Прозрачные крылья квадракона вздымались и опадали, шелестя и металлически отблескивая. Такой же металлический отблеск полз вниз по волнам – в направлении усталого лёта.

Море – дремало. Волны неподвижно застыли, как морщины на старческой коже. Окоем, изгибаясь хребтом, лежал неизменчиво, как зверь пардус, разомлевший на солнце.

Притомились путники, притомился их несший летун. Приятный цветочный запах, производимый его шкурой, ослабел. Впервые сквозь него стал слышен Васильку запах собственного пота. Неудачно они вынырнули из Темь-страны: вдалеке от суши. Сколько ни летят, – море да море. Синева снизу, синева сверху…

Василек спасался от бездельной скуки привычно – раздумьями. Торопка сидел, повесив голову на грудь. Не то дремал, не то вспоминал свое. Ядрейка наоборот: башку свою лобастую задрал и глазами в небесах шарил. Не иначе, молился.

Думалось Васильку, что был он добрым, старательно поддерживал Добро, воевал за него. Но какую пользу тем самым принес русиничам, своим соплеменникам?

Есть ли вообще от Добра польза? Должна ли быть? Не бесполезно ли оно изначально, по природе своей?..

Люди воинственны, любострастны, жадны. Добро для них – посторонняя придумка богов. Боги навязывают – люди отворачиваются.

Кто же такой храбр? Кто же такой он, Василек? Перебежчик, переметчик? Тот, кто с богами – не с людьми?

Если Зло нужно, если не могут без него люди, – тогда, быть может, вся борьба с Тугарином была ошибкой, заблуждением? Быть может, нужно было не в Русинию назад стремиться, а поставить цель: сделаться новым народом – лесными русиничами? Или даже не так, а лесиничами назваться? И собирать, собирать людей.

Ведь не все русиничи погибли после нападения Тугарина на их родину. Ведь есть где-то другие остатки людские – не только те, кого прихватил Тугарин в лес.

Если народ распадается, это вовсе не значит, что он погибает. Возможно, он созрел для новой жизни, и те куски, обломки, на которые он разделился, – зародыши, семена, из которых разовьются новые народы.

Что может он, Василек, назвав себя помощником богов? Стать князем, стать пастухом людским? Дано ли ему такое право – или только силой можно этим правом завладеть?

Зло нужно, пока разделен мир. Пока солнце испускает не только белый, но и черный светы.

Что если устранить черный свет, удалить, вырвать из солнца? Эта дерзкая мысль, а чем смелее мысль, тем она вернее.

Мир тогда станет однородным, единым, – расцветет. Мир тогда станет добрым, будет служить Добру.

Или не так?.. Или он, просто-напросто, хочет себя оправдать – себя – храбра? Придумать свою нужность, убедить себя в ней?

Боги, почему беспокойство внутри – вместо радости? Почему неуверенность – там, в глубине, в сердечных потемках – таращит свои совиные глаза?

Не в новый ли безвыходный круг он загнал свою мысль? Ведь если исполнить, что задумано, – выковырять черную силу из Солнца, – то со временем Добро и Зло могут поменяться местами. Изгнанное Зло переиначится и будет называться утраченным Добром. Оставленное Добро помрачнеет, и его рассерженно будут воспринимать как Зло.

Или же Добро потеряет свою цельность, раздробится, выделит из себя то, что станет новым Злом…

Нет, не может быть Добро – бесполезным! Не может, ибо Василек не желает верить в это. Поверить – значит признать и себя, как храбра, бесполезным, свои пути-дороги, мучительные раздумья, битвы с недругами…

Он хорошо замыслил: выкорчевать из Солнца черный свет, черную силу. Он очистит светило. Он поможет богам в переделке неладно скроенного мира…

Василек приосанился, будто принятое решение было половиной победы. И тут он увидел впереди долгожданный предел.

Большой остров надвигался. Окольцованный колеблющейся полоской пены. Испятнанный облаковидными лесами, сонными стадами валунов да мелкими, ослепительно-блесткими озерцами.

Там, за островом, в холодно мерцающей дали, неколебимо и просторно раскинулась большая земля. Лежала сильно и небрежно, оттесняя, осаживая море, не пуская к окоему ломкие морские волны.

Что там за жители на туманно-огромной земле – не видать. Может, и не обитали вовсе, и была она пустынна и неприветлива, дика и печальна.

А тут, на острове, изба виднелась неподалеку от моря. И поле, возделанное за ней. Тут – хорошо ли, худо ли – коротали свой век люди. Даже сверху была заметна прочность, основательность их жилища.

Тут и приземляться, и путь свой заканчивать. Вон и Торопка с Ядрейкой ожили, переглянулись между собой да с ним, Васильком, – то же почуяли.

Квадракон, будто направляемый их совокупной волей, замедлил полет, круто пошел вниз. Ветер засвистал по-разбойничьи: не хотел отпускать товарищей летучих.

За избой, за полем, до леса чуток не дотянув, на лугу – в разнотравье – приземлились. Василек свалился в сочную хрусткую душистую зелень, пронизанную желтыми, синими, белыми цветами. Упал на спину. Застонал – не от боли, от удовольствия, от счастья снова свидеться с землей.

Рядом спутники шлепнулись. Торопка будто мешок, – с отчужденным лицом, в себя обращенными глазами. (Не таит ли что-то? Что он может таить?). Дородный Ядрейка миг-другой уморительно вскидывал ноги, руками загребал. Будто не хотел с небом расстаться, пригоршнями собирал его про запас.

Квадракон, помедлив, окутался серебристым дымом и стал исчезать. Превратился в гроздья зеленоватых шаров, сохраняющих очертания драконьего тулова и быстро тускнеющих.

И вот тут, пока остатки перелетного зверя не размылись прохладным, родниково-чистым воздухом, Василек увидел здешний мир