Проза
 

“Лишённые родины”
Книга ТРЕТЬЯ:
ЛАЗУТЧИК ЕЖИНМИРА

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Первуша на печи спал. Мерно посапывал, время от времени грузно ворочался. Теперь, когда урожай с полей снят да разложен в подполы, сараи, погреба, спанье – любимое занятие Первуши.

Лепетоха сидела на лавке перед зыбкой. Рукоделье, забытое, скомкалось у нее на коленях. Светлая материнская жадность во взгляде. Желание насытиться тем, чем насытиться невозможно – созерцанием своего дитяти.

Младенец голышом лежал в зыбке. Старательно комкал край льняной простынки. Пытался запихнуть его себе в рот. При этом безостановочно дрыгал ногами, будто лягал какого-то невидимку.

Он родился полгода спустя после того, как отец его – Зевуля – погиб на берегу моря. Родился совсем недавно.

К его появлению хозяйство процветало. Поля были щедрыми. Животинки столько развелось – в хлевах тесно. Каждый занимался тем, что по сердцу. Ночные нападения черных людей прекратились и – подзабылись. Не хотелось тревожиться ни о чем.

Слепой Веселяй сочинял песни о прошедших событиях. В них битвы, пожары. И смерти, смерти, смерти.

Можно подумать, земной мир движется смертями. Кто-то кончается, и вся его недожитая сила передается ветрам и волнам, облакам, дождям и деревьям.

Ядрейка создавал капище. Вместе с Первушей – а порой и с Веселяем тоже – притаскивал с болота древесные стволы. С утра до ночи тюкал топориком. Вытесывая гордые лбы, внимательные глаза, широкие носы, своевольные рты.

Лишь ему, Торопке, вроде бы, своего дела не было. Хотя он не чурался никаких чужих забот и начинаний.

Торопка вышел из избы. Кому сказать, что скучаешь по Ежинмиру? Как посмотрят на тебя, если такое выскажешь?

Земля прекрасна, спору нет. Но уж больно гадко на ней все устроено – не по нраву Торопке. Рождайся. Расти, отнимая силы у близких. Переживай смерть за смертью – тех, кто дорог и любим. Сам подыхай, чтобы сгнить.

А там, в верху, на небесах? Там, конечно, ближе к богам. Но справедливее ли? Есть у Торопки подозрение, что и там – как на Земле. Торжество кулака да меча, силы да жестокости.

Вот Ежинмир – совсем другое дело. За то и полюбился. Случайно Торопка в нем оказался, а, поди ж, ты: сердцем присох.

Нет у ежинов свободной воли. Нет разума в привычном людском понимании – отдельного маленького умишки.

Зато не насильничают в мире своем. Не уродуют его, не калечат.

Внимать Вселенной. Быть ее частицами. Отвечать ей, создавая немыслимо прекрасные, немыслимо сложные узоры. Почему люди так не сумели?..

Торопка встряхнулся. Подставил солнцу хмурое лицо, чтобы теплые лучи приласкали, разгладили.

За оградой стоял Веселяй. Он слышал Торопку, но не обернулся. Весь был устремлен в сторону моря. За спиной висели увенчанные ощеренной головой пардуса, украшенные волнистыми линиями самодельные гусли.

Много песен спел Веселяй. Много новых споет. Русиничи его любят за его песни. Но уж больно мрачны Веселяевы слова, больно суровы. Ни доброты, ни беззаботности, ни солнышка в них.

Торопка подошел, встал сбоку.

– Тише! – прошептал Веселяй. – Словно бы Василек зовет!..

Его безглазое лицо как деревянное – до того напряглось.

Торопка обратился в слух. Порывы ветра шелестят листьями, траву перебирают. Постанывают чайки возле моря – не видного отсюда, но недалекого. Рокот волн доносится вместе с ветром.

Вот еще голос Лепетохи присоединился. Слышно, как она смеется и ласково за что-то выговаривает малышу.

Торопка вздохнул, сгоняя тревогу, вызванную видом Веселяя. Ничего большего Веселяй не сможет воспринять. Потому что ничего большего – нет…

И тут что-то изменилось, В единый миг мир вокруг стал другим.

Торопка рванулся было к избе – за оружием. Но нападать на них никто, вроде, не собирался. И Торопка завертел головой, стараясь понять, что же произошло.

Все было прежним. Ничто не сдвинулось с места. Никакие враги не возникли, устрашая.

Но как будто жестче, злее сделалась каждая веточка, любая травинка. Как будто ярче стал свет утренний.

Вот оно… Солнышко.…В нем причина… Изжелта-желтое, налитое золотистой желчью…

Воздух словно пропитан пылью, в которую превратились лучи светила. Видно ясно, и в то же время реальность очертаний и красок утратилась. По-новому как-то видно – вот и все, что может сказать не искушенный в словах Торопка.

– Что там?.. – спросил Веселяй.

Измененный свет солнца омолодил его: сгладил морщины, сделал нестрашными глазные ямины. Он вытянул перед собой руки с растопыренными пальцами. Пальцы мелко подрагивали, словно пытались нащупать нечто крошечное.

– Не знаю, – ответил Торопка.

Фу, жаркое утро… Он вытер ладонью потный лоб. Облизнул пересохшие губы. И, вроде, все жарче становится.

– Я слышу… - сказал Веселяй неуверенно. – Солнце стонет.… О помощи просит…

Веселяева голова медленно поднялась, будто подтверждая трудным движением его слова.

Торопка тоже поднял голову, хотел прислушаться. Но выдержать блеск небесный был не в силах. Распылался нестерпимо костер над головой.

