Свет был странным. Непонятно, откуда он исходил. Сколько ни верти головой, он повсюду одинаков. Не найти того костра, той жаровни, того светила, что служит источником.

Свет был скупым, не лучистым, приглушенным. Свод над головой (ведь не назовешь его небом) как бы распадался на бесчисленные, ровно тлеющие угольки. И каждый уголек лежал словно бы в темном мешочке. Каждый был окружен покрывалом, сотканным из тьмы.

На соты походил свод над головой. На соты, наполненные светом.

Васильку показалось, когда открыл глаза, что он в Темь-стране. В тех ее местах, где раньше не бывал.

Но даже в Темь-стране с ее вечными сумерками было больше красок, чем здесь.

Тут – куда ни глянь – плоские холмы, поросшие сухой травой, похожей на осоку. Да еще топорщатся кое-где заросли низкорослых кустов с мелкими острыми листьями.

И кусты, и трава серо-пепельные, присыпанные крупной, лоснящейся пылью. А может быть, не присыпанные. Может быть, они сами эту пыль порождают.

Волк под Васильком перекатывается упруго, будто морская волна. Хотя тут, похоже, - великая сушь. И про море мечтать не приходится.

– Где мы? – спросил Василек, едва себя осознал.

– В круге тьмы! В подземье! – буркнул волк.

После этого – молчали. И без объяснительных слов понятно, что Подземье – это где-то внизу, под привычной землей. А светлый свод над головой – земная изнанка, хотя так и тянет назвать ее небом.

Бабуня говорила когда-то, что Вселенная – крестообразна. Есть миры над тобой. Есть миры под тобой. Есть миры, что на одном с тобой уровне.

Подземье – под землей, это понятно. Непонятно, зачем он Василек, здесь нужен?..

Хотя, может быть, строение Вселенной объясняет все, что с ним происходило? Он был в мирах надземных. Был в мирах, что на одном уровне с Землей. А теперь, как бы завершая путь познания, оказался тут.

Волк перекатывался под ним. Верный и сильный зверь. Как он попал сюда? Тоже, небось, не по своей воле?

– Ты почему не на земле? – спросил Василек, нарушая молчание.

Волк пряданул ушами. Ответил не сразу, явно неохотно. Буркнул, не поворачивая башки.

- Бился с нечистью.…Закусали.…Здесь очнулся…

- Меня-то куда несешь?

- К Матерям!..

Последнее рявкнул – как отрезал. И замолк основательно. И волны под Васильком стали еще быстрее вздуваться и опадать.

Василек и сам почувствовал: не до болтовни сейчас. Что-то не так. Угроза в загустелом воздухе. Угроза в травах и кустах. Угроза в темном озере, что появилось впереди слева.

Рука привычно потянулась к мечу: тут, на месте. Сразу спокойнее стало. Другая рука не отрывалась от плотной шерсти.

Волк наддал ходу. Понесся, как ветер. Хотя только он сам и мог ветер породить. Естественного движения воздуха здесь, видать, не бывает.

Василек хотел отвлечься, ибо волчья спина и бешеный бег порождали воспоминания о том, что было. Взять хотя бы его поездку за живой водой.

Но что-то мешало, не давало расслабиться. Василек скосил глаза влево и понял – что.

Озеро никуда не девалось. Как оно появилось много волчьих скоков назад, так и сейчас было слева и чуть впереди.

Распластанная желто-зеленая вода, неприятно похожая на гной, не сморщится, не шелохнется. Озеро как будто бы стоит на месте. И в то же время несется с такой же скоростью, как волк.

Василек перевел взгляд на переднюю окраину озера. Нет, оно не парило над почвой, как ему сперва было подумалось. Не пропускало травы под собой.

Оно словно бы лежало на месте, – вопреки всему такое впечатление сохранялось. А травы наскакивали, будто пики и сабли. И растворялись в зеленовато-гнойном безразличном свечении.

