Языга возникла возле дворца вслед за Олом. Почтительно отшагнула, чтобы не наступить на могущественного малыша.

Ол ее победил, он выведал страшную тайну Корчуна, он теперь был ее властелином. Хотя, как это случилось, она бы сказать не могла: до сих пор не опомнилась, не желала вспоминать.

Она приняла свое новое положение, как данность. Она сделала вид, что смирилась. Хотя, конечно, про себя надеялась, что извернется, перехитрит, снова окажется наверху, как уже не раз бывало…

Из дворца доносились знакомые, будоражащие звуки. Звуки схватки.

Глухо частили удары. Будто взбивали подушку… Василек выкрикивал:

– Вот!.. На!.. Вот!.. Вот!..

Заглушая Василька, вопил Корчун; то и дело поперхивался, петушино сипел:

– На помощь!.. Измена!.. Ко мне, джинги!..

Джинги возле дворца имелись. Толклись на месте, месили ногами пыль. Слушали призывы, подергивались и… оставались на месте.

Новые джинги подтягивались. Натекали ручейками, включались в молчаливую толчею. Переглядывались.

Бабке вдруг показалось, что именно эта переглядка и держит их. Ткется между ними, как паутина; объединяет, не пускает.

– Закинь ты меня туда, батюшка! – обратилась бабка к Олу и рукой указала на верхние окна. – Пока еще добегу, старая да хворая! Невмочь мне бегать!..

Молвить не успела, – уже была возле трона Корчунова. Возле той живой кучи, которая тут ворочалась.

Плащеносцы облепили Корчуна, и царь Корчун взобрался с ногами на сидение трона, чтобы удобнее было лягаться, пихаться, отталкивать, молотить кулаками.

Возле трона бился Василек. Вертел мечом так быстро, словно вил перед собой сверкающую широкую ленту. Разноцветные плащи кружились, будто втянутые губительным вихрем, и падали на пол изрубленными, исполосованными.

Но много их было, очень много. Да еще новые напихивались через боковые входы. Кидались остервенело, утраивая свою малую силу таким напором. Ни осторожности в них, как ни бывало, ни важности. Воевали за свое владычество, за свое первенство. Бросались отчаянно, погибали безропотно, держались вместе, сплоченно.

Бабка Языга поневоле их зауважала. Сейчас невозможно было представить, что эти стойкие бойцы могут быть другими. Что в мирное время они грызутся, как пауки в банке; стараются унизить, опорочить друг друга, спихнуть совсем со своей служебной лестницы, или хоть на ступенечку пониже.

Нет, не одолеют Корчун да Василек, не сладят. И злость Корчунова не выручит, и Василькова отвага.

Ей, бабке Языге надо вступиться. Царица она или не царица! Корчун, как-никак, ее суженый. Носители плащей – вечные недоброжелатели, завистники.

Она тут царица! А эти захребетники ишь чего удумали: законную власть свергать!.. Бабка Языга не пожалела своей заветной силы. Шепнула заклинание – и вновь оказалась возле дворца.

Джинги были безмолвны, невозмутимы, По-прежнему толклись, переглядывались.

– Ребятушки! – закричала бабка. – Вы свободы себе захотели – чую! Будет вам свобода! Помогите царю-батюшке! Обороните его от изменщиков! А в награду.… В награду царь да царица сделают вас – вас! вы слышите! – Носителями плащей!.. Идите же! Возьмите свои плащи там, наверху! Будьте рядом с царем! Будьте рядом с царем навсегда!..

Языга почти до визга дошла в последних словах. В горле зашершавело и защипало. Выпить захотелось чего-нибудь тепленького.

Толпа сначала закаменела, потом, забурлила от ее слов. Джинги подпрыгивали на месте, били себя кулаками в грудь, размахивали вздетыми руками. Что-то выкрикивали – но нестройно, неазартно. Неумело, одним словом.

Бабка Языга зорко вглядывалась. Отрадно было видеть, как действенны ее слова, как сильны.

