречались… – говорит Предводитель. – И в твоем шатре.…И раньше…

– Дув? – кричит Василек, не веря…

И вспоминает, успевая отражать удары, что это уже было. Что шестеро маленьких обещали вернуть его в тот миг, из которого взяли.

А вернули чуть пораньше. Не дали ему даже начать дело, о котором сами просили.

Значит, что-то у них не в порядке. Значит, они появятся снова и объяснят. Значит, нечего сейчас об этом думать…

Как хорошо, что предметы постоянны, что они – длятся, не мерцают раздражающе!..

– Да, я Дув! – говорит Предводитель отщепенцев. – Ты...нужен…мне! Я должен…занять… твое место!..

– Пожалуйста! – предлагает Василек и, переходя по кругу, меняется с Дувом местами.

– Шутишь?.. – говорит Дув. – Значит…, веришь… в свои силы!..

Битва продолжается. Мечи звенят, танцуют. Следы их танцев впечатываются, врезаются в воздух в виде замысловатых узоров.

– Ты единственный!.. – говорит Дув, и Василька поражает правда его слов. Поражает воспоминание: недавно он или слышал про свою неповторимость, или ее испытывал.

И еще: в голосе Дува как будто бы горечь, досада, зависть?..

– В тысячах…миров…ты есть… – продолжает Дув. – Все… возможности…твоей…жизни… исчерпаны… во Вселенной.… И каждая… возможность… отбрасывает… нетленный… луч…, кончаясь.… И есть… место…, где лучи… пресекутся.… И в том… месте… родится… единственный… Он свободен… от власти… Времени… Он выбирает…. плоть… или бесплотность… Он созидает… миры…, если… захочет.… Ибо его… воля…– Творящая Воля…

Дув рычит, словно жалея о сказанном.

– Что? - кричит Василек, не в силах сдержаться. – Так я…, по-твоему…, бог?..

Дув бросает щит Васильку под ноги. Василек едва успевает увернуться.

– Не ты…бог!.. – рычит. – Я…должен быть… богом!..

Он срывает освободившейся рукой шлем, и Василек видит страшное старческое лицо.

Теперь ему понятно, почему Дув так долго и так тщательно его скрывал.

Это лицо человека, но человека необыкновенного.

Оно изрыто глубокими бороздами, выстланными комками свалянной паутины.

В глазах сразу вслед за внешней выпуклостью. – непробиваемые серые брони.

Редкие пряди белых волос упрямо торчат, не примятые, – как осенняя трава, сожженная долгим внутренним жаром.

Верхняя губа приподнята, будто у хищника перед прыжком.

Зубы – желтые, крепкие, – выпирают, словно не воздух, а некую летучую мощь выдыхают этот рот.

Под нижний губой, вывернутый наружу, как жадное щупальце, топорщится частокол острых черных волосинок.

Подбородок выступает двумя крепкими шишками, разделенными кожной канавкой.

Нос – широкий, но с прямой ровной спинкой, – словно стремится навстречу подбородку. Надеется когда-нибудь образовать единое с подбородком кольцо.

Маленькие, плоские уши почти вобраны в голову, – им интереснее слушать то, что внутри, а не то, что снаружи.

Выпуклый лоб висит сверху, как яйцо, из которого должен вылезти невиданный цыпленок. Хотя, вряд ли он вылезет, яйцо надтреснуто, надбито…

Василек не может сказать, почему лицо Дува кажется страшным, – ничего несомненно отталкивающего в нем нет. В нем присутствует, спрятанное за явным, - что-то неуловимое, магическое.

Дув бьет шлемом – в шею. Да так, что у Василька темнеет в глазах, и он едва успевает отразить последующий удар мечом.

Рисунок боя нарушается. Бой становится более неожиданным, более опасным. Василек уже не предвидит, куда нацелен следующий взмах, куда подставить свой меч.