А на задней – по ходу – окраине, за озерной границей, травы будто выныривали из-под воды. Топорщились, нисколько не согнутые, не примятые.

– Что это? – воскликнул Василек.

– Тьмак! – непонятно ответил волк.

– Он живой?

– Да!

– Тебе не уйти от него?

– Нет!.. – в голосе волка – досада.

За их короткий разговор тьмак сдвинулся и был теперь напротив Василька. Можно сказать, мчался бок-о-бок, ибо расстояние между ним и волком – пядь за пядью – сокращалось.

Что ж тогда бежать, – хотел сказать Василек, – давай биться. Но не успел, – тьмак начал битву первым.

Словно самостоятельное живое существо, выбросилась из него сеть – наперерез волку и Васильку.

Ай да Подземье! Тут рыбы сети выметывают, на рыбарей охотятся!

Волк упруго и сильно скакнул вбок. У Василька в утробе что-то громко булькнуло, и Василек осердился на этот звук. При обычных – плавных – скоках такого не бывало.

Сеть словно дразнила. Висела перед глазами неизбывно. Когда волк шарахнулся в сторону, она подросла ровно на столько, на сколько он отпрянул.

«Озеро» мчалось вдоль волчьего пути. Сеть висела поперек. Очень неудобен для взгляда был тьмак. Никак не соотносился с привычными земными мерками

Василек вынул меч из ножен. Рубанул наискось. Сеть не была непробиваемой. Меч оставил в ней глубокую борозду. Края разреза быстро налились крупными тяжелыми каплями.

Василек хмыкнул удовлетворенно. Получила?.. Не будешь заставлять меня, храбра, булькать по-болотному!

И тут на него напали всерьез. Поначалу «озеро», как ленивое крыло, медленно взмахнуло перед волком и его наездником. Большая часть «воды» (вернее, тьмака) перетекла при этом в сеть.

Затем сеть распухла, слилась в единое полотно. И стала неторопливо заваливаться на спутников, – никуда, мол, не денетесь!, – подгибаясь удобства ради с боков и с верху.

Василек смотрел, как зачарованный. Перед ним была не просто тьма, а тьма живая. То казалось, что вся она поросла короткой бархатистой шерсткой, и слабый жемчужный отсвет прилипчиво реет над ней, не имея сил оторваться.

То чудилось, что она состоит из множества длинных лент, которые вольно реют, не перепутываясь, не мешая друг дружке. И никогда их не порвать, не разрубить. Потому что нет им конца, нет переводу, и любая сила рано или поздно устанет бороться с ними.

То представлялось, что наползают змеи, – огромная стая, бесконечное полчище. Они встали на хвосты. Они взбираются друг по дружке. Они красивы и непобедимы…

Волк дернулся, лязгнул зубами, кусая наступающую тьму; заставил Василька очнуться.

«Озеро» было над ними. Почти упало на них. Не бархатистое, но колючее – все из маленьких льдистых иголочек, с тихим шелестом трущихся друг о дружку.

Василек впервые видел черный лед. И лед, похоже, впервые видел земного храбра: у Василька было такое чувство, словно его – именно его, а не волка – старательно разглядывают и обнюхивают.

Может быть, каждая иголка оснащена ухом и глазом? Еще миг, и первые острия воткнутся в него, – уж тогда убедится…

Волк зарычал злобно, мотнул башкой, будто хотел толкнуть, – и Василек опамятовал окончательно. Взмахнул мечом, – раз! раз! еще раз! – вспарывая наискось острую тьму.

– Крест-накрест руби! – рявкнул волк.

Вот еще! У Василька самолюбивый жар полыхнул на щеках. Ты себе скачи да кусай, а с мечом я сам управляюсь.

Раз!.. Раз!.. Так!.. Да еще так!.. И перетакивать не будем!..