Самое главное, что приметила: подстегнутые джинги перестали переглядываться. Пялились поверх нее да под ноги свои. Да напирали, напирали…

Бабка живенько отскочила в сторону. Дала дорогу. Джинги хлынули в растворенные двери, бурля, как река в половодье.

Бабка обратилась к Олу (не тратить же свои силы):

– Забросил бы ты меня снова туда, батюшка!..

И очутилась наверху, минуя торопливых воинов, грозящих разнести все, что встретится, по камушку, по щепочке…

Василек ее заметил. Глазами сверкнул, щеки наморщил. Не иначе засмеяться хотел, да некогда было.

А царь Корчун, – ее царь! – не соизволил посмотреть, хоть одним глазиком зыркнуть. Ему, похоже, плоховато приходилось. Носители плащей такой кучей наваливались, что Корчун просто-напросто увязал в них. Чтобы двинуться, ему приходилось делать неимоверные усилия, прогребая дорогу для руки или ноги в ворохах мягкой рухляди.

Бабка Языга могла бы, конечно, подколдовать – силенку свою подвыказать. Но кто в ее окружении не умел колдовать? Это было слишком обычно, этим нельзя было похвалиться, это не поставишь себе в заслугу.

А то, что джингов призвать сумела, – вот это отлично! Вот это бабке зачтется!..

Джинги как раз набежали, и пошла потеха. Визг, шипенье, ор. Плащеносцы норовят увернуться, взмыть, обрушиться сверху. Джинги стараются взять нахрапом, подмять, вцепиться намертво…

Кто пленил плащеносца, – одного или даже двух, – те выходили из боя. Несли добычу в охапке, перекидывали через плечо, тащили, волокли.

Три движения образовалось. Три течения.

Первое: плащеносцы вдавливались через правые двери. Подмога…

Второе: джинги перли слева. Тоже подмога…

Третье: исход, убыль слева. Изымание пленных…

Надо ли говорить, что первое быстро иссякло. Сколько плащеносцев – и сколько джингов!

Бабка Языга уловила этот момент: момент затишья и недоуменья – что делать дальше?

– Ребятушки, все наружу, на свободу! – прокричала, вклинилась. – Там меняться будете!..

– На смену! На смену! – подхватили голоса.

В сутолоке кто-то у кого-то отнял пленных. Вскипели короткие драки. Продлиться и расшириться им не пришлось, потому что крик «На смену!» – стал всеобщим, джинги давясь и толкаясь, хлынули наружу.

Бабка Языга подошла к трону.

– Ну что, батюшка-царь? – спросила смиренно. – Не держишь ли гнева на меня? Хорошо ли я тебе послужила?..

Корчун еще был в боевом запале: стоял с ногами на сиденьи трона и руками подергивал. Будто искал, кого бы толкнуть, ударить.

От слов Языги, от ее просительного тона пришел в себя, приосанился.

– Где ты была, царица Языга? – спросил, усаживаясь на трон. – Не ты ли Поюн-дерево разбудила, джингов перебаламутила?..

– Батюшка! – всплеснула руками бабка Ядыга, и голос ее вмиг стал плаксивым, укоряющим. – Только о тебе да о царстве-государстве мои помыслы! Не о корысти, не о баламутстве! Я, как правда, проста. Я, как совесть, худа. Покоя твоего ради сама беспокоилась. Давно чуяла: зло умышляют. Пыталась им дорогу перебежать, твоим плащеносцам приближенным. Да ведь они тоже не лыком шиты.

– Что же мне теперь делать? Наобещала тут!..

– Надо выполнять! – ласково, но твердо сказала бабка. – Надо мену произвести!..

Корчун послушно подошел к окну, вяло взмахнул рукой. Встреченный одобрительным гулом, вдохновился, напыжился. Даже на подоконник влез, будто собрался прыгнуть вниз.

– Мена! – крикнул звонко, почти по-юношески.

Бабка Языга не выдержала: цокнула языком, привлекая внимание Василька. А когда тот глянул, задрала горделиво голову: знай, мол, наших.

