Проза
 

“Лишённые родины”
Книга ТРЕТЬЯ:
ЛАЗУТЧИК ЕЖИНМИРА

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Василек спешил. Он не мог остановиться ни на миг. Позади был «тот», страшный, как небытие.

Земля раскололась пополам. С каждым шагом половина, принадлежащая ему, Васильку, суживалась, делалась меньше. Рано или поздно преследователь загонит его на последний клочок, откуда исхода не будет.

Пространство склеилось, превратилось в вязкий кисель. Приходилось его раздвигать: грудью, плечами, руками. Приходилось проталкивать ноги.

Липучая масса приникала, давя; разрывалась с хлюпаньем и треском, обтекала рывками, всхлипывая, смыкалась за спиной.

Василек поворачивал голову ровно настолько, чтобы увидеть восстановленное пространство и порадоваться его самовосстановлению. Оглядываться дальше боялся: мнилось, если заметит «того», то сразу – рывком – приблизит.

С землей творилось что-то непонятное. Василек бежал по ней, и в то же время она воспринималась как бы в небольшом отдалении. Холмы, перелески. Болота, пески проплывали под ним.

Затем волны морские – странно затверделые, неподвижные – потянулись, давая опору ногам, но вместе с тем как бы увиденные с невысокого полета.

Чем дальше бежал и чем дольше, тем спокойнее становился, тем меньше страха оставалось. Он ровным сделался и почти незаметным – страх. Подталкивал Василька, будто ветер – лодью.

Мысли обособились от мира, заняты были движением. Василек прислушивался к тому, как волосы взметываются, опадают, а ветер придерживает их шелковистыми руками. Видел, как собственное разгоряченное лицо светится ярким звездным блеском, и жалел, что этот блеск не навсегда с ним – растрачивается, улетает. Ощущал свои руки, их равномерные мощные вздымания – вперед, назад. Обратиться бы им крыльями – вот бы помогли в его побеге! Поднимал и опускал грудь – наполнял ее простором, запахами, блесками и опустошал. Отталкивал ногами землю, а ей нравилось: играючи, отталкивала его еще выше. Глянуть со стороны – наверное, не бежал он, а скакал, будто кузнечик.

Медленно сменялись виды, как бы отстраненные, как бы обесцвеченные блеском, исходящим от Василькова лица. Пустынное море тянулось бесконечно, солнце успело два раза нырнуть в него и вынырнуть, лишь затем надвинулся берег, похожий своими сглаженными холмами на то же море, ставшее привычным.

Холмы росли, покрывались пятнами тесных еловых колков. Солнце теперь закатывалось в ели – кровянило бока об острые лапы. Может быть, там была жизнь – в сливающихся, рвущихся кверху лесах. Но Василек не успевал ее заметить – ни звериных пробежек, ни птичьих пролетов.

После восхода ему показалось, что бег стал быстрее – безо всяких усилий с его стороны. Озера прометывались под ним лужицами, моря протягивались озерами. Тайга проплывала морем. Пустыня прошелестывала морским берегом.

Василька поразило, как мало на земле следов человека. Чуть приподнимись да подальше разлетись, – вроде и нет на ней ни тебя, ни сородичей твоих. Городища да селища промелькивают оспинками. Дорог и вовсе не видно, – таятся под кронами, жалкие ниточки.

Но почему ускорился его бег? Не потому ли, что преследователь стал догонять? Нет, в таком случае страх бы усилился.

Может, матушка ему помогает? Где-то там, в сердце Земли, в начале всех начал, в святыне всех святынь, волей своей или испрошенной волей богов подталкивает мир под его ногами?..

Хотелось бы так думать и в это верить. Не дать ли бой «тому», заспинному? Сколько можно удирать! Неужели не остановиться – не переломить страх?

Но ведь у «того» – тоже матушка! Та же? Или не та? Если одна, то кому из двух она помогает? Кого поддержит в бою?..

Бой, бой!.. Какая-то у него голова однобокая!.. Чуть где заминка, неурядица, чуть что не по нему, выход видится в одном: убивать, сокрушать!..

Нет, не хозяева люди на земле. Нет, не хозяева. Хороший хозяин разве станет, гордыню теша, ломать свой дом да жить среди обломков. А люди только тем и заняты.

Кто же главный? Кто? Кто унаследует землю после людей?.. Уж не растения ли?

Василек подивился нелепости пришедшей мысли. Будто кто-то чужой возник в нем, чтобы высказаться. Травы да деревья, – бессловесные, неподвижные, – владыки земли? Смешно…

Сколько же ему так мчаться? Будет ли остановка? Отстанет ли тот, что сзади? Догонит ли?..