Брюхо у тьмака пропорото. Потоки игл выливаются, но ни одна не уколет, не воткнется, – истаивает на лету.

Моргнешь, – а раны тьмаковой уже нету. Затянулась. И движение книзу неостановимо. Наваливается ворог. Не торопится.

Волк под Васильком рычит и ляскает зубами. Бьется на свой манер. Тяжело ему.

Раз!.. Раз!.. Так!.. Так тебе!.. Вот он, тьмак. Насел. Достал Василька своим исполосованным пузом. Дохнул жутким холодом безжизния.

Губы враз окоченели. Мысли спутались. Нос потяжелел и словно покривился. Уши заболели, стали острыми, – впору ими махать вместо меча.

Сознание, съеживаясь, уменьшаясь, полетело вглубь Василька, словно камень с вершины горы.

Издалека, из прошлого, услышал он слабые слова, которые звучали уже, которые знакомы были.

– Руби крест-накрест!..

И почувствовал: спасение в этих словах. Нету сил на них гневаться. Впору совет исполнить.

Взмахнул коченеющей рукой. Сверху вниз.…Теперь меч плашмя…Справа налево…

Надо же! Совсем по-другому повел себя тьмак, распоротый крест-накрест.

Не затягивались порезы. Выворачивались наружу. Завивались, будто лепестки цветов.

Движение «лепестков» делалось все быстрее, а холод, терзающий Василька, уменьшался. Приятно было и легко. Будто бы тот, кто падал в пропасть, вдруг остановился в воздухе, а затем начал взлетать – выше, выше…

Края разрезов завивались торопливо, словно спешили вывернуть тьмаково нутро наизнанку. Но завитки («лепестки цветка») не увеличивались и не утолщались.

Тьмак худел на глазах, исходил в дыру, проделанную Васильком. Судороги сотрясали дрябнущие бока. Морщины черные на черном – возникали стремительно, множились, ветвились.

Что-то они напоминали…Сеть, выкинутую наперерез Васильку?.. Или, может быть, узоры, что выкладывали ежины на своей родной планете?..

Почему-то именно сейчас они вспомнились, те далекие узоры, то канувшее прошлое…

Волк отступил на шаг. Хотя можно было и не двигаться: тьмак, усыхая, как бы пятился, отползал.

Василек вложил меч в ножны. Смотрел. Ждал. Поглаживал пальцами по вздыбленному волчьему загривку, и шерсть под его пальцами мягчела, укладывалась.

Тьмак по-прежнему стремительно выворачивался, будто пожирая сам себя. И вдруг – в неуловимый миг, в тот миг, когда он кончился, исчерпался, иссяк, – вывертывание прекратилось. На месте тьмака не осталось ничего. Затем словно чей-то глаз открылся, – появилась тусклая, слабо светящаяся точка.

– Прижмурься! – буркнул Волк, предостерегая. Василек послушно прикрыл глаза ресницами, убедился, что советами зверя лучше не пренебрегать.

Из тусклой точки вдруг вспыхнул световой луч. Встал прямо, чуть расширяясь кверху, ослепляя, завораживая своей неуместностью. Побыл таким немного. Словно прожил свой – отдельный век. И – всосался в почву, просочился сквозь неприветливые здешние травы.

Пока он жил, небольшой кусочек Подземья изменился поразительно. Вспыхнул небывало яркими красками. Из каждого листика, из каждого стебелька выплеснулась зеленейше-синейшая изумрудность. Воздух же как будто исчез. Вместо воздуха словно и впрямь возник драгоценный камень, в блеске которого можно было утонуть, раствориться.

– Что это?.. Зачем?.. – спросил Василек, хлопая полуослепшими глазами.

– Тьмак умер, – пояснил волк. – Они всегда так погибают.

Прерванное было путешествие возобновилось. Что там, впереди? Ждать было интересно.

Глаза быстро привыкли к возвращенной тусклости. Все вокруг виделось так же хорошо, как прежде.

