Тут явь изменилась, и Василек не сразу понял, как; что с ней, явью, произошло.

Он стал видеть себя вроде со стороны. Причем как бы в двух местах сразу: в башне Детинца и на опушке леса, на траве.

Мать Многоликая что-то говорила, но для него ее губы двигались беззвучно.

Затем он медленно вдвинулся в свое тело и снова стал глядеть изнутри него, своими собственными глазами.

Впрочем, явь оставалась ненормальной. Губы рассказчицы по-прежнему шевелились, ничего не произнося. И еще: в том же пространстве, где Мать Многоликая, было еще что-то.

Вокруг ее головы, а также чуть выше и сзади возникло желтоватое мерцание. Оно образовало, высветило как бы новое пространство, новую протяженность.

Поначалу в новом объеме никого не было. Василек несколько раз усердно сглотнул, надеясь, что непрошенная глухота пройдет.

Затем разом возникли. Шестеро. Шесть маленьких людей в синих штанах и рубахах. У каждого короткий мечик в руке.

Говорили они по очереди, да еще так быстро, что Василек не успевал следить, от которого исходят очередные слова. Впору было воспринимать смысл.

– Тебя обманывают!

– Не все говорят!

– Про Посольство Шестерых умолчали!

– Шестеро вийл…

– Они были Матерями.

– Их послали к Отцу Тьмы.

– Для примирения.

– Для объяснения.

– Но они предали Матерей.

– Они вызвали войну.

– Чтобы тебя спасти.

– И теперь несут наказание…

Маленькие люди начали бледнеть. Вероятно, решили, что все сказано, и все понято.

Василек их остановил. Закричал:

– Где вийлы? Где их держат?

Маленькие лица с немым укором глянули на него.

– Они были Матерями.

– Они спасли тебя.

– Если бы не война…

– Пришелец проник бы в Мельницу…

– И занял бы твое место…

Больше Василек ничего спросить не успел. Люди исчезли. Желтоватое мерцание исчезло. Новое пространство исчезло.

Осталась двойственность восприятия. Но и она продержалась недолго. Башня Детинца как бы расширилась и совместилась с опушкой Леса.

Мать Многоликая шевельнула губами и отчетливо сказала:

- Так погибли три Матери-Светозарыни. А тьмаки, тьмансы и тьмители достались Отцу Тьмы.

– Но я-то тут при чем? Меня-то зачем звали? – спросил Василек.

– Теперь скажу. Мы просим, чтобы ты повел наши силы. Чтобы ты встретился с предводителем отщепенцев.

– Почему я?.. – Василек удивился, возгордился, но и недоумевал тоже.

– Ты известен среди Матерей. Тебя знают Отцы Света…

– А при чем тут Отцы Света? – Василек спросил и спохватился: не к Отцам ли Света он сам, по научению волка, обращался в трудный миг…

– С их позволения на нашей стороне светояры и солночи – низшие духи огня, – сказала Мать Многоликая.

Василек вспомнил стражу у стен. Широкоплечие, в звериных шкурах…

– Вам ведомо, где враги? – спросил деловито.

– Сразу за горами, на равнине. Там их лагерь.

– Тогда вели выступать своим. Нашим.…По дороге погляжу на них…

Кабы время здесь измерялось восходами да закатами, как на Земле, Василек бы смог точно сказать, сколько длился поход сквозь горы.

Но не было здесь привычного и милого солнышка. Только малый стесняющийся свет, который не мог сделаться ни больше, ни меньше.

Мать Многоликая осталась при нем: проводницей, советчицей, связующим звеном между ним и его силами.

Она была не навязчива: ехала рядом с Васильком или впереди и не открывала рот, пока Василек не спрашивал.

Под ней была поджарая красивая волчица. Под Васильком – старый друг-волк.

Силы, которые за ними тянулись, малыми не назовешь. Первым шел отряд Матерей –Воительниц. Воительницы были в длинных черных, скрывающих ноги, одеяниях, перехваченных широкими кожаными поясами. Над поясами – на груди и на спине – одеяния были обшиты кожаными же, но не черными, а темно-синими квадратами, тесно, почти вплотную примыкающими друг к другу.

На поясах висели узкие мечи. За плечами покачивались колчаны со стрелами.

За воительницами следовал отряд светояров. За светоярами – отряд солночей.

Этих Василек особенно не разглядывал: присмотрелся возле наружной и внутренней стен в Городе.

За ними валили – густо и без особого порядка – русиничи. Свои, родные, бесшабашные и ленивые, беззаботные и отягощенные думами, чувствующие свою ценность в мировом круговороте и не знающие, зачем нужна, к чему приложима их жизнь. Те, что, себя не утруждая, ухватились за первое, недалекое, такое детское: навалиться, подмять, оседлать – вот наше! Вот мы каковы!..