Вероятно, это происходит потому, что шум сражающихся войск прорывается в отъединенность двух воевод. Лавина криков, лязгов, шлепков, ударов, стонов…

К тому же – лавина запахов: крови, пота, пыли, травы…

Воздух нагрет разгоряченными телами живых; мертвые тоже отдают ему свое тепло. Он сушит нос и рот, он царапает глотку невесть откуда взятыми остриями.

– Как…ты можешь…стать…мной?… – кричит Василек.

Теперь спокойно не скажешь, – приходится докрикиваться. Да еще приходится дополнительно напрягаться, пытаясь восстановить прежнее восприятие боя.

– Убив тебя!.. кричит Дув.– Давно искал… Жизнь свою…отдал…Был во многих…мирах…Видел…твои следы…Вы идете…с мечами…Вы сеете…смерть… Я изменю…твой народ…, когда стану..тобой…Я займу…твое место!..

Ах, сколько их было, вспоминает Василек, желающих изменить его народ. Его добрых и ленивых, терпеливых и могучих русиничей.

Тугарин хотел…Его, Василька, брат пропащий… Да и сам Василек тоже.. Да и другие после него, – о ком думать неохота…

Нет, никого он больше не допустит. Пусть народ оставят в покое, пусть народ сам идет к тому, что ему нужно.

Может быть, задача храбра в том и есть: не от внешних врагов защищать своих, а от «своих» же – от собственных «благодетелей»?

Эта мысль важна. Василек принимает ее в сердце. Он останется храбром. Но не таким, как раньше. Нет, храбром в новом, сейчас найденном, понимании…

– Убей меня!.. Попробуй!.. – кричит Василек. Дув глядит удивленно. Что-то непонятное слышит в его крике.

Ближние русиничи подхватывают крик Василька, – разбрасывают его по войску. Они тоже почуяли в нем что-то свежее.

Дув работает мечом вдвое яростней. Дув пробует снова ударить Василька шлемом.

Василек выбивает шлем из его руки, и тот, как отрубленная голова, падает в метущуюся людскую гущу.

– Ты слеп!.. – кричит Дув. – Матери…предали…тебя!.. Они обещали…позвать тебя… и отдать…на расправу…, если я… откажусь…от захвата…Мельницы!..

Вот как? Василек на миг опешил. Но Дув не успел воспользоваться, – даже не заметил. Потому что Василек подумал о коварстве врага. О том, как тот стравливал Матерей и Отца Тьмы.

О рассказе Матери Многоликой подумал Василек и впервые пожалел, что ее – с ее невозмутимостью – нет рядом.

Подумал о том, что делать теперь ему надо обратное тому, что делал на Земле.

На Земле он старался ниспровергнуть, поломать существующий порядок. Здесь – пытается порядок восстановить.

Но если быть последовательным, помогать он должен скорее Отцу Тьмы, чем Матерям. Отец Тьмы, от рождения – бог земных глубин. Он владел Кругом Тьмы и Мельницей, пока не появился Предводитель и не стал мутить воду.

Затем Отец Тьмы попросил помощи у Матерей, и все усложнилось…

Как же быть ему, Васильку, храбру, обладателю Творящей Воли?

Помогать Матерям до конца? Тем самым обречь Отца Тьмы на изгнание? Может быть, даже на гибель?

Или безоговорочно восстановить Отца Тьмы в его потесненных правах? Но при этом обижены будут Матери, которые призвали его, Василька…

Навет ли выкрикивал Дув недавно? А ну как он правду выдал? А ну как Матери пользуются Васильком для своей сложной игры?

Им ведь удобно с любой стороны. Если Дув уберет Василька: ты просил его отдать, – мы его отдали; будь нашим союзником против Отца Тьмы.

Если Василек уберет Дува: мы просили – ты помог; а теперь будь свободен, и до свидания. Или: просим еще – будь нашим союзником против Отца Тьмы…

Что подсказало бы Васильку прежнее понимание роли храбра? Ну конечно, идти с Матерями, – поскольку среди них – его матушка.

Ныне он склонен решить по-другому. Он довоюет с Дувом. Неизвестно, чем эта война кончится. У Дува тьмители в запасе. И колдовство, в котором он искусник…

Но если Василек останется жив? Что тогда? Объединить отщепенцев и русиничей? Выступить и против Матерей, и против Отца тьмы? Захватить власть?