Волк озабоченно пофыркивал, будто отвечая своим тайным мыслям. Башкой лобастой поводил туда-сюда.

Равнина сменялась холмами. Сперва наползли холмы-детеныши, – невысокие, с пологими склонами. Затем возникли взрослые, – объемистые, крутые.

Травы на вершинах росли густые, длинные. Они спутывались прядями, они словно лились. Бездонная синева проглядывала сквозь их привычную пепельность. Во всяком случае, так виделось Васильку.

Если бы он скакал на обычном коне или – того хуже – путешествовал пешим, ни за что бы ему не прорваться сквозь буйный травяной разлив.

Василек благодарно похлопал волка по загривку.

– Ишь ты! – сердито отозвался волк. – Прежде меня заметил!..

Где?.. Что?.. О чем он говорит?.. Василек напрягся. Правую руку приставил ко лбу лодочкой.

Тут один из холмов шевельнулся. Да и не холм это вовсе. Видать, нечто живое. Вроде того недавнего «озера».

Едва оно задвигалось, едва себя выдало, сразу непонятно стало, как оно раньше было незаметным.

Поначалу вздутое, как пузырь на луже, оно вдруг потеряло свою вздутость. И стало похожим на мельничный жернов, ухоженный ровными полукружиями. Словно испекли много черных ватрушек, разрезали пополам да уставили половинками – тык-в-тык – весь жернов. Рядок по краю, рядок поглубже.…И так до центра, где четыре половинки, смыкаясь, образовали квадрат.

– Что это? – воскликнул Василек.

– Тьманс! – непонятно ответил волк.

– Он живой?

– Да!

– Тебе не уйти от него?

– Нет! – в голосе волка – досада...

И снова слева – преследователь. Его движение заметнее, чем движение «озера» - тьмака. Наверное, потому, что местность неровная.

«Жернов», или тьманс, то взбирается, то скользит. Он не может прыгнуть, оторваться намного. Он поневоле повторяет очертания почвы.

Волку легче. Его плавный скок – над холмами да между них. Волк не зависит ни от каких неровностей.

Василек поглядывал на тьманса без опаски. Гладенький, кругленький, – ну что в таком может быть страшного.

– Меч достань! – сказал волк.

Василек хотел усмехнуться, что-нибудь колкое сказать. Но вспомнил, как наваливался смертный холод, и, вздохнув, послушался.

– Тебя, что ли, подшлепнуть? – спросил добродушно.

– Пригнись! – рявкнул волк и резко дернулся, бросив Василька на себя.

Василек больно ударился носом о волчью спину. Густая шерсть влезла в рот.

Что-то свистнуло над ним. Вернее, гудануло коротко и басовито, как шмель.

– Руби! – взвизгнул волк.

Василек рванул голову кверху. Мечом замахнулся.

Увидел: змеиноподобная тень удаляется, укорачиваясь, прилипает к «жернову», становится тихим безопасным полукружием.

– Что же ты!.. – волк ушами пряданул, шерсть на загривке вздыбил. – Растяпа!..

– Ладно, – сказал Василек примирительно. – Теперь не провороню!..

– Пригнись тогда! – снова рявкнул волк.

Он, как видно, нюхом чуял новое нападенье.

На другой раз Василек не зевал. Знал, что будет, и как себя вести.

Он успел заметить, как переломилась дужка одного из полукружий. Как полукружие превратилось в плеть, неведомо кем направляемую. (Может, остальными дужками?). Как по плети прошла волна замаха…

Тут он пригнулся. И снова шмель над ним прогудел,

Такая потеха для храбра не в тяготу. Боевая забава удальцу в радость.

Он не опоздал. Концом лезвия перерубил дерзкую плеть. Обрубок, дергаясь, упал обочь. Из него вытекала густейшая кровь, похожая на патоку.

