Вон как обернулось. Не он, Василек, помог царю Корчуну – Корчун выручил его, Василька. Не он, Василек, победил посланца Ежинмира – Корчун его победил.

Поделом! Не заносись! Не только храбры – соль земли! А может, только не храбры?..

Во многих битвах он, Василек, участвовал. Много крови пролил. А толку что?..

Лучше стало кому-то? Да хотя бы ему самому?.. Или хуже?.. Или ничто не изменилось?..

Он русинич, плоть от плоти народа. Но не слишком ли обрусинился? Не увяз ли в своем народе, потеряв свободу как внутреннюю, так и внешнюю?

Что должно предпочесть человеку: себя? несчастную, но великую родину? или целый мир, маленький и неповторимый между звездами?..

Вопросы появляются в голове опять и опять. Новые, старые – конца им нет.

Быть может, потому и появляются, что они, а вовсе не меч - его главное оружие?

Чем больше вопросов осознаешь, тем больше изведаешь откровений – в этой ли, в какой ли другой жизни.

А ну как осознание себя – самое человеческое, самое нужное, ради чего и рождаешься? Все же прочее – от лукавых, от нечистых сил. Все прочее – криводушие…

Неужели его деяния, освященные надеждами на исправление, улучшение порядков, – ложны? Неужели неправильна последняя задумка: убрать из солнца Темь-страну?

Прежде, чем исправлять, нужно сообразить: почему так, а не иначе устроено. Ведь это очевидно.

Васильку вспомнились долгие размышления в лодье на волнах. Он понял тогда основы основ: роль черного и белого света, единство прошлого и будущего, силу слов и место божества во Вселенной. Он убедился, что имеет не одну жизнь и не один мир…

Впрочем, теперь, возможно – один. Он их растерял: те миры, что ему приоткрыла бабуня. Он их растерял глупо, легкомысленно, бездарно. Возврата в них нет, – он убеждался. И как отразится на нем эта потеря – неведомо…

Василек услышал топот многих оживляющихся ног. Языга рядом с ним продолжала спать на расстеленном ковре, по-младенчески почмокивая губами.

Привал кончился. Звук или сигнал, его прервавший, Василек не воспринял.

Джинги со вздетыми на плечи носилками тянулись мимо. На носилках покоился Корчун – такой, каким стал к нынешнему дню.

Василек с интересом наблюдал за его превращением. Примечал, как медленно – на волос от восхода до восхода – прорастает сквозь алатырь-камень знакомая фигура.

Вот уж раздвоенье так раздвоенье! Позаковырестей будет, чем его непреднамеренный распад на двух одинаковых Васильков.

Тут и Корчун в виде камня остается. И Корчун в человечьем облике пробивается наружу, как упорное деревце…

Напротив спящей Языги носилки остановились. Царь, почти по пояс возвышаясь над камнем, насмешливо смотрел на свою царицу. Наглядевшись, он подергал плечами, будто собираясь единым махом вытащить себя наружу. Хмуро покосился на Василька.

– Будешь ли помогать мне?..

– Буду, как обещал, – ответил Василек твердо. По тому, как дрогнули уголки губ, размягчаясь, – понял: ответ пришелся по сердцу.

– Разбуди ее! Передай: пусть перебирается на мои носилки. Если хочет…

Корчун поплыл дальше, тяжеловесно возвышаясь над скопищами джингов.

Только Василек собрался растолкать бабку Языгу, глядь – уж она сама на ногах. Одернулась, оправилась. Встала, по-птичьи склонив голову набок. В глазах укоризна.

– Чтой-то ты, витязь ясный, уж больно ласков с Корчуном?

– Тебе дорогу не перебегу, не бойся! – успокоил Василек.

Бабка носом повела, будто принюхалась. Ничего больше не сказала.

Тронулись в путь. Бабкины носилки попроще, чем у царя. Покрыты однотонным зеленым атласом. На невысокое сиденье накинут ковер, который на привалах расстилается на земле. Несут царицу всего четыре джинга.

Василек шагал сбоку. Загадывал, когда же бабка отправится к царю. Ведь он же звал. Ждет, небось.

Но Языга не спешила. Были у нее, видать, свои сложные соображения, непонятные непосвященным.

Прошли рощу скрюченных широколиственных деревьев, опушенных короткой бурой шерсткой. Прошли большую волнистую луговину, тучные темно-синие травы которой лежали, не в силах удерживать самих себя.

Вступили в другой лес: дремучий, непроглядный, страшный. Необхватные стволы, покрытие глубокими трещинами, теснили друг друга. Тихо покачивались колдовские бороды мха.

Тут бабка и отправилась поближе к царю. Потихоньку исчезла со своих носилок и возникла под боком у Корчуна.

Джинги даже и не заметили, что ее нет: продолжали мерно ступать в ногу. Василек, убедившись, что бабка не просто исчезла, а переметнулась, – вновь задумался о своем.

