Проза
 

“Лишённые родины”
Книга ТРЕТЬЯ:
ЛАЗУТЧИК ЕЖИНМИРА

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Ол понимал: медлить нельзя. Миг за мигом он долбил закрытое сознание Василька потоками волевых толчков. Проснись! Проснись! Ты гибнешь! Приди в себя! Опомнись!

Но напрасно он бился. Звуки Поюн-дерева были сильнее.

Удивительна была скорость и прочность воздействия. Ол ничего подобного не ожидал и поэтому не успел ничего противопоставить. Неощутимо и незаметно Ол оказался внутри серой твердой скорлупы, в которой не было ни единой щелки. Сверкание мозговых излучений Василька исчезло. Быть может, там, за стенкой, блеск бессчетных звезд, составляющих мозг русинича, не погасал. Но думалось Олу, что и там воцарилась беззвездная мгла – разве что не такая плотная.

Но этот орех, чьим ядрышком оказался Ол, – он же часть Василька, неотъемлемая часть храбра, измененная чудовищным воздействием дерева. Через него можно повлиять на гибнущего русинича. По крайней мере, нужно пытаться. Не то еще пропадешь вместе с ним, в родной Ежинмир не воротишься.

Ол уговаривал твердые стенки, пробовал раскачивать, бил своей волей в одну точку. Ол приказывал, заставлял, убеждал.

В конце концов, он решился принести Васильку возможный вред, но вырваться хотя бы таким способом. Неписанные законы «гладких» гласили: не повреждай живое существо, в котором находишься. Но сейчас иначе было нельзя.

Ол перестроил себя: принял форму клина, заостренного колышка. Затем направил свою волю вовнутрь и подталкивал, подталкивал каждую частицу тела, пока не раскалился добела. Направив себя вверх, он, будто жгучая игла, прошил стенку ловушки, вырвался из головы Василька и воспарил, закачался в восходящих потоках воздуха, охлаждая себя и сдерживая, чтобы не подниматься чересчур высоко.

Сверху он увидел, как Василек – медленно-медленно, словно сделался каменный, – приближается к Поюн-дереву. Тяжело отрывает ногу от земли. Покачиваясь, будто желая попятиться, проносит ее вперед. Нерешительно опускает ступню.

На исход Ола из его головы – наверняка болезненный – Василек не обратил внимания. Ни вздрогнул, ни вскрикнул.

А между стволами Поюн-дерева творится невообразимое. Сине-фиолетовые бугры, отрясая со своих верхушек искры-молнии, сшибаются грудями. Их прорезают поперечные алые трещины, из которых, как из отверстых ртов, несутся ужасные – скребущие, визжащие – звуки. Эти звуки бичуют землю, траву, деревья. Земля вздрагивает, вздымая черные тяжелые комочки. Трава никнет, рвется на клочки, желтеет на глазах. Иссохшие травинки вспыхивают одна за другой, превращаются в быстрых огненных червячков. Деревья вздрагивают, отшатываются, пытаются увернуться. Ветви волнуются, стучат одна о другую, сбрасывают листья. Похоже на то, что вокруг трехствольного «царя» – при полном безветрии – бушует сильнейшая буря.

Никогда Ол не видел ничего похожего. Вроде бы, между тремя распахнутыми стволами не так уж много пространства. Даже скорее совсем немного.

Но, с другой стороны, вроде бы, между ними – целый чуждый мир. Невидимая тонкая граница отделяет его. Обычному зрению она незаметна, но то, что находится за ней, несоотносимо с размерами Темь-страны.

Ол попробовал себя приладить к миру Поюн-дерева – чтобы понять его изнутри, а не со стороны.

Граница раздалась, и он ухнул в бездну. Но свободного падения не было, ибо мир Поюн-дерева оказался прерывистым. Ол словно попадал попеременно из света в тень. На свету – он жил, понимал себя летящим камнем. В тени – переставал существовать, ничего не ощущая ни изнутри, ни снаружи.

Двигался ли он к низу? Или повторял бесконечно один и тот же отрезок пути – как вспышку между двумя погружениями в тень? Ол не мог бы сказать точно.

Внизу было хуже, чем в полете. Олу было муторно – бунтовало восприятие, сбитое с толку. Неприятной рябью на волнах времени – вот чем был этот мир.

Возникала какая-то багровая масса. И пропадала. Чуть спустя и чуть смещенная, появлялась опять. Вокруг нее вспухали другие такие же. Они постоянно вели обмен своими частями. То ли, толкаясь, выдирали клочья из боков друг у дружки. То ли старались друг дружку оплевать и не могли остановиться.