Тьманс, лишившийся дужки, заверещал по-поросячьи. Другие дужки меняли формы: сплющивались, волновались.

Впрочем, это продолжалось недолго. Вскоре Тьманс мчался следом за Васильком как ни в чем не бывало.

– Как с ним сладить-то? – спросил Василек, склоняясь к волчьим ушам. – Поведай!..

- Сам отстанет! – часто вздыхивая, ответил волк. – Лишь бы ты не зевал!..

Тьманс едва-едва дал ему договорить. Сразу три дужки вдруг переломились. Три плети, хищно изгибаясь, понеслись к Васильку. Не соприкасались, не перепутывались, хотя были в непрестанном сложном движении друг возле дружки.

Воздух взбурлил, восстонал, как налетела вражья сила.

Ну и пришлось же тут Васильку повертеться! Ну и попотел же он тут!..

Пригибаться было бесполезно: от одной плети уклонишься – две другие достанут.

Мечом встретил Василек налет – сильнейшим отражающим ударом.

Что-то он рубил – вязкое, приставучее. Будто в смолу меч вонзал. Что-то гудело над ним. Что-то, обжигая, тянуло вбок, – с волка сдернуть пыталось.

Какие-то обрубки разлетались, но, вроде бы, сползались обратно, чтобы снова прирасти. Василек молотил, как добрый работник, но краем глаза успевал замечать любые шевеления вокруг.

Волк прервал его молотьбу, прохрипев:

– Помоги!..

Василек, орудуя мечом, глянул – и ужаснулся. Пропущенная им плеть обвилась вокруг волчьей шеи и душила зверя.

Волк уж язык вывалил да глаза выкатил. Но не останавливался, – скакал из последних сил.

Василек обрубил удавку, сорвал с шерсти обрубок и зашвырнул, как мог, далеко. За тьманса. В дремотные холмы.

Кусок тьманса был тяжелый, безвольный. Кидать его именно потому, что весом, – было приятно.

Волк встряхнулся. Видимо, что-то хотел сказать. Но не вышло. Только горлом клокотнул, башкой мотнул да прибавил ходу.

Василек раскидывал тьманса по кускам. Быстро убедился, что так и надо поступать. Потому что куски не успевали собираться, и атакующий напор заметно ослабевал.

К тому же был, видимо, некий предел, попав за который, отрубленные куски теряли связь со своим телом и возможность возвратиться.

Они долго так неслись – «в обнимку» с тьмансом. И свет между холмами, вроде бы, оставался таким же: не летучим, не лучистым, как бы запеленутым в темные покровы.

Но, вроде бы, он стал и немного другим: менее ярким, более упрямым. Будто тьма пыталась его сдавить, сжать в кулаке, совсем обессилить. Он же ершился, топорщил перья…

Тьманс неожиданно вильнул влево – искромсанный, но юркий. То ли понял, что не одолеет наездника, то ли неслышимый приказ получил.

Василек и моргнуть не успел, как недавний противник исчез, будто нырнул под ближайший холм.

– Спешиться бы! Меч обтереть! – попросил Василек.

– Некогда! – буркнул волк. – Нас ждут!..

Василек вздохнул, не говоря ни слова. Обтер лезвие о рубаху. Вдел в ножны.

Когда они приедут? Куда?.. Ох, и долгие пути-дороги тут, в Подземье! Ничуть не короче, нежели там, наверху, под благодатным солнышком.

Так хорошо дремлется под размеренный скок-полет. Василек не раз уже испытывал эту приятную отрешенность посреди спешки…

Но, похоже, передряги не кончились. Волк вдруг шарахнулся и стал забирать вправо. Будто хотел обойти препятствие.

Василек вцепился в шерсть, чтобы не свалиться. Это не земные пути: ухо держи востро, глаз – бездремно.

Поначалу ничто впереди не показались тревожным. Шарахаться было как будто бы не от чего. Он даже хотел попенять волку: у страха, де, глаза велики.