Что с ним происходит? Раздвоился, слился. Потерял миры, подаренные бабуней. Умер – и обрел, выстрадал новые миры. Попытался что-то к лучшему переменить – убедился в полной бесплодности своих попыток.

Живет ли он? Ведет ли себя к осознанной цели? Или беспомощно влачится – за кем? За чем?..

Дед Иван, батюшка, матушка, бабуня – все они его направляли. Но куда? И чего ради?..

Русиничи – не главные среди людей. Обычный народ – вернее, остатки народа. С тех пор, как это понял, – ясность помыслов, устремлений утратилась.

Человек ли он вообще? Не ближе ли к тем силам лесным, воплощением которых является бабка Языга?

Нужен ли он кому-то со своим самоотречением храбра? Если русиничи – народ не особый, то и храбры – не особые люди. Так себе, непути. Растерялись перед бытом, не нашли себе в нем место. Вот и встали в позу…

Но постой, ведь храбров мало: единицы. О них помнят, поют песни, говорят сказки. На него, Василька, те – песенные – не похожи. Сомнений, колебаний не ведали. Судьба им предписывала совершенно ясно: действуй так и только так.

А вот если бы их в то мертвое время, быть в котором пришлось при Тугарине! Посмотрел бы тогда Василек на их уверенность…

Сам он даже того не ведает, кончилось ли оно – постылое, гнилое кружение на месте. Может, просто пошире круги стали? И дал он русиничам не свободу – лишь только видимость ее?..

Что если не свергал бы Тугарина – убедил бы ослабить потихоньку вожжи? Неужли не смог бы уговорить?

Подумать только, все бы тогда живы были – все родичи. И лес родимый был бы цел. И те, кого притягивало к нему, Васильку, поближе, не пропадали бы один за другим почем зря.

Виделось Васильку как во сне, что минули самую чащобу с ее тяжким мраком и гнилостным духом. Виделось: Языга, оживленно жестикулируя, о чем-то сообщает Корчуну, а тот слушает благосклонно. Виделось роение неведомых сил вокруг их воинства: возникало марево, у которого были четкие границы; над ним пласталось другое, над тем – третье. Воздух в каждом струился по-своему и казался горячим.

Пока раздумывал, мысли были главной реальностью, остальное скользило по окраине сознания. Может быть, мысли так же реальны, как небо и деревья? Может быть, существует отдельный, особый мир мыслей, и любая человечья думка сохраняется там навеки? Может быть, мысли – единственная реальность? А наша видимая плотнота – есть видимость, кажимость, вспухающая над землей только для того, чтобы выносить и родить хотя бы одну-единственную мысль?

А что? Человек живет и старится. Долгий век по капельке накапливает мудрость. Для чего? Других научить? Другие так устроены: пока тех же синяков, что и предки, не получат – не успокоятся.

Нет, человек мудреет и дряхлеет одновременно для того, чтобы, освобожденный от суеты, мог он спокойно помыслить перед смертью.

Как прожил? Что совершил?.. Мысли втягивают в себя ту силу, что разбросана-растрачена за время пребывания на земле. Мысли вбирают силу прожитой жизни и уносят в свой мир – самый главный, самый важный.

Они – мысли – вызывают содрогания межзвездной среды, а те содрогания стряхивают со вселенского древа частицы, из которых создаются планеты и светила. Мысли – как мощные кони, несут на себе Вселенную и ударами своих копыт накапывают вещества для новых созиданий и переделок…

Василек словно вынырнул из-под воды, словно проснулся. Ибо лес потихоньку иссяк. Редея, завершился.

Вслед за лесом дыбились поросшие травой да кустарником застылые волны холмов.

Местное солнце едва перевалило во вторую половину дня, но здесь, между холмов, его угрюмый свет резко сгущался, повисал багрово-черной мглой.

Пушистые склоны – словно бока затаившихся животных. Окружили, затаились. Вот-вот нападут.

Впереди, на самом крутом и высоком холме, высится, впечатываясь в бок Темь-светила, внушительный замок. У него не один Детинец, а сразу три: с боков и посередке.

Василек уже понял, что именно сюда, к этому замку, и вел свое воинство Корчун. Его догадку подтвердила остановка, во время которой бабка Языга вернулась на свои носилки. Бабка выглядела озабоченной, но Васильку ничего не пояснила – не захотела раскрываться перед ним. Василек, посмеиваясь про себя, ни о чем не спросил.

Царь Корчун мановениями руки разделил джингов на три отряда. Один двинулся на замок, обходя его слева. Другой – обходя, справа. Третий, самый большой, при котором остались царь с царицей да Василек, шел прямо, в лоб.