Василек улыбнулся сочувственно, подмигнул. Они встали за Корчуном – бабка Языга и Василек. Снизу их не видать, зато пред ними все – как на ладони.

Меняющиеся выстроились в два ряда, в одном – старые Носители Плащей, ныне свергнутые, плененные. В другом – джинги которым повезло, возбужденные, радостные.

Другие джинги – те, кому пленников не досталось, – толпятся вокруг, шепчутся, завидуют.

– Мена – мена! На! На! – выкрикивают счастливчики, и Носители Плащей им глухо вторят, – Я в тебя, а ты – в меня!..

Они выкрикивают снова и снова, быстрей и быстрей, громче и громче. Качаются влево-вправо, влево-вправо. Голоса джингов и плащеносцев теперь уже неразличимы. Руки джингов судорожно вцепились в плащи – не разнимешь.

В какой-то миг, только ему ведомый, Корчун громко хлопает в ладоши. Из его сомкнутых рук сыплются комковатые фиолетовые лепешки, словно бы слепленные из множества маленьких колобков.

Бабке Языге хочется поймать одну, спрятать да рассмотреть потом поближе. Исхитриться бы. Да как! Уж больно людно…

Лепешки падают и замирают: по одной над каждым джингом и плащеносцем.

– Возьмите! – кричит Корчун неожиданным басом и снова хлопает в ладоши.

Выкрики по его второму хлопку прекращаются. Джинги обмякают, уплощаются, мертвеют. От них остаются пустые оболочки, которые вкривь и вкось растягиваются на земле.

Зато лепешки над ними разом вспыхивают. Загораются искристым переменчивым светом.

Плащеносцы тоже исчезают. Но поскольку они были невидимы, – перемены, происходящие с ними, не столь наглядны.

Плащи беспорядочно укладываются на траву. Лепешки над ними тоже начинают ярко искриться.

Корчун щелкает пальцами: один раз и тут же – два раза.

Светящиеся лепешки, вздрогнув, плывут навстречу друг дружке. Подныривают одна под другую. Впитываются: в плащ, в оболочку джинга. Исчезают, бледнея.

И снова встают в два ряда. Только те, что были джингами, теперь плащеносцы. А бывшие Носители Плащей ныне воплотились в джингов.

Те джинги, что не участвовали в менах, гудят неудовлетворенно. Досада, зависть, неприязнь к властителю на их лицах, в их голосах…

Корчун оглянулся на бабку Языгу.

– Ну, что молвишь, царица? Ты эту кашу заварила, - ты и расхлебывай!..

Но бабка не откликнулась, не залебезила, как обычно, чем привела Корчуна в замешательство.

Бабка слышала слова царя, бабка хотела бы его успокоить. Но то, что она торопливо нашептывала на ухо Васильку, было важнее, важнее, важнее.

– Подвинься поближе, витязь ясный! Вон он, видишь! Возле кусточка красного! Рядом с жирным крикуном!..

– Тот самый? – переспросил Василек недоверчиво.

– Да разве я тебе врала? Да не бывать мне царицей, ежели не так!.. – Языга фыркнула носом, дрыгнула ногой, нетерпеливо подтолкнула Василька ближе к окну.

– Прыгать буду! – Василек решил действовать. – Прощай, бабка!..

– Прощу - прощу! – бормотнула бабка. – Да не торопись, я тебя сама спущу!..

Она враз успокоилась, чуть только Василек согласился. Сразу будто уплотнилась, погрузнела. Заклинание шепнула с чувством, любовно выкатывая изо рта каждое словечко.

Василек исчез и вмиг появился внизу – так близко от толстого джинга, что, отшатываясь, тот не удержался на ногах и упал на спину.

Бабка сверху внимательно наблюдала, упершись плечом в плечо Корчуна.

– Видишь, царь-батюшка? – шептала подобострастно. – Расхлебываю кашу. Тот маленький, как ежик, – враг твой лютый. Он тайну твою вызнал. Откуда – ума не приложу!.. Клад хочет забрать и то, что при кладе…

– Да я его… - прошипел Корчун.