Но вдруг впереди, – в том направлении, где пропал тьманс, – один из холмов будто бы вздрогнул, будто бы чуть приподнялся.

Василек решил, что этот холм и напугал волка, именно его и старается волк обогнуть стороной.

Чем дальше вглядывался, тем больше странного примечал.

Холм, и без того темный, наливался изнутри новой, грозной, тяжелой чернотой. Он плотнел, напрягался, сдерживаемый собственной формой.

Волк часто оглядывался, озабоченно сопел. Тревога и растерянность были в нем. И усталость. Матерый зверь, он очень походил сейчас на того щенка-малыша, которым был когда-то.

– Что будет? – спросил Василек. – Чего ждать?..

Волк приоткрыл пасть, – хотел ответить. Но уже некогда было, – уже началось. Волк только испуганно тявкнул – ну совсем как щенок – и припустил быстрее.

Холм начал распухать. Словно треснула и отлетела скорлупа, в которую он был заключен…

– Что это? – воскликнул Василек.

– Тьмитель! – непонятно ответил волк.

– Он живой?

– Да!

– Тебе не уйти от него?

– Нет!.. – в голосе волка – досада…

Теперь уже хорошо было видно, что холм – вовсе не холм. Он потерял первоначальную форму. Раскудрявливался неторопливо. То ли куст пышный. То ли голова, ушастая да волосатая.

Вот кончилось движение вверх. Завитки замерли, будто врезанные в странно освещенный воздух, тяжелые, маслянисто-черные.

Волк мчался, как стрела, как вихрь. Васильку передалось его страстное желание уйти от напасти, опередить ее. Казалось, волчья страсть летит впереди мохнатого тела и расталкивает воздух, – Василек совсем не ощущал напора встречных струй.

Тьмитель стал беззвучно обрушиваться. Наверное, он падал одинаково на все стороны. Расплывался в плоский, пронизанный стоячими стежками, блин.

Васильку же представилось: огромная голова прицельно валится на них с волком. Вроде бы, и рот обозначился. Вот он, приоткрытый, шелковистый такой…

Волку недалеко было до края страшной головищи. Волк мог ускользнуть. Очень хотелось Васильку так видеть и так думать.

Но как ни напрягался зверь, как ни подбадривал его наездник, все же неминуемый край – хотя бы, край воображаемого «уха» – нависал над ними.

– Может, мечом?.. Крест-накрест? – выдохнул Василек с надеждой.

– Нет.

– Что же делать?

– Молись…

– Кому?

– Отцам Света…

Чем ближе был тьмитель, тем быстрее двигался. Он словно высасывал впереди себя тот странный, робкий, нелетучий свет, которым было озарено Подземье.

Вокруг Василька ощутимо стемнело и похолодало. Обозначились темные извилины и загогулины, – окружили беглецов. Будто с воздуха внезапно содрали его невидимую плоть, обнажив также прежде невидимый костяк.

Волк взвыл и понесся так, словно у него прибавилась лишняя пара лап. Василек, сидящий плотно и летящий плавно, вдруг стал подпрыгивать, – как бы полегчал наполовину. Уютное волнение волчьего хребта превратилось в неприятную бурю.

Меч пришлось бросить на боку – пусть болтается, как хочет. Нечего и думать – вытаскивать его при такой скачке да отмахиваться.

Василек впился двумя руками в шерсть, – зад отбивал да головой мотал невольно.

Тьмитель настигал, накрывал. То, что издали виделось как темные завитки, земные клубы, вблизи оказалось более сложным и страшным.

Снова – как при нападении тьмака – перед Васильком была живая тьма. Снова она распалась на мириады льдистых иголок.

И любая иголка – будто прежде – была увенчана злым любопытствующим глазом. И любая хотела войти в Василька, навек устроиться в нем; перебрать его, пересмотреть изнутри по косточке, по жилочке.