Нет и еще раз – нет.

Отправить войска на Мельницу – первое. Чтобы ни одного воя тут не было.

Вернуться к началу – второе. То есть, оставить Отца Тьмы и трех Матерей-Светозарынь. Взамен тех, что погибли. Пусть сами договорятся, как быть дальше.

Уйти самому – третье…

Разумнее придумать едва ли возможно…

Василек почувствовал легкость в руках и ногах. Будто их изнутри продуло-просвежило прохладным ветерком.

Рисунок боя сам собой восстановился. Узоры в воздухе были сложны и красивы. Василек знал, куда и как их продолжить.

Грохот битвы не перестал быть слышным. Но больше не мешал Васильку.

Падали русиничи. Падали – реже – серебристые. Тошный запах крови насытил, утяжелил воздух.

Василек вдыхал, и ему казалось, что кровь сгущается, струится по глотке, тяжелым уровнем накапливается в желудке.

Василек решал, как ему взять верх над Предводителем отщепенцев.

Его сила и сила Дува равны. Это понято, это проверено и тем, и другим.

Значит, нужно пускать в ход то, что в запасе? Не рано ли? Если враг не введет свои сбереженные мощности и перемелет то, что бросит на поле Василек…

Нет, не рано! Василек увидел: Дув что-то шепчет. Может, и не шепчет: говорит. Но видны только движения губ, слов не услышишь.

Колдун проклятый! Опередил! Приготовил что-то на сладкое.

– Зови Матерей! – приказал Василек ближайшему русиничу, не боясь, что Дув услышит.

Русинич кивнул, оттолкнул ногой серебристого, с которым бился, и шмыгнул в толпу, скрылся с глаз.

– Бойся меня, Василек!.. – закричал Дув. – Бойся меня убить!..

- Не боюсь тебя! – ответил Василек. – Сам полягу…, а тебя…уничтожу!..

– Если ты убьешь меня.., ты займешь…мое место… в том мире…, из какого…я пришел!.. Ты станешь мной…, чтобы дожить мою жизнь!..

– Как бы ни было, ты умрешь, Дув!.. Чтобы мир вернулся!.. Чтобы все… было.. как прежде!..

Тут раздались крики в том и другом войске. Это подошли подкрепления, вселив в воюющих новые надежды.

Плоские тела тьмаков. Полукружения тьмансов. Бугры тьмителей…

Редкая цепь Матерей. Светозарыни высоки, стройны, выглядят чересчур тонкими…

Так и встали – в стороне от людей – нечеловеческие силы. Так и сразились, не вмешиваясь.

Василек повернулся, чтобы видеть их, – за Дувом, за серебристыми.

В этот раз вражины нападали не поочередно, как некогда на Василька. Нет, в бой устремились все сразу: и тьмаки, и тьмансы, и тьмители.

Черные озера встали на дыбы… Полукружия развязались, – превратились в плечи… Бугры надвинулись, извергая содержимое своего нутра…

В какой-то миг, Васильком не уловленный, Матери объединились. Они не двинулись. Не потеснились, чтобы быть плечом к плечу. Не подали друг дружке руки…

Их объединил звук. Слово, протяжно пропетое на непонятном Васильку языке.

Грусть – первое, что воспринял Василек. И она ударила его в сердце, заставила горько пожалеть о его, храбра, неразумности, о множестве утраченных возможностей…

К слову прибавилось другое слово, пропетое не менее протяжно. И еще одно слово.

Из этих слов составился единый напев – странный, тягучий, не имеющий конца; просто-напросто не могущий кончится.

Великая надежда и великое единство – второе, что воспринял Василек после грусти. Надежда на то, что есть еще пути примирения с окружающей явью; надо их искать, надо их искать, и они найдутся.

Единство же укорило: ты – частица моя, как же ты можешь ссориться с другими частицами…

Напев погромчел, порастекся от цепи Матерей, будто паводок. Напев занял место между силами, готовыми столкнуться.