Итак, затевалась настоящая осада. Так решил Василек, и нельзя сказать, что это пришлось ему по нраву. Боевое вдохновение, как свежий ветерок, прозмеилось под волосами и вдоль спины. Возбужденная сила прихлынула в десницу приятным распирающим теплом.

Замок надвинулся, уперся в небеса, когда воинство приблизилось к холму, на котором он стоял. Черные стены набухли несокрушимой тяжестью и, при всей своей прямизне, словно склонились над подошедшими. Наверное, решить не могли: раздавить их или пренебречь – попросту отпихнуть крутыми плечами.

Джинги окружили холм, подобные бушующему морю. Джинги – по незаметным для Василька сигналам – поднимались, останавливались на миг и снова поднимались.

На самом верху дул сильный ветер. Три рва опоясывали стену, и последний был самым глубоким.

Быстрая рябь колыхнула-перебрала джингов. Будто нижестоящие деловито передали что-то верхним, а те – еще выше.

Хмурые лица воинов не понравились Васильку – не с такими бы лицами стоять перед битвой. И ротастые и безротые молчали. Ни шепотка, ни вздоха…

Носилки с Корчуном были впереди – в первых рядах наступающих. Корчун подвырос, явно еще повыбрался из камня. Теперь он по пояс был самим собой, и руки освободились полностью. Смотрел на свое войско, выжидал.

Едва рябь унялась, Корчун протянул обе руки перед собой, потряс ими.

– Ратники! Защитники родины! – закричал глуховато, но достаточно сильно, чтобы голос докатился до низа холма. – Здесь вам предстоит биться не на жизнь, а на смерть! Здесь вы покроете себя неувядаемой славой! Потомки вас не забудут! Благодарные потомки возвеличат вас! А того, кто останется в живых, возвеличу я, ваш царь!.. Вперед! На штурм! Синий плащ тому, кто первый войдет в замок!..

Джинги, выслушав, дрогнули единым телом толпы; подались вперед, как бы втягивая в себя царские носилки.

Корчун извивался, упираясь руками в алатырь-камень. Показывал, что хотел бы слиться с теми, кто идет мимо, – да не может. Разводил руками беспомощно.

– Ловок царь-батюшка! – бормотала бабка Языга вроде бы про себя, но, впрочем, и к Васильку приклонялась. – Перемудрил с перепугу! Наложил заклятий неснимаемых. А теперь на джингах свое же колдовство объехать хочет…

– Ну что, царица Языга, пошел и я! Благословишь ли? – вопросил Василек уважительно; однако долю несерьезности, бесшабашности оставил в голосе.

– И-и, сокол, не спеши! Кабы честный бой – я бы сама с тобой! Лучше глянь-поглянь на побоище! Пригодишься и ты – попозже…

Василек хмыкнул, но остался на месте. Глядел по бабкиному совету. Глядеть было на что.

Едва первые джинги взмыли в воздух и оказались над выемкой рва, как там, во рву, что-то произошло.

Рыхлое земляное дно ожило – будто ощетинилось. Маленькие острые головки просунулись между частицами праха. Просунулись, дрожа и покачиваясь.

Неисчислимое множество червей оказалось там, внизу. Странная красноватая трава.

Джинги, повисающие над ней, будто внезапно и резко отяжелевали, – падали камнями один за другим. Похоже было на то, как если бы их кто-то сдергивал за ноги.

Очередной джинг сваливался в ров, головки червей на миг его касались, и вместо джинга появлялась оседающая кучка земли.

– По низу! По низу! – закричал Корчун.

Джинги тут же прекратили попытки одолеть преграду с лета. Соскальзывая, покачиваясь, полуприсев, полезли по откосу.

Оканчивалось это совершенно так же, как и взлеты: кучки земли прибавлялись и прибавлялись.

Джингов было много. Отступать им Корчун не приказывал. Они заполняли, заваливали ров собой: тем, во что превращались.

Через какое-то время появилась перемычка, рыхлая насыпь. Смогли перейти Корчун, Языга с Васильком и остальное воинство.

Второй ров был до краев полон маслянисто взблескивающей неподвижной водой. Тут наступающие задержались ненадолго. Небольшая кучка осталась на берегу, чтобы удерживать наплавную цепь, удлиняющуюся на глазах. Составлялась цепь очень просто: первый джинг лег спиной вниз в воду, а те, что на берегу, вцепились в его ноги. Оплывая первого слева и справа, потянулись и другие. Очередной, подстраиваясь, переворачивался на спину, его хватали за лодыжки, а руки он вытягивал вперед, поджидая следующего…

Для носилок с Корчуном, для Языги да Василька составлялся этот мостик. Те, кто не участвовал в его составлении, переплывали просто так, без церемоний. Причем, были, видать, под водой некие обитатели: то и дело кто-то из плывущих дергался и уныривал безвозвратно, оставляя на своем месте громкий взбульк. Но на поверхности «подводники» не показывались. Ни разглядеть их, ни заметить было невозможно…

Третий ров был таким же глубоким, как первый. Его откосы и дно отвратительно лоснились, покрытые вязкой грязью.