Сиреневый дым исходил из их «плевков», оставался в виде следа. А поскольку следов было неисчислимое множество – крест-накрест, внаслойку – их окраска преобладала; перебивала багровый цвет мерцающих, рябящих масс.

Издали, сложенные в бугры, эти массы гляделись гораздо лучше, симпатичнее. Но отсюда, изнутри, бугры не воспринимаются – очень уж ничтожной песчинкой сделался Ол.

Внутри Ол заметил новый вид движения – наверху, почти в пределах видимости. Несколько красных масс образовали подвижный круг. Земляне сказали бы «водоворот». Все, что составляло центр круга, рассосалось, расползлось по сторонам. Не-участники как бы отступили, давая простор тем, кто замешан.

Массы-участники двигались все быстрее, не забывая вырывать куски из боков друг у дружки. Вскоре их уже нельзя было воспринять как отдельности: предстали в виде единой, бешено крутящейся змеи. Помимо основного движения – по кругу, появилось дополнительное – поперечное – движение. Из боков к центру полезли, шевелясь, как живые, тонкие отростки. Некоторые, встречаясь, отталкивались; некоторые – срастались. Едва происходило срастание, остальные отростки начинали бешено хлестать по соединенным. Успокаивались, только разбив, сломав.

Но поскольку отростков было много, и соединялись они почти непрерывно, сеча внутри круга совсем утихнуть не могла. Сопровождалась она противнейшими скребущими звуками. А если лопалась намеченная из двух отростков струна, раздавался невыносимый даже для обычного восприятия взвизг, будто раздирающий что-то внутри Ола.

Нет, нет вблизи этот мир еще хуже, чем издали. Даже люди с их словами, все искажающими, более понятны, более приемлемы.

Ол снова взлетел высоко над Поюн-деревом и увидел, что Васильку осталось два шага до распахнувшихся стволов.

И вдруг ему стало невыносимо жалко человека – такого сильного и такого беспомощного. Ничего толком, не понимающего ни в себе, ни в окружающей Вселенной. Безоговорочно смертного, но задиристого, как петух; верящего, что уж он-то пробегает по земле дольше, чем остальные.

И вместе с тем ему стало жалко себя – бесповоротно переставшего быть ежином, очеловеченного до невозможности, нарушившего ради своей родины все ее писаные и неписаные законы.

Вместе с двумя жалостями он обнаружил в себе также два протеста, два негодования против собственной слабости.

Но разбираться, что сильнее – жалости или протесты было некогда. Прежде всего, сейчас ему не хотелось, чтобы Василек погиб – ведь Василек был его помощником, его надеждой.

Ол бросился вниз, расплющиваясь, утончаясь, ругая себя и проклиная людей, наблюдая за тем, чтобы не соскользнуть в сторону, не промахнуться.

Он накрыл, укутал собою стволы и междустволия, принял на себя укусы искр, удары молний, фиолетовую ядовитость, багровую одержимость.

Если бы он был человеком, его б мгновенно разорвало в клочья. Но и в его естестве «гладкого» ему приходилось ой как туго.

«Мир на мир» шла борьба. Вселенная на Вселенную. Внутренняя Вселенная Ола защищалась от внутренней Вселенной Поюн-дерева.

Недолго удалось Олу противостоять. Встрепенулись деревья, распрямляясь. Травы посвежели, – будто брызнуло на них чистой зеленью. Перестали прятаться, высунулись цветы. Глянули своими добрыми глазами.

Василек опомнился. Сделал шаг назад. Повернулся спиной к мерзкому чудищу-звучуну

Тут прорвало, просквозило Ола фиолетовой нечистью. Вынужден он был убраться, подхватывая обрывки своей плоти, чтобы не упали, не были пожраны.

Поюн-дерево вскипело красной зернью, взбурлило желтизной. Похожие на совиный хохот звуки посыпались из него.

Василек закричал, зашатался, поднял руки к небу. Ол решил, что Василек противится, не хочет опять поворачиваться лицом к погибели. Еще миг-другой, и его сопротивление угаснет, он станет безвольным и послушным.

Пока что Ол собирал свое тело в родную округлую форму, быстренько соображая, чтобы еще предпринять. Наблюдать за происходящим снизу, от земли, было неприятно – восприятие получалось неполным.

Но именно потому, что глядел снизу, он увидел «это» почти одновременно с Васильком.