Двух настоящих Васильков быть не может. Значит, догоняющий – ложный. Может быть, даже неземное чудище, которое зачем-то приняло его, Василька, облик и теперь хочет с ним расправиться.

Когда бы так, тогда бы наилучший выход – битва. Ему ли, храбру, чудищ пугаться да бегать от них.

Но что если «тот» – настоящий?.. Фу ты, продрало морозом по коже…. Колена ослабели…

Одна мысль.… Одна такая мысль может уничтожить…

Не надо их допускать в голову, мысли такие. Ну, их!..

Этак ведь можно додуматься, что тебя, Василька, вроде бы, нету. Что ты, Василек, – не человек.… Этак ведь можно свихнуться, догадываясь, кто же ты на самом деле и многого ли стоишь…

Земля сминалась под ним. Будто кто-то огромный шлепал по ней ладонями, сердясь. Потом буровил кулаками, скреб горстями.

Не иначе, один из богов обронил случайно мелочь, милую сердцу, и безуспешно пытался найти. Небось, на коленях ползал. Вынюхивал, выглядывал, досадовал…

Горы были под Васильком, и он прыгал от склона к склону, от вершины – к вершине. Пугливые горные козлы не успевали приметить его, не успевали вздрогнуть. Им казалось, одиночный странный гром вдруг бормотнул при ясном небе. Замирали, ждали другого раза.

И дожидались. Всполошенно скакали по склонам. Но то был гром уже от иных ног – настырных, догоняющих…

А под Васильком снова тянулось море, и страх усилился. Верный был знак: «тот» надвигается, надо быстрей, быстрей…

Но страх стеснял дыхание, спутывал руки и ноги. Страх напоминал об усталости и голоде, которых до сих пор – не было и в помине. Тело тяжелело, делалось чересчур большим и неуклюжим, ни к чему не пригодным – ни к бою, ни к бегу…

Самое плохое, что Василек не волен в страхе своем. Не волен одернуть себя, приказать себе не бояться. Он должен бояться, должен бежать. А если остановиться, или – не дай боги! – упадет, – случится что-то непредставимое…

Василек тряс головой, отгонял непрошенные мысли. Но они возвращались, как назойливые мухи.

Мало страха, голода, усталости – еще сонливость навалилась. Закрыть глаза. Чтобы сон освежающей струей прошелся по телу – обмыл, очистил, обновил…

Хоть бы кто-то помог! Ведь он скоро прибежит к тому самому острову, с которого начинал путь.

И все повторится?.. Нет, нет, нет! Отдыха, пищи, сна!.. Василек двигался с трудом, волны под ним размягчались, вбирали в себя его ноги, Словно волны тоже неожиданно и сильно устали.

И вдруг… Благоухающий, сильный, прекрасный.… С простодушным удивлением на рогатой доброй морде…

Квадракон! Откуда он тут взялся? Василек поспешно влез на широкую спину. Раскинув руки, повалился на живот – вдоль звериного хребта. Ощутил под щекой приятную теплую упругость…

Куда угодно – хоть в Темь-страну, хоть в Ежинмир. Лишь бы отсюда подальше!..

 

Шары вынырнули из моря… Шары погубили Зевулю… Что они такое?.. Не связаны ли как-то с ночным ужасом: прогибающимися стенами, рукой, пролезшей сквозь пол?..

Как нелепо, как некстати все происходит.… Не успел толком расспросит Зевулю. Не успел сходить с ним туда, где разъяснится тайна шаров.… Теперь только на себя надейся.… Или, может, Лепетоха чего подскажет…

Василек , задом, как рак, пятясь, поднимался по склону, – никак не мог оторваться от волнистой синевы. Ветер срывал пенистые верхушки волн, взмахивал ими, как лисьими хвостами.

Где они, шары? Куда подевались?

И вдруг Василек почувствовал, что не просто пятится. Что его тянет назад – к избушке что ли? – посторонняя сила. Тянет и отворачивает от моря.

Ах, так! Ну, посмотрим, кто кого! Померяемся!.. Василек расставил ноги пошире, согнул спину, чуть присел. Сдвинь, попробуй!

Миг-другой он оставался на месте. Тело, напрягаемое собственной волей, закаменело. Ноги по щиколотку вдавились в землю.