Они тянулись, тянулись, тянулись. У Тугарина были главной силой. И тут, пожалуй, тоже…

Следом за передовыми отрядами поднимались по кручам, спускались в пропасти, терпели холод низин, довольствовались малой – походной – едой.

Призыв Матерей отделил Василька. Но ведь он русинич! И всегда будет русиничем!..

 

Кабы сутками мерять, немало бы их набежало. А так – шли, шли да пришли. О чем тут говорить.

Вражеские силы еще подтягивались, еще вливались ручейками в бурлящий, многоголосый лагерь. Огромным пятном он расплылся на равнине. Лагерем в лагере – отдельно от людей – стояли тьмаки, тьмансы, тьмители. Где-то там, незаметный издалека, существовал Предводитель. Васильку предстояло с ним схватиться не на жизнь, а на смерть.

 

Кабы мерять по-земному, Василек бы сказал, что тянется долгая-долгая ночь.

Русиничи лежали на траве – кого где сморил сон. Вместе с телесностью к ним вернулась не только потребность есть, но также потребность спать.

Светоярам и солночам спать было не нужно – охраняли лагерь.

Для матерей и Василька раскинули шатры. Шатры горбатились рядами, будто стая птиц, что через миг-другой вспорхнут и улетят.

Вражеский лагерь недалеко: до него четыре полета стрелы. Думать о нем не хочется. О нем и о скорой битве.

Василек уже решил, как будет вводить в бой свои силы. Он построит русиничей клином. Он пустит рядком три таких «клина». Небось, достаточно для взлома неприятельской обороны.

Затем – лавой – основные силы: русиничи, светозары и солночи.

Матерей-Воительниц оставит про запас: мало ли что…

Сам пойдет со средним «клином». И будет у него и его людей задача – не столько пробить оборону, сколько добраться до Предводителя.

Васильку и дремлется, и думается. Деревья, деревья то ли снятся, то ли припоминаются ему. Будто бы он опять на знакомой опушке, и глаза его заняты тем, что как бы не виделось при разговоре с Матерью Многоликой: самим Лесом.

Деревья, деревья… Когда же картина мира станет окончательной, проясненной до глубин, до основ?..

Деревья пришли на смену Творящему духу – богу, перед которым преклонялся батюшка.

Или не так…Внешний Разум Земли – это и есть батюшкин бог, понятый им под именем Творящего Духа.

Внешний Разум воплотился в деревья. Деревья создали первых людей. Вероятно, вырастили их подле себя – словно грибы.

Быть может, обычные грибы – смутные грезы, неоформленные замыслы Внешнего Разума?..

Дальше… Для чего понадобились люди?..

Они суетятся, чувствуют и мыслят, рождают и убивают себе подобных. Затем умирают.

А все, что они пережили, записано в их телах. Память в человеческом теле, – будто квашеная капуста – в бочонке.

Затем умершие распадаются в земле. И деревья всасывают, впитывают их жизни. Вернее, те частицы памяти, на которых осталось в потаенном виде все, что прошло в яви.

Быть может, людские жизни нужны деревьям для собственного существования? Или только для передачи вверх-вниз?

Тут, конечно, возникает вопрос: в чем же подлинная сущность человека? В том бесплотном излучении, в виде которого он уходит к Отцам Света? Или в той жидкости, каплющей с корней, которую затем, испарив, отсылают снова на Землю?..

Сейчас этот вопрос не решить. Но Василек предчувствует, что когда-нибудь он увидит и испытает достаточно для того, чтобы найти ответ.

Он готов задремать. Он лежит так удобно, так уютно. Веки тяжелеют. Голова наполняется приятным туманом.

Но тут слышится шорох, и Василек – дело военное – в миг на ногах, и рука на мече.

И не зря, не зря был расторопен. Вот уж воистину – дело военное.

Перед ним – Дув. Злейший враг. Могучая фигура четко различается. Но лица его, как всегда, не видно.

Хотя, вот же, – вроде бы, нос; вроде, лоб; вроде бы, подбородок. Только глаза так глубоко утоплены, что вместо них – два черных озерца.

– Не спишь? – спрашивает Дув буднично, словно к брату любимому забежал ненароком.

– Тебе что нужно? Как сюда попал? – Василек не идет на предложенный доверительный тон.

– Не страшись! Я пришел для разговора. Может быть, присядем?

– Не хочу с тобой сидеть! – Василек непримирим.

– Почему ты служишь Матерям? – Дув не замечает неприязни, говорит спокойно.

– Потому что они позвали.

- Что тебе нужно?..

Дув молчит. Василек чувствует, угрозы нет. Расслабляется, убирает руку с меча.

– От матерей – зло, – говорит Дув. – Я имею в виду не здешних Матерей; нет – обычных земных, у которых есть дети.