– А ты не своими руками, батюшка! Ты ему, Васильку, дай разгуляться!..

Бабка хихикнула, еще потеснее прижалась. Корчун отодвинулся, но не далеко и не резко. Так, на самую малость…

Бабка поджала губы. Но обижаться было некогда. Василек внизу о чем-то заговорил с Олом.

Она прислушалась

– Это ты во мне сидел? – грозно вопрошал Василек. – Кто звал тебя? Пошто за нами увязался?..

Ответ прозвучал у бабки Языги прямо в голове. У Василька, наверное, тоже…

– А вас кто звал? Вы непрошенные всюду!..

– Я Храбр. Живу для других – не для себя.

– А другим это нужно, чтобы ты – ради них? Они просили тебя?..

– Они слабы и неразумны.

– Слабый тот, кто не может найти свой путь.

– Мой путь – побивать таких как ты!..

Василек взмахнул мечом. Но не пришлось ему достать Ола.

Воздух под лезвием заголубел нестерпимо. Стал холодным и твердым.

Василек, озадаченный, рубанул слегка. Меч отскочил со звоном.

Василек ударил сильней. Меч отбросило еще дальше – чуть не в лоб самому храбру.

– Что ж ты, витязь ясный! – прогундосила сверху бабка Языга вроде бы с сочувствием, но с насмешкой тоже.

Василек разозлился. При его-то силе да при верном, испытанном оружии.… Терпеть от бабки.… Терпеть от этого приплюснутого ежика.… Отступать перед хитростью и колдовством.… Нет уж!..

Всю свою мощь, всю ненависть к скользкому криводушию вложил Василек в руку, державшую меч.

Ударил, и холодная голубизна окрасилась красным, будто закровянилась. Треск раздался, да такой пронзительный, словно небо над ним лопнуло.

Меч, вторгшийся в затверделый воздух, внезапно заиндевел: весь покрылся густым белым ворсом.

А под мечом, между глыб раздробленных, засветилась – розово и беззащитно – гладкая вражья спина.

И ничего.… Ни малейшего движения, чтоб защититься, уклониться, юркнуть куда-то в сторону…

Василек замер. Опустил меч. Голая спина казалась более недоступной, чем прежде – под затверделым воздухом.

В Ежинмире он мог таких сокрушать: их было много, они нападали, были опасны.

Здесь, на Земле, вдруг помнилось, что перед ним – ребенок. Последний людской детеныш.

Мысль о том, что это хитрость, скользкое криводушие, которое ненавидел миг назад, и в голову не пришла.

– Василечек! – верещала сверху бабка Языга. – Бей! Добивай! Не зевай!..

Василек поднял голову, забыв о своей безопасности. Тут Ол его и подловил: ударил молнией в меч, выбил меч из расслабленной руки, откинул в толпу джингов и плащеносцев.

Василек бросился за своим оружием, успев увидеть, как из окна прыгает Корчун, превращаясь на лету в большого орла со страшным загнутым клювом.

Джинги и плащеносцы шарахнулись, уступая дорогу; показывая, куда упал меч. Невелика была заминка, пока Василек вооружался снова, – да от битвы его отстранила. Теперь Корчун да Ол были бойцами, а он, Василек, – только свидетелем, только наблюдателем. Он бы даже не назвал битвой то, что происходило. Но некогда было придумывать название: успевай следить, смотреть…

Еще миг – другой.… Еще миг, – и орел достанет…Но выбрызнулась даже не молния – толстая огневая змея. Ударила орла, и тот вспыхнул, загорелся жарко…

Малое перышко от него отделилось. Взмыло в восходящих потоках. Сделалось живой черной черточкой в чистом небе. Первым дыханием бури…

Темный хвост потянулся, закручиваясь, вниз.… Уже не хвост – жадный, бешено вертящийся, хобот. Ледяной ветер срывается с его боков, – бьет, разметывает. Бегут или катятся джинги. Виясь, перекувыркиваясь, летят плащеносцы.