Потом что-то его так толкнуло, что ноги, прорыв две глубоких выемки, сами понесли его вверх по косогору. Бегом, бегом! Чтобы не уронить его, тяжелого, не разбить его вдребезги…

Едва задвигался, едва прекратил сопротивляться, стало полегче. Потихоньку расслабил себя. Только ноги шлепали, – туп, туп, - словно две лошадки неутомимых.

Думал, у избушки остановиться. Тем более, Лепетоха, как нарочно, показалась Болтанула чем-то в горшке, – небось, варевом старым, – вылила под калиновый куст.

Но невозможно, невозможно было. Не себе принадлежал, – тому, что его толкало, тащило. Замри он сейчас, бревном его оземь шмякнет. Да бревном и поволочет…

– О шарах белых спросить хотел!.. – крикнул, проносясь мимо. – Что они такое?..

Лепетоха глянула испуганно, непонятливо.

– Зевуля погиб! Не жди его! – кинул ей по ветру самое главное, самое страшное уже издалека.

И позабыл про Лепетоху, Позабыл про все на свете.

На него надвигались двое. Один был неопасен – безглазый Веселяй. Побратим, соратник.

От второго исходил обжигающий ужас…

 

Квадракон опустился в месте необжитом и странном. Видать, и зверю тут сразу не понравилось: вертел башкой, косил огромными глазами на ездока, словно спрашивал: не убраться ли отсюда подобру-поздорову?..

А уж ездоку-то не по сердцу пришлось – ох, не по сердцу! Не торопился покидать гостеприимную спину. Настороженно впитывал в себя то, что было вокруг.

С первого взгляда – опушка и опушка. Деревья стоят в беспорядочной тесноте. Толстые кожистые листья одних почти не отражают свет. Над нежными прожильчатыми пластинами других пляшут белые просверки.

Но стволы у всех деревьев изуродованы. Нет ни одного пряменького, стройного. Завязаны узлами, завиты кольцами, распухли от чудовищных натеков, рассечены глубокими трещинами. Такое впечатление, будто издевались над ними, нарочно мучили.

– Слезай! - твердил раздраженный голос внутри головы. – Дракону тут не место!

– А мне тут место? – мысленно огрызался Василек. – Мне бежать надо!

– Слезай! – снова просил голос, не слушая возражений…

Кончилось тем, что дракон стал исчезать прямо под Васильком, а Василек стал падать сквозь него. Падал он медленно – скорее парил, чем падал. Высота оказалась неимоверной. Земли не было видно.

Сквозь знойное марево, сквозь живой туман, покалывающий глаза, предстало перед храбром воплощенное время.

Тот же голос, что был в голове, подсказал ему, что он видит, и Василек с благодарностью воспринял.

Время было, словно солнечный свет, разлитый на волнах. Словно клубы дыма над невидимым костром. Протяженный блеск и темные волокна соединялись, продолжали друг друга – порождали сложноперекрученную змеиноподобную цельность, падать в которую можно было бесконечно. Каждое волоконце – стоило Васильку приблизиться и окунуться в него – представлялось вихрем чудовищных форм и размеров, на изогнутых напряженностях которого щедро, будто светлячки в дремучем лесу, были разбросаны жгучие звезды. Каждую звезду окружала многослойная сеть крошечных извитых сообщающихся канавок. По канавкам чуть приметно перемещались то ли крупные пылинки, то ли мелкие горошинки, окруженные бледной, слабенькой дымкой.

– Нам туда! - сказал голос, и Василек увидел, что падает на одну из горошинок.

Его сильно тряхнуло, ударило. Яркая зарница полыхнула будто бы прямо в глазах.

Очнулся на холодной траве под пересыпчатым говором листьев. Дракона не было, изуродованные стволы обступили.

Что же тут такое? Куда ему дальше?

Василек встал на ноги, послушал себя. Страха почти не было – так, слабые остаточки. Значит, «тот» – не близко, можно передохнуть.

Нет сомнений, он в Темь-стране. В плоском унылом Ежинмире таких деревьев не сыщешь.

Василек огляделся. Шагнул вперед. Листья взроптали, всплеснули ладошками, – будто хотели предостеречь.

И вдруг он увидел самое странное дерево. Оно стояло особняком – словно царь или князь. Ни травы, ни цветов не было вокруг. Только черная жирная земля, изрытая так старательно, будто здесь потрудились десятки кротов.

Стволы, ближайшие к «царю», были отклонены назад, как бы отшатнулись в раболепном испуге. Листьев на них почти не было – торчали оголенные ветки.