В вечно сумеречном небе возникло что-то черное и стремительно неслось вниз. Вот уже видны большая птица и человек, сидящий на ней. Воздух гудит, их обтекая, и кажется, будто там, наверху, – басовитый шмель.

Птица встряхнула головой, перекувырнулась в воздухе, и человек отделился от нее, стал падать, растопырив руки и ноги. Птица, свесив голову, с хрюкающим звуком выплюнула что-то из клюва – то ли камень, то ли кусок мяса.

Так и летели: человек – помедленней; то, что выхаркнула птица, – побыстрей, вдогонку.

Куда он упадет? В Поюн-дерево? В его разверстую трехзубую пасть?

Ол провел мысленную линию – вниз от растопыренного человека. И вдруг понял.… На всякий случай он призарылся в тепловатую почву, оставив над ней одну только воспринимающую макушку.

А Василек, воздев руки и крича, как от боли, – топтался на месте. Его раздирали зов дерева и желание убежать.

Птичий последыш догнал человека-летуна, ткнул того в ногу и словно бы прирос к ней.

А под человеком-летуном вдруг возникла ослепительно сияющая точка. Какой-то миг она просуществовала, затем от неё, как от камня, брошенного в воду, расплылись в разные стороны разноцветные круглые волны. Они были такими же яркими, как первоначальная точка. На них было больно глядеть.

Словно огромный радужный блин испёкся и повис в воздухе между двумя Васильками: стоящим на земле и падающим вниз.

Этот блин продержался тоже недолго: несколько мигов.

Затем он превратился в двустороннее зеркало, словно бы сделанное из невиданной чистоты и тонкости слюды.

Падающий человек достиг зеркала и растворился в нем, будто бы в него нырнул.

Радужные цвета резко усилились. Даже Ол едва мог выдержать их сияние.

Зеркало опять свернулось в точку.

А из точки вниз ударил фиолетовый луч, который обволок Василька, его фигуру с воздетыми к небу руками.

Свет луча словно бы взбурлил вокруг Василька, словно бы впитался в него.

Затем всё погасло.

Остались обычные дневные краски, они казались блеклыми, размытыми…

 

 

Тут послышались чиханье, сопенье, одышливая скороговорка. Ол увидел бабку Языгу, что летела на стареньком помеле – над вывороченными корнями да обломанными ветвями. На ней было тяжелое парчовое платье, расшитое золотыми нитями.

– Здравствуй, витязь ненаглядный! – заквохтала бабка, увидев Василька. – Эко ты тут наворотил, дровишек наломал. Ну, так что ж, коли надо! Во время поры точи топоры, а пройдет пора – не надо и топора.

– Слезай, бабка! Помоги, что ли разобраться! – добродушно приветствовал гостью Василек.

Бабка, до того висевшая в воздухе, опустилась на голую землю перед Васильком и долго возилась, извлекая помело из-под подола.

– Уж я колдовала-колдовала, тебя вызывая! – поделилась она. – А теперь думаю, зря, – коли ты сам помощи просишь! Мы с тобой без наветов да чар, мы с тобой полюбовно делишки уладим. Вразумимся здраво, начнем рано, исполним прилежно. Так ли, сокол?

– Так, бабка, так! – начал Василек.

Но договорить ему не дали. Новые звуки послышались от Поюн-дерева. То резкие, то заунывные, они чередовались неправильно, не складывались в мелодию. В них была смертельная опасность. Словно острия ножей, прикоснулись они к каждому незащищенному месту на теле. Пока они звучат, любое живое существо вынужденно пребывать в оцепенении. Поди-ка шевельнись, обставленный безжалостными лезвиями.

Бабка Языга…Василек… Живые, но даже глазами не шевельнут.…И дышат редко-редко. Почти что незаметно…

Поюн-дерево тем временем себя исцеляет. Розовое пламя от него отделилось, потрепетало в воздухе и погасло. Стволы под ним оказались чистенькими, нисколько не почернели.

Только он, Ол, нечувствителен к магии звуков. Да еще квадракон, поскольку он неживой.

Ол вызвал дракона. Волевыми толчками водрузил на него Василька и бабку Языгу. Задумался. Куда же теперь?

Звуки сыпались, не изменяясь. Поюн-дерево не боялось, что жертвы убегут.

Мир Темь-светила, – целый мир, – оцепенел, замер между жизнью и смертью…

 

 

© 2009-2015, Сергей Иванов. Все права защищены.