Едва джинги полезли, во рву встало яркое пламя. Но при всей его яркости оно не смогло глубоко высветить вечные сумерки Темь-страны.

Взблеснув и взгудев поначалу повсеместно, оно тут же сосредоточилось под наступающими.

Джинги вспыхивали, как просмоленные факелы. Прыгали, метались, валились, погибая. Ни один почему-то не кричал, хотя ротастых среди них было немало.

Росли пылающие, пышущие жаром кучи углей. Синеватые искры змейками вились между ними.

Корчун смотрел, хищно склоняясь вперед. Будто ворон, что почуял падаль. Языга потупилась, ушла в себя – происходящее к ней не относилось и потому не заботило ее.

Василек знал, чего они ждут: пока не заполнится ров, пока черная корочка не затянет остывающие угли. Странное предчувствие посетило Василька: здесь, в трехбашенном замке, он узнает нечто важное для себя – только для себя одного.

Кто ему сообщит: бабка Языга? Или Корчун? Или кто-то из джингов?

Что это будет? Ведь не та же Корчунова тайна, ради которой затеян поход? Ведь не подробности же бабкиной вражды с носителями плащей?..

Корка образовалась быстрее, чем он ожидал. Была она неровной: уступистой, трещиноватой. Трещины попыхивали быстрыми дымками. Не ядовитыми ли?

Следом за дымками выметывалось угасающее мерцание, – будто сонный глаз приоткрывался.

Корчун несколько раз взглядывал на свою царицу. Видать, хотел послать ее первой: она все же полегче, и если уж корка выдержит ее, то его с алатырь-камнем – подавно.

Но что-то его удержало. Может, как раз алатырь-камень?

С кислым видом он махнул рукой, посылая вперед свои носилки…

Под стеной идти было боязно. Она стояла, подтянув живот, но давила, давила, давила – будто нависшая грузная туша. К тому же Васильку мерещилось: там, над ровной линией верха, вот-вот покажутся головы защитников, полетят камни, польется горячая смола.

Однако ничего не происходило. Корчун вел свое воинство мимо лобастых камней, и те, насупленные, огорченные, пропускали пришельцев.

Остановились возле маленькой дверцы, наполовину вросшей в землю. Совсем рядом с ней была вздернутая туша подъемного моста, прикрывающая собой слабое место в стене, то бишь ворота.

Корчун что-то нашептал, как-то руками подвигал. Будто и подрос немного, подвыбрался из камня.

Дверца дрогнула раз, другой. Как бы захотела ожить, но раздумала. Ближайшие к ней джинги, резко толкнув, отворили ее вовнутрь.

Корчун послал их вперед мановением руки. Бабка Языга захихикала. Вспомнила, видать, что нынешние джинги возникли из вчерашних плащеносцев, ее лютых врагов.

Без особой охоты хлынуло в отверстие воинство Корчуна. В трех рвах успокоились, утихли самые бесшабашные, самые ретивые. Остались те, что похитрей, поосторожней.

Бабка Языга приказала поставить свои носилки на землю. Хотела ноженьки натрудить, взойти на стену.

Но Корчун, вытянув торчком ладонь, припечатал к месту и ее, и Василька.

Пришлось им глядеть сквозь дыру. Василек встал в самом проеме. Бабка Языга тепло притулилась к его левому плечу.

Двор замка был вымощен крупным булыжником. Только возле тяжелых дубовых дверей, ведущих во внутренние покои, булыжник сменялся чем-то белым. Вроде бы, челюстями крупных животных.

На высоте примерно в два человеческих роста двор был опоясан дубовой же, крытой галереей. Ряды косых подпорок походили на руки, упертые в бока.

Одна из замковых башен выставляла во двор – в правом его углу – частицу своего неимоверного тулова. Галерея в этом месте не замыкалась.

Едва джинги вступили вовнутрь, втянулись тесной кучей, – громкий гул послышался. То ли стены вздрогнули, и от их трепета родился звук. То ли небо вздохнуло, о чем-то сожалея, что-то предчувствуя.

Бабка Языга сильнее вдавилась в Василька, будто хотела впихнуть его туда, к джингам. Василек чуть принапрягся, чтобы бабке было устойчивей, опора была потверже.

Корчун за спиной быстро-быстро бормотал что-то. Накладывал новые заклятия? Пытался снять старые?..

Камни во дворе задвигались. Иные поворачивались, подставляя грязные бока свежему воздуху. Иные подпрыгивали и шмякались назад, наслаждаясь тем, как звучен их шмяк. Иные скакали, как лягушки, достигая при скачке джингам до пояса.

Движение началось напротив двери, как бы оттесняя от нее вошедших. Чем дальше те отходили, тем шире оживали камни.