Само дерево-«царь» было сложным. От земли, от единого корня, вымахивали три стволика. И сразу свивались в тугую девичью косу. Серый лишайник старательно проконопачивал перевивы, прятал их за своим ломким слоевищем. Длинные узкие листья, – серебристо-белые с исподу, голубые сверху – юркими рыбками вились в холодноватом воздухе.

Невысоким было дерево – другие выше. Но почему-то явственно виделось: оно тут главное.

Василек подошел поближе – до границы чистой земли. Поклонился поясным поклоном.

– Помоги мне! Прошу тебя! Помоги мне спастись от погони! От напасти непонятной!..

Услышав слова, дерево задрожало, и дрожь его никак не могла уняться. От корней до ветвей пробегала дрожь, от корней до ветвей.… Словно встряхивалось дерево, будто просыпалось…

Вот уже оно трепещет целиком. Сильнее, сильнее.

Шуршит лишайник, раздираемый трещинами. Куски слоевища усеивают землю.

Три ствола, составляющие «царь-дерево», начинают расходиться, становясь похожими на трехпалую растопыренную лапу. Заунывные звуки – то ли вой, то ли гул – исходят от них. Чем дальше друг от друга стволы, тем больше сливаются звуки в единый чарующий напев.

Это дух дерева звучит. Дух дерева бьется между стволами, как птица в силках.

Слушать его невыносимо. В него надо влиться. В нем надо раствориться, исчезнуть.

– Приди ко мне! – слышится Васильку. – Обагри меня кровью! Дай мне покой! И себе, и себе, и себе…

Краем глаза Василек видит, как сопротивляются другие деревья. Цепляются, бьются ветвями, переплетаются стволами, свиваются в узлы. Иные раздуваются, как бочки, а потом трескаются продольно, – будто надеются своими тресками внести разлад в непреодолимую песню.

Незаметно для себя Василек делает первый шаг…. Туда, к растопыренной лапе… К спасению…. К бесконечному отдыху от погони…

Ведь это же Поюн-дерево! Мечта Веселяя, побратима! Не надо противиться! Надо слушать, слушать, слушать…

 

Слева было Солнце, справа – Луна. Между ними – через все небо – распростер свои крылья ворон. Перья, как деловитые лопаты, шевелились на его спине – перекидывали струи воздуха, всасывали в себя лучики света.

Ветер скрежетал в чащобах крыльев, скрипел зубами, выл, визжал, хохотал – ворон держал его крепко, не давал вырваться. Несся, почти не взмахивая, – то ли верхом на ветре, то ли в обнимку.

Только частокол встопорщенных перьев и был виден. Да небо в просветах.

Кожа под перьями – в самом низу – поросла коротким и нежным желтовато-серым пухом. Ногам было тепло.

– Скорее! Скорее! – бормотал Василек . Он слышал слабеющий зов уходящего, он боялся этот зов утратить. Молчание подступало, как бездонная пропасть, и Василек наклонялся, наклонялся над ней – чтобы рухнуть, когда настанет полное безмолвие.

Он и сам не ведал, почему так важно слышать беглеца, не терять с ним связи, почему так нужно догнать его. Мысли, когда пытался думать об этом, будто на стену натыкались, будто от молний сгорали, не оставляя даже пепла.

Ворон, хоть и мчался быстрее Василька , был все-таки несовершенным орудием погони. Уже дважды его приходилось кормить. Ворон указывал, какое перо можно выдернуть для этого, снижался к самой воде. Василек перелезал на шею и орудовал пером, как острогой, выцеливая толстомордых рыбин спереди – там, где вода не взрябливалась жестким воздухом, кидаемым крыльями. Ворон поворачивал голову, снимал рыбину с перьевой ости, одним глотком отправлял в свое нутро…

– Скорее! Скорее! – торопил его Василек

И вдруг зов замер. Перестал удаляться. Становился слышнее, слышнее.

– Он уже на месте! – закричал Василек возбужденно.

– Он через Ничто нырнул, - сказал ворон. – А я не умею; нам еще лететь и лететь!..

Солнце приближалось, Луна отставала. Высоко они поднялись. Море, как медная тарелка, поблескивало внизу.

– Есть хочу! – сказал ворон. – Не долечу, если не покормишь! Упаду!..

Василек огляделся – ни птицы, ни зверя. Эх, ты доля храбра несладкая – раны да увечья.

Вынул меч, отсек мясо от левой своей голени. Сунул кусок в клюв распахнутый.

– Хорошо! – сказал ворон.

Темь-страна была близко. Зов оглушал…

 

 

© 2009-2015, Сергей Иванов. Все права защищены.