Иголку не разрубишь крест-накрест. От нее не отмашешься смертоносным лезвием.

Потому что, если биться, – то с каждой. На каждую замахнуться, каждую победить.

А какому храбру это под силу! Кто совладает с огромной напастью, сложенной из бессчетных ничтожеств! Какой храбр?..

Волк стал замедляться. Натужность появилась в движениях. Неуверенность. Словно бы не через воздух, а сквозь воду проталкивался.

Тьмитель – при всей похожести на тьмака и тьманса – губил по-своему. Часть его силы изливалась впереди него. Преследуемый, увязая, как муха в варенье, мог еще барахтаться, судорожно метаться, пытаться пропрыгнуть между низовой и верховой опасностью. Но – несомненно – он был обречен. Оставалось только осознать собственную обреченность.

Волк окоченевал. Мышцы его превращались в густой кисель. Они слабенько сотрясались.

Василек чувствовал, как леденеют ступни. Как омертвение тихо поднимается по икрам. Ударь его сейчас кто-то, и нога – будто ледышка – расколется на кусочки.

А сверху тоже наваливалась погибель. Черные льдистые иглы приблизились и выплясывали над головой, то прикасаясь, то отпрядывая.

Васильку чудилось, что это не иглы – зеленоглазые пауки. Что они ткут безнадежно крепкую паутину, в которой ему висеть, висеть, висеть…

Холод надвигался толчками. Стягивал голову. Будто сноровистый бондарь набивал обручи на бочку…

Что там волк велел? Кому надо молиться?..

Услышьте меня, Отцы Света! Помогите мне!..

Ах, какая краткая молитва! Как её трудно вышептывать одеревенелыми губами, обметанными режуще-твердыми кусками…

Услышьте…Отцы…Света!.. Помогите!..

Тьма надвинулась. Холод обнял. Неужели ему, Васильку, – лучинке малой, – погаснуть вот здесь? Погаснуть, остынуть, угольком скатиться?..

Помогите же!..

Последняя мольба…Последний хрип.…И силы в него вложены – последние…

Вот она, паутина.…Липнет, пеленает…Вот они, зеленые глаза пауков…

Но почему в них не злоба, не торжество, – но сочувствие, но сострадание?

Быть может, они тешатся таким образом? Издеваются?

Или это не пауки? Но кто же тогда? Кто?..

– Ты звал нас, Василек…Мы пришли…Мы – Отцы Света…

Разве бывает, чтобы глаза глядели так издалека? Василек ощущает немыслимую бездну. Ее глубину.…Нет, не глубину – дальность, протяженность…

Звезды просвечивают сквозь эти дружеские, мудрые глаза. Округлые, не знакомые скопления звезд.

Разглядеть хоть одно лицо Васильку не удается. Как ни старается, как ни напрягается…

Немыслимо яркий, но приятный, не раздражающий свет скрывает очертания лиц, прячет их в себе. Но какой-то миг Васильку кажется, что он узнал глаза батюшки. И еще – глаза лесовика. Но тут же приходит сомнение. Потому что они удаляются, воспаряют в свою немыслимую межзвездную родину. А Василек остается один. И волк шевелится под ними, оттаивает, оживает…

Где враг непобедимый?.. Побежден?.. Исчез?..

– Торопись! – непривычно хрипит волк. То ли Василька подбадривает, то ли самого себя.

Василек и сам видит: опасность не пропала. Тьмитель отпрянул, его оттолкнули. Но он недалеко, он действует. Поток жуткой, плотной, колючей тьмы бьет из него прямо вверх, врезается, врезается в тускло светящийся свод, прорывает его и уносится куда-то – в дали, не внятные для Василька.

Может быть, туда, к Отцам света, – к тем скоплениям звезд, среди которых светились добрые глаза?..

Волк встряхивается, будто вылез из воды. Делает первый скок. Тьмитель уносится назад.

Быстрее, быстрее.