Когда джинги были у пузатой башни, в правом углу, – двор заходил ходуном весь, целиком.

Послышались первые крики. Джинги, попав между камнями, нелепо дергались, клонились, оседали, – на глазах перемалываемые в пыль. Деловитый стук да бряк перекрывал, превозмогал вопли боли и ужаса.

Уничтожив хоть одного врага, камни тут же успокаивались. Замирали, выставив наверх свою прежнюю – сухую сторону.

Многие джинги погибли, но не все. Те, что посмекалистей, вырвались. Вовремя вспомнили, что умеют летать.

Но, едва они взвились, как из-за башни, обтекая ее слева и справа, на них посыпалась новая напасть. Плащеносцы… Плащеносцы, которые вчера еще до обмена – сами были джингами.

Летучие плащи неряшливыми пятнами пачкали сумрачный воздух. Синие тени змеевидно извивались вокруг них. Из каждого плаща, намертво пришитая к нему, торчала короткая острая пика.

Если джинг не успевал увернуться, пика пронзала его и – продырявленного бессильно кружащегося, – отбрасывала вниз.

Но и плащеносцы, несмотря на свою невидимость, тоже не были неуязвимыми. Вертким в полете джингам удавалось их поражать. Для этого достаточно было черкануть коротким мечиком по самому началу плаща: там, где он как бы обвивал невидимую шею.

Плащ в таких случаях линял за единый миг. Обесцвечивался, сливался с окружающим полумраком. Падал потяжелелой скомканной тряпкой на возмущенные камни.

Василька поразило то, что цвет плаща зависел не от обработки каким-то красителем, а от самочувствия Носителя, от его положения на служебной лестнице.

– Что надо этим? – спросил он у бабки Языги, имея в виду плащеносцев.

– То надо, – затараторила бабка, утомленная долгим молчанием, – что ты взял да бросил. А им, вишь, схватить бы только – уж не выпустят.

– Что им надо? – повторил Василек, повышая голос. Иносказательная манера бабки Языги сейчас его раздражала.

– Ты на меня зубами не щерись, дурень сильномясый! – взвизгнула бабка. – Я, как-никак, царица в этих краях!

Тут она не выдержала: глазами стрельнула в сторону Корчуна.

Василек увидел – и весело стало, раздражение прошло.

– Власть они хотят! – вдруг объявил Корчун. Вмешался, снизошел.

– Вот и я про то же! – подхватила бабка Языга. – Ни кожи, ни рожи; ни на что не похожи; а как приласкали, так им рогожи не гожи! Не виня, не коря, ни о чем не говоря, захотели свергнуть батюшку царя!.. Вот уж глупые! Вот уж зря!..

– Да ну! – удивился Василек. – Он же им плащи дал!..

– Он дал – он и возьмет, если захочет! – строго сказала бабка.

И опять не выдержала: покосилась в ту сторону, где Корчун.

А джинги, между тем, одолевали. Уж больно плащи в бою оказались мешалистыми: замедляли Носителей, путались между бойцами, то распахиваясь, то перекручиваясь.

Да к тому же, видать, воспоминание о том, что их понизили, отняли эти самые плащи, – вызывало дополнительную ярость в нынешних джингах.

Корчун пошептал, и плащи на оставшихся Носителях вдруг вспыхнули разом – сильным злым красным пламенем, с языками кусачими, с искрами брызгучими.

Неудачное нападение медленно осыпалось вниз летучими хлопьями пепла. И пропало, исчезло, развеянное, затоптанное ликующими ногами победителей.

Корчун, каменный наполовину, и бабка Языга с Васильком втянулись во двор.

– Я снова с вами! Вы снова со мной! – провозгласил Корчун. – Когда выйдем отсюда, я верну ваши плащи!

Джинги в ответ вразнобой застучали мечами по нагрудным пластинам.

– Разбейте ту дверь! Нам надо под башню! – Корчун указал в угол двора.

Там, под нависающим каменным брюхом, действительно, приютилась маленькая – в неполный человечий рост – сделанная из поперечных черных досок, дверка. Доски были так плотно подогнаны друг к дружке, что казались единым щитом воина, заграждающим проход.

Джинги набросились, попытались врубиться. Действовали они слаженно, с отчаянной решимостью. Разбились на пары, выстроились в затылок. Двое подступали и мечами били так часто, что лезвия словно исчезали. Устав, бьющие отпрядывали в стороны, и вступала следующая пара.

Только воздух посвистывал, только доски покрякивали.

Но – ни щепочки, ни кусочка.… Такой напор, столько четких усилий – и ничего…

Корчун, помрачнев, наклонился к алатырь-камню, из которого никак не мог вырваться, и что-то зашептал.

В камне подразгорелся внутренний, постоянно тлеющий огонь.

И вдруг из алатыря, из его бока, вымахнула молния – страшная струя огня, утыканная жужжащими щетинками.