Бабка Языга проворно соскочила с подоконника, вцепилась в тяжелый светец, вделанный в стену. Смотрела на благодетеля своего, на царя. Быстренько заклинания шептала – ему в помощь.

Видела, конечно, и Василька. Ветер его повалил, дородного, и оттягивал, задыхаясь, дальше и дальше от схватки. Василек не хотел: цеплялся за травы, за кусты, за деревца; бороздил землю пальцами.

Бабка могла бы, разумеется, его задержать, не отдать на волю ветру. Но ей теперь не до него…

В страшный вихорь обратился царь Корчун. Но не менее страшным вихрем сделался также чужак.

Встали рядом два хобота смертоносных, в небеса уперлись. Какой какого перестоит-переупрямит.… Впору им землю продавить да сквозь нее провалиться. Впору небо проколоть и сквозь дыру вознестись…

Никого живого рядом не осталось. Только она, Языга, укрытая толстыми стенами дворца, да Василек упрямый.

Двинулись вихори друг на друга. Столкнулись, породив гул долгий, сокрушительный. Еще больше потемнели от обоюдного гнева, от взаимной ненависти. Заколыхались, морщимые волнами напряжения. Разнялись, отпрянули. Снова бросились навстречу, раскатывая в стороны гул, еще более убойный.

Сцепились, перевились, будто косу заплели. Замерли в жуткой бездвижности. Самая-то их борьба в этом и выразилась, самая отчаянность, – в том, что застыли, не шелохнутся.

Бабка бы вмешалась, чтобы Корчуну подсобить; тому, второму, навредить. Да за себя побоялась. Расплющат ее, слабенькую, в лепешку и не заметят. Не лезь между молотом и наковальней!..

Тем более, сморгнув раз-другой да смахнув непрошенную слезку, она перестала различать противников. Не могла уже сказать, где кто…

Столбы вдруг исчезли. Видно схватка чем-то кончилась, к чему-то привела.

Бабка Языга радостно встрепенулась, надеясь увидеть Корчуна в более привычном облике.

Да не тут-то было.

С неуловимым для глаза промежутком возникли – один за одним – два огромных рака. Глаза–стебельки насторожены. Усы воинственно приподняты. Острые клешни распахнуты: подойди-ка, ужо тебя приголублю!..

И опять непонятно, кто свой, а кто – не свой.

Вот они сталкиваются, снуют своими резалками. Хруст вскрываемых панцирей тошнотворно громок.

Но за кого переживать? Кому сочувствовать!..

Землю изрыли, перебаламутили. Ее зияющее нутро вышвыривает наверх камни, словно сгустки крови.

Сами бойцы – перекалеченные раки – скрылись в огромной ямине. Шум оттуда такой, будто что-то бурлит, клокочет.

Даже сверху, из дворца, ничего не видно. Мутно-серая пелена клубится. Подкидывают, провеивают землю старательные работнички. Что-то в ней найти хотят, не иначе.

И вдруг оба явились в натуральном виде. Рядом совсем. Почти бок-о-бок. И чужак забился-затрепетал в молниевой лихорадке – засыпал Корчуна своими горячими стрелами.

А Корчун, мелькнув на миг в своем истинном облике, после первого же удара стал пузатым алатырь-камнем. И словно бы мгла синеватая висела над камнем. От каждого высверка слой мглы плотнел, – камень вырастал, делался больше. А поскольку молнии сыпались почти непрерывно, алатырь-камень надвигался на чужака весьма стремительно.

В какой-то миг, упущенный бабкой Языгой, камень вдруг распахнулся, через возникшую в нем дыру вывернулся наизнанку и накрыл противника, вздыбив тучи искр и обрывки пламени.

Видимо, он вывернулся еще раз, но и это бабка не успела заметить. Увидела же она успокоенный алатырь-камень и желтое свечение, исходившее изнутри его. Оттуда, где был плененный чужак.