Василек молчит. Дув немного выждав, продолжает, – Рождение – катастрофа. Ужас рождения – первое впечатление бытия. Самое яркое. Непреодолимое. От него – жестокость мужчин. Стремление к насилию, к войне. Чтобы избыть ужас рождения, многим не хватает целой жизни.

– Но матери сами помогают его избыть, – возражает Василек, – своей лаской, заботой, самоотвержением.

– Матери чувствуют вину перед детьми.

– Доброта матерей разряжает ужас.

– Разряжают его сами дети. В будущем… Девочки, – новыми рождениями. Мальчики – жестокостью, стремлением нападать.

– Ну, а здешние Матери? Ведь это не про них?..

– Здешние получаются из земных. Тебе ли не знать?

– Ну и что? Убивать их? Не жить человечеству?

– Мой ответ: не обожествлять, не окружать ореолом еще на Земле…

Разговор начинался нешуточный. Василек чувствовал, что Дув пока не сказал главного, ради чего появился.

Но тут явь изменилась. Вокруг Дува, вокруг его головы, а также чуть выше и сзади, возникло желтоватое мерцание. Оно образовало, высветило как бы новое пространство, новую протяженность.

Дув ничего не замечал. Он замер, словно скованный тем, что оказался за порогом нового объема.

Василек тоже испытывал скованность. Будто его засунули помимо воли – в невидимый кокон.

Желтоватое мерцание усилилось. Просквозилось чуть заметными искрами, летящими к Дуву, но быстро гаснущими.

Василек ждал, что сейчас кто-нибудь появится. Может, те шестеро, что уже возникали?..

Но вышло по-другому. Появился не кто-то – появилось что-то.

В желтоватом мерцании образовался проход, отливающий темной голубизной. Проход был оплетен шевелящимися тяжами, похожими на щупальца какого-то чудовища.

Вероятно, поднялся ветер, потому что Василек услышал тонкий свист, и воздух вокруг Дува замутился.

Сам Василек не чувствовал ни дуновения. Он смотрел туда, в новый объем, ожидая шестерых маленьких, вроде даже скучая по ним.

Дув напрягся. Было видно, как он пытается взмахнуть руками, сбросить оковы, – но ничего не получалось

Ноги Дува скребли по Земле, словно он хотел протереть подошвами яму под собой, чтобы уйти в нее, спрятаться.

Щупальца вокруг прохода шевелились все быстрей, будто играли сами с собой, – обнимались, ласкались.

Ветер свистел сильнее, обвиваясь вокруг Дува, прилаживаясь, чтобы удобнее было выдернуть его вверх, в желтоватое мерцание.

И по-прежнему Василек не чувствовал ни дуновения, стоя в трех шагах от незваного гостя.

Дув напрягся так, что страшно было глядеть на него: жилы на потном лбу вздулись, вот-вот лопнут.

Почему-то Василька особенно поражали эти вздутые жилы на неоформленном, непроясненном лице.

Вот ветер завыл совсем уж злобно, с басовитой угрозой. Ноги Дува перестали скрести по земле. Потому что до земли уже не доставали. Дув сместился – приподнялся над Васильком.

Сейчас его унесет, сейчас утащит неведомая сила.

– Помоги! – прошептали побелевшие губы. – Помоги!..

И еще приподнялся Дув. И еще…

Теперь его ноги были на уровне плеч Василька.

Эх, да не пропадать же в самом деле человеку!

Василек шагнул. Раз. Раз. Еще раз.

Оказался под ветром, уносящим Дува. И ничего не почувствовал.

Словно он был не из той плоти, из какой скроили да сшили Дува.

Раскоряченные ноги, сводимые корчами, приподнимались, протягивались мимо глаз Василька.

Василек схватил их за щиколотки, нажал всем весом.

Не поддались. Или, может, чуть-чуть, едва, самую малость…

Тогда он сильно дернул. И ощутил, как помертвелое тело вытянулось из того вязкого, в чем погрязло, и тяжело валится на него.

Василек успел принять его на руки. Успел подумать, что хорошо бы взглянуть вот так – носом к носу – на загадочное, всегда скрываемое лицо.

Как вдруг тело полегчало. Раздробилось, будто тень на воде. Пересеклось множеством поперечных черточек-трещинок.

И пропало. Только теплым воздухом повеяло на Василька от собственных согнутых рук.

А желтоватое мерцание еще держалось. Хотя тоже быстро бледнело.

Проход закрылся. Щупальца слились в черный жгут, который быстро тоньшал.

Последнее, что услышал Василек перед тем, как остался один в шатре, была фраза, повторенная знакомыми голосами шесть раз.

– Что же ты наделал! Что же ты наделал!.. – говорили голоса…