Василек не знал, что там услышали вражины. Но, видать, что-то услышали, перевели в свои понятия.

Потому что замерли, как усовестились. И даже, вроде, попятились. О нападении забыли.

Общее обнаружилась в них, – в черных озерах, в плетях–полукружиях, в буграх чадящих. Напев проявил их общее.

Будто были они чем-то добрым, что разделили, разобрали на части, а части на смех превратили в злобные уродины…

Окрепший напев звучит и звучит. И пока он длится, все, кто есть на поле, – частицы Великого единства. А в черных нелюдях еще и что-то дополнительное общее…

По русиничам и их серебристым врагам тоже проходят волны тишины. Сначала люди вздрагивают; пытаются оглянуться, не прекращая драки. Затем руки их вялеют, слабее машут мечами, неохотнее. Затем озадаченная неподвижность; вои стоят, боясь глянуть друг на друга, сжимая оружейные рукояти.

Только вокруг Василька и Дува – да и то совсем рядом с ними, – бой кипит безостановочно. Ибо здесь, где воеводы, – сердце сражения…

Но вот напев смолкает. Матери сами его прекращают. Взмахивают мечами все разом, будто перерубают то невидимое, что связывало их.

Битва расширяется. От Василька с Дувом доходит до замолкших окраин, снова взбудораживает их.

И перекидывается на Матерей. Они, стоя широко, свободно, чтобы не мешать друг дружке, принимают на мечи первых противников.

Тьмаки, тьмансы, тьмители поначалу пробуют нападать скопом. Но из этого выходят лишь толкотня, мешанина и потери для них.

Мечи Матерей сверкают, – они какой-то иной природы, чем прочие – людские – мечики.

Василек, проверяя, взглядывает на свое лезвие. Нет, от здешнего неразлетного света не рассверкаешься.

Матери разят, но их боевая работа совсем не похожа на то, что делают простые вои.

Мечи Матерей не стремятся ударить рассечь, – они выстраивают возле врага, вокруг него сложнейшие фигуры.

Людские руки не могли бы двигаться с такой быстротой: кажется, не успеет померкнуть блик, отметивший одно движение, как возле составилось, нарисовалось множество других бликов.

Тут и крестообразные взмахи, и косые восходящие и нисходящие, и круговые, и волнистые…

С тьмаками да тьмансами, как примечает Василек, Матерям справиться попроще. Успей только быстрей нападающего. Начерти то ли перед ним, то ли прямо на нем свои магические знаки.

А вот с тьмителями – трудно. Как тут не вспомнить себя и дорогу в город Матерей. Ему-то, Васильку, тьмитель явно пришелся не по зубам…

Матерям же, победы ради, нужно заключить смертоносную тушу во что-то сверхсложное, похожее на уступчатую пирамиду, пронизанную вложенными друг в друга шарами.

На свежий глаз и ничем не отвлеченную голову Василек бы еще мог воспринять эту домовину для тьмителя. Может быть, даже попытался бы воспроизвести ее очертания своим лезвием.

Но сейчас, в долгом бою, мельком взглядывая на Дува, – никак, невозможно…

Свои узоры, вытканные мечом, что недавно казались такими сложными и совершенными, теперь – как младенческий лепет перед речью мужа…

Даже Матери – даже они! – не каждый раз успевают…оборониться… Вот одна погибла: поглощена, проглочена лопнувшим холмом, кем-то из них же, Матерей, сотворенным.

Вот другая – не дописав, не дочертив, – поникла, растворяясь в ледяной тьме…

В промежутках между ударами Василек оценивает бой. Видит, что нелюди перестроились. От нападения скопом отказались.

Тьмаки и тьмансы оттянулись назад. Пропустили тьмителей – как самых губительных, самых опасных…

Вот еще одна падает с поднятым мечом. Словно выросла довысока–высока в предсмертный миг…

– Зови солночей да светозаров! – кричит Василек ближайшему русиничу. – Пускай помогут Матерям!..

Посланец кивает, ящеркой юркает в толпу.