Она разметала джингов, оглушила, обожгла. Она разбила дверь, как яичную скорлупку. Уродливо обуглила обломки досок, хотя и так они были черными, будто их старательно закоптили. Василек подивился про себя. Вот тебе и враги. То дрались насмерть, пока были отдельными: Корчун и этот, «гладкий», из Ежинмира. То – стоило срастись – помогают друг другу, делают одолжения.

Оглушенные джинги валялись бесчувственно или ползали на карачках, слепо тыкаясь башками. Сизый дым густо клубился между острыми деревянными обломками.

Самые задние из джингов и самые сообразительные протиснулись вперед и ногами доламывали дверь, освобождая проход для властелина.

Корчун посматривал на их старания с благодушным прищуром. Показывал, что одобряет.

Бабка Языга, ему подражая, таращилась, как сова, и покачивала головой. Но у нее почему-то выходило осуждающе.

Когда старатели закончили расчистку и обернулись, ожидая знаков милости, Корчун величавым жестом указал вниз: напросились – полезайте первыми.

Василек не выдержал: засмеялся. Но хоть не в голос. Бабка же Языга позволила себе хихикнуть во всеуслышанье. Подкузьмить врагов, хоть и бывших, - любила.

Тут вздрогнула почва под ногами. Будто камни снова вздумали ожить. Раскат отдаленного грома тяжело прокатился над стенами и башнями. В облаках – где-то там, в стороне, – вспыхнули–перемигнулись яркие зарницы; их ослабленный отблеск осветил толпу, замершую на миг у разбитой дверцы.

– Что это? – спросил Василек.

Бабка не ответила. Принюхалась, шмыгая носом. Хищно повела головой. Пошептала, потряхивая космами.

– Это не у нас! – процедила неохотно и даже, вроде бы, враждебно. – Это на Земле!

– Ах, ты переметчица! – вырвалось у Василька, и сам удивился своей неприязни. – Давно ль тебе Земля – не своя?

– А чего она лезет! – огрызнулась бабка. – Чего ей не по нраву! Это ведь из-за нас громыхнуло! Тянет, зовет!.. Будто мы перед ней ответчики! Мы, вольные государи!..

Бабка выкрикнула со злостью, но за злостью таился скрываемый страх.

И Корчун словно бы заторопился, услышав громовой раскат.

– Вперед! – закричал, едва не срываясь на визг. Рукой тыкал беспрерывно в глубину башни.

Джинги полезли один за другим. Явно неохотно. Откуда-то из-под боевой справы доставали факелы, и те сами по себе вспыхивали тусклым дымным желтым пламенем.

Тени зубчатой цепью отразились на серых, покрытых плесневыми узорами, стенах. Будто лес, колеблемый ветром, окружил идущих.

Корчун указал Васильку: следуй за ними. Василек пошел. Может, и впрямь его подмога будет нужна.

Уходя, успел видеть: бабку Языгу царь тоже вниз посылает. Видать не жалеет нисколько. Та, растерянная, стоит возле его каменного блескучего подножия и умоляет не трудить ее старые косточки.

Лестница была бесконечной. С каждой ступенькой опускалась на пол-человечьих роста. Для кого она построена? Какие великаны по ней ходили?

Василек приседал, нашаривал ногой нижнюю ступеньку, затем переносил другую ногу. Так и сползал вперевалку, то и дело пачкая одежду о влажный камень.

Факела у него не было, но огней и без того хватало. Позже, поглядев, как джинги легко, будто кузнечики, соскакивают с верхней на нижнюю, с верхней на нижнюю – он решил действовать так же.

Приседал, приподнимая меч, и спрыгивал обеими ногами. Правда, зад отбивал поначалу, пока не приноровился, но этак спускаться вроде, повеселее…

Огней было много, но свет их немощный ничего впереди не высвечивал, ничего не прояснял. Тьма, – по-бескостному мягко, – отшатывалась и только уплотнялась там, куда не достигали дрожащие лучи.

Словно бы длинный червяк, обозначенный мигающими язычками, лез и лез.… Куда?..

Вверх глядеть было некогда. Как там Языга? Дала отпор Корчуну? Или покорилась и пыхтит сейчас где-то позади?..

Василек вдруг вспомнил про зов Земли, услышанный Языгой, и – неожиданно для себя – позавидовал. Он не ощущает такой непрерывной и сильной связи – и никогда не ощущал. Значит ли это, что он не нужен Земле, а Языга - нужна?..

Внизу возникло что-то новое, и Василек отвлекся. Появилось и стало приближаться зеленоватое, чуть вытянутое озерцо. Вход в подземелье.

Но войти туда оказалось не так-то просто. Джинги своими жизнями должны были снять запрещающие чары.