Только на Веселяя можно было смотреть – да и то боковым зрением. Потому что Веселяй и сам сверкал почти как солнышко.

Торопка ждал. Что-то еще должно было открыться кроме тех слов, что уже прозвучали.

И вдруг Веселяй запел. Он пел негромко, но отдавал словам силу свою – до капельки, до донышка.

 

– Солнце, солнце! В тебе все!

Ты рождаешь миг и век.

Сколько миров из тебя вышло,

Сколько в тебя вошло –

Ты не изменилось.

Ты греешь и растишь.

Ты отделяешь белое от черного,

Плохое от хорошего.

Ты даешь силу словам,

Чтобы они, прозвучав,

Сотрясли хаос

И породили порядок.

Одного ты не терпишь – насилия.

Твои щедроты – добровольны,

Твоя свобода – превыше всего…

 

Веселяй пел, и его слова собирались над головами двух людей как милостивая туча, заслоняющая от жара.

Но сил его хватило ненадолго. Запнулся на миг: сглотнул, перевести дух. Тут же Торопка почувствовал: облегчение кончилось. Острые лучи прокололи словесную завесу, разодрали на клочки.

– Нам не справиться! – сказал Веселяй. – Надо бежать, прятаться! Я слышу гибель…

Они вернулись в избу. Первуша проснулся. Сидел на печи, свесив босые ноги. Лицо было в крупных горошинах пота.

Лепетоха тяжело дышала, открывая рот при каждом вдохе, будто рыба, выброшенная на берег…

Тут в сознании у Торопки, случился перерыв. Очнулся Торопка под древесными кронами. Они шли по лесу. Все были тут: Первуша, Веселяй, Ядрейка. У каждого за спиной короб с их главным богатством – зерном. И на своей спине Торопка тоже ощутил ношу.

Лепетоха несла младенца, укутанного в льняную простынку так, что виднелось только краснощекое личико.

Деревья стонали, принимая на себя лавину солнца. Капли смолы блестели на стволах как слезы. Листовые пластинки висели вяло и неподвижно.

В тех местах, где безжалостные лучи прорывались до земли, трава пожелтела, побурела. Если на такую полоску или пятно неосторожно ступала чья-то нога, слышался мертвенный костяной хруст…

И снова Торопка забылся. А когда очнулся, они шли уже не в лесу, а вдоль берега. Над морем клубился белый пар – как над котлом с закипающей водой. Ветра не было. Воздух превратился в густое желтое марево, которое, подрагивая, липло к телу, лезло в глаза, в нос и рот, в уши…

Мертвые рыбины, выставив кверху раздутые белые животы, лежали в мутном вареве моря. Птиц не было. Возможно, спрятались; возможно, перемерли.

Раскаленный песок жег подошвы. Странным казалось, что сапоги еще сохраняются, не плавятся, не сползают с ног черными смоляными потеками…

И еще раз наплыло небытие. Потом Торопка увидел пещеру. В ней было хорошо. Из-под земли выбивался ручеек, делал петельку вдоль стены и туда же, в стену, уходил.

У ручейка на корточках сидел малыш (когда он успел вырасти?), смотрел на зеленые ростки: всходила пшеница.

Русиничи – худые, почернелые, но живые – занимались кто чем. Первуша обстругивал ножом какие-то колышки. Ядрейка, напрягая сильно плечи да спину, натягивал тетиву на лук. Веселяй ему помогал.

Лепетоха перебирала зерно, время от времени поднимая голову и взглядывая на малыша.

Выход из пещеры был завешен дымом. Торопка хотел подойти, но не пустил удушливый жар.

Временами дым становился пореже. Тогда виделось: горят леса. Поближе к пещере стояли жалкие черные остовы – они уж свое отпылали. Подальше языки пламени еще не дорезвились – прыгали как рыжие белки.

А между клубами дыма, между обугленными остовами – победное, плотное, золотистое марево…

Торопка сделал шаг назад, моргнул и почувствовал, что прислонился к чьему-то теплому надежному плечу. Глаза открывать не хотелось, но все же надо было. Торопка нарочно тянул.

Когда открыл, – себе не поверил. Воздух был голубым, прозрачным, прохладным. Солнце было самым обычным: веселым, приветливым, в меру теплым. Его свет не угнетал, не слепил. Ветерок веял тихий, ласковый. Окружные леса стояли целые-невредимые. Нигде ни дымка…

Что-то ему привиделось. Но почему? Для чего?.. И только ли ему?..

Торопка бросился к избе. Слава богам, там ничто не изменилось. Малыш все так же дрыгал ножками. Лепетоха все так же им любовалась.

Первуша только что на другой бок перевернулся – дрыхнул по-прежнему.

– Ты… ничего не видела? – голос был предательски напряженным.

– Нет… - Лепетоха вскинулась, в глазах немой вопрос.

– Я видел, – сказали спокойно и уверенно за спиной.

Это Веселей подошел, занял дверной проем.

– Ничего страшного! – успокоил Торопка Лепетоху, ты не пугайся! Ты нашу надежду береги!..

– Василек что-то хочет с Солнцем сделать, – сказал Веселяй. – Нам было предупреждение. Надо Васильку передать…

– Кто ж пойдет? – спросил Торопка, – Первуша? Ядрейка? Я? Или все вместе?

– Первуша – хлебопашец. Ядрейка – о богах заботник. Ты – воин. Тебе идти…

Торопка вздохнул покорно.

– Пойду в Капище. Попрощаюсь.

Веселяй посторонился, пропуская…

 

 

© 2009-2015, Сергей Иванов. Все права защищены.