Первые факельщики – мгновенно и страшно – превратились в ледышки, звонко попадали на камни, раскололись на десятки кусков, со стуком и бряком потекли замороженной рекой.

Сверху послышался смех Корчуна – негромкий, торжествующий. Но ведь не потащился же царь следом за ними по этим неудобным, скользким, непомерно большим ступеням?

Василек задрал голову. Ни просвета сверху. Тьма напирает, норовит столкнуть, обрушиться. Факелы мечутся, то там, то тут суетливо подхватывая обнаженными руками нависающее черное брюхо.

Куда уж ему, Корчуну окаменелому! Но как же он видит происходящее? Или стукоток ледяшек до него долетел?

– Вниз! – прогрохотал приказ…

Колдун проклятый! Будто и впрямь он тут, среди них. Как ослушаться!..

Передние джинги потоптались-потоптались, подталкивая друг друга, пробуя выпихнуть перед собой. Да и сдвинулись, соскользнули. Кто у края, понеустойчивей, – не смогли устоять.

Новые ледяные фигуры появлялись, падали, дробились. Куски скакали по ступеням, рождая звонкое эхо.

Корчун снова смеялся. Но сколько ни вертел головой Василек, он не встретил взгляда-понимания, взгляда-сочувствия. Похоже, только он один слышал Корчуново зловещее торжество.

Джингам было не до него и не до Корчуна. Слишком много их скопилось в низу лестницы. Слишком сильно напирали задние (или верхние?).

Теперь, когда стронулись, сорвались, – им было никак не остановиться. Месиво тел, сплетенных страхом и злостью, ворочалось перед зачарованным входом в подземелье.

Криков было меньше, чем быть могло бы. Не все джинги успели ртом обзавестись: некоторые оставались немыми. Пыхтенье, стоны, сердитый шип слышнее были, чем выкрики.

Толпа бесповоротно переросла тот объем, при котором оставалась устойчивой. Отдельные отлепляемые фигуры уже не могли ее значительно уменьшить.

Вся масса воителей сползала вниз целиком и, похоже, не замечала этого. И Василек – пусть в отдалении, не среди первых, а среди последних, – тоже был затянут в разбухшее людское тесто, в его гибельный путь, в его неохотное падение.

Звон, приятный для уха и жуткий для разумения, слышался непрерывно. Ледышки, небось, усеяли дно проклятого подвала целиком. Должно быть, и не в один слой.

Хорошо хоть джинги со страха не лопались. Не то сгинуть бы Васильку под их ногами – ничего другого бы не осталось.

Впрочем, заимев свободу передвигаться и говорить, они, видимо, совершенно утратили привычку лопаться. Даже и в бою, наверно, не поторопились бы, как прежде.

Василек вдруг понял, что с окраины толпы переместился вглубь, к центру. Возмутился: да как же так! Не пристало храбру быть таким безропотным!

Врос ногами в свою ступень. В отчаянном усилии напрягся до предела, принимая на себя страшный напор, пытаясь расколоть наплывающее двуногое тесто.

Но оно налипало, – с боков, спереди, сзади, – стократно утяжеляя его задачу: выстоять, не сдвинуться с места.

Нет, невозможно! Он не одолеет. Не пересилит. Не справится. Не сладит…

Значит, все?.. Погибель?.. Теперь, когда он растерял миры, подаренные бабуней.… Теперь погибель может быть только окончательной, последней, бесповоротной…

Никогда не думал Василек, что в нем столько злости и гордости. Что они могут так его поддержать в трудную минуту.

Кулаки заработали, словно сами собой. Ближайшие джинги падали под ноги. Иные успевали пискнуть:

– Не надо!..

Другие затаптывали сваленных, и сами попадали под удары.

Василек молотил и молотил. На миг показалось, что выбьется.

Но вот уже он на ступеньку ниже. Как же так! Должно ведь быть наоборот!

Василек зачастил кулаками еще скорее. И тут явилась неожиданная помощь. Над головами гибнущих вспыхнули разноцветные сполохи. Их яркий, но неживой свет ошеломил, утихомирил толпу. Все поглядели наверх.

Над ними – ступеньки на три выше – стояла бабка Языга и – светилась. Лицо полыхало зеленью, тело сквозь одежду – багрецом, руки и ноги – синевой, напоминающей лед.

Волосы шевелились, как черви или змеи, и наполнены были прыскучими искрами.

Только бородавки оставались темными. Нет, не столбиками, - просто черными точками на лице.

– С вами я, детушки! – сказала бабка бодреньким баском. – Ну-ка, дайте пройти!..

Толпа раздалась. Василек удивился. Как легко сделалось для бабки Языги то, чего он не мог добиться нечеловеческим напряжением.

Бабка, извиваясь, бросая разноцветные отблески на хмурые лица, протиснулась к смертоносному низу. Как бы прикрыла их, сильных, своей узкой костлявой спиной.

Василек увидел, что джинги вдруг расслоились, перестали быть бесформенным тестом. Каждый словно бы вспомнил, что он – воин, что он – что-то может.

Бабка подняла обе руки вверх и – засветилась еще ярче. Между ее ладонями, медленно соскальзывая, закружились прозрачные желтые волоконца. Будто пекла невесомые блины и сбрасывала их в ненасытную пасть.

– Чары страшные, охранные! – заговорила проникновенно. – Заклинаю силами земли и неба, светилами дневными и ночными, словами явными и тайными, рожденными и нерожденными.… Тут она примолкла, и слушатели, как один, подались вперед, И Василек испугался: столкнут бабку вглубь…

– Заклинаю: сгиньте, рассыпьтесь, пропустите нас! Уйдите, как воды дождевые! Вдаль умчитесь, как ветры перелетные! Ввысь воспряньте, как тучки пушистые!..

Бабка сшагнула со ступеньки на ступеньку. Те световые блины, что соскальзывали вниз, теперь накапливались перед ее протянутыми руками этакой лежачей стопкой.

Вот они коснулись чего-то невидимого. Яркая вспышка на миг ослепила наблюдающих. Стопка блинов стала тоньше.

Бабка быстро забормотала непонятные слова. Даже пожелай он этого, Василек все равно ни за что бы не смог их повторить.

Световые блины просто-таки посыпались с ее рук. Но теперь они не просто рассеивались во вспышках. Нет, они расплывались тонкой светлой пленкой по той смертоносной преграде, что когда-то поставлена была Корчуном.

Василек не думал, что можно видеть чары – их изначальная невоспринимаемость подразумевалась. Но вот теперь он их видел и, потрясенный, не мог насытить взгляда.

Желтый свет, рожденный и посланный бабкой Языгой, претворялся, встречаясь с преградой, в сине-фиолетовый мертвенный блеск.

Будто гребень толстый лег от ступени до потолка, сделанный из неведомого дымчатого металла. Зубья длинные к толпе обращены. Во впадинах тьма настороженная – страшнее той, другой, что давит на факелы сверху.

Будто на извивах зубьев что-то отражается – размазанное, размытое. И не поймешь: люди? нелюди?..

Или не отражается – изнутри проступает? Может там, скорченные, спрятанные до поры маются чудовища? Потягиваются осторожно, не в силах выдержать полную неподвижность? А подойдешь, коснешься, – дохнут холодом из пасти, и поминай, как звали, покатишься ледышкой…

Нет, это ум человеческий придумал. Его ум, Василька.… А перед ними, перед бабкой Языгой, – нечеловеческая, непонятная, необъяснимая сущность…

Бабка, молодец, не теряется. Хотя, если вспомнить, она ведь и сама – не человек…

Вот она кончила бормотать свои непонятные слова. Отступила на шаг от преграды – на ступеньку вверх.

– Заклинаю: рассыпьтесь! Рассыпьтесь! Рассыпьтесь! – повторила звучно.

Гребень помутнел и, вдруг словно смялся. Судорога прошла по нему. Отдельные зубья соприкоснулись и покривились. Еще миг, и он стал невидимым.

Бабка Языга опустила руки. Задумалась, повесив голову на грудь.

– И что же ты медлишь! – укорил Василек из толпы. – Дорога-то свободна!..

Бабка не обернулась, не ответила. Но, видимо, что-то передалось Васильку, потому что – по ее согнутой спине, по опущенным плечам – Василек вдруг почувствовал, – как ей тяжело. И впервые сердечно пожалел Языгу, суетливую пакостницу и вредоносицу, - как пожалел бы милую свою бабуню, будь она жива.

Видно что-то предалось от него ответно. Потому что Языга выпрямилась, гордо выгнув голову. Но Васильку почудилось, что ее кости при этом предательски заскрипели.

Языга выпрямилась и вытянула вперед руки. Новые световые блины испеклись в единый миг, – пожелтее, поярче, – и посыпались щедро.

Обнаружилась мешанина комков, червеобразных извивов, – все, что осталось от несокрушимого гребня.

Они оживали: соскальзывали, будто прятались друг за дружку; оплывали тяжелыми каплями; воздымлялись и утягивались волнистыми струйками вниз, открывая запретный прежде проход.

Василек первым понял, что путь очищен. Сшагнул со ступеньки – мимо остолбенелых джингов. Еще и еще…

И вдруг – на миг, не больше – его поразила грусть по оставляемому миру. Ясно, будто кто-то милосердный подсказал, Василек понял, что навсегда уходит, опускается во тьму; что нет ему возврата к солнцу, лесу, морю.

И пожалел Василек, что не успел, не сумел свой мир улучшить. Его последняя задумка – выковырнуть из солнышка Темь-страну – наверняка бы осчастливила русиничей.

Жаль, никогда не узнают его друзья, что хотел он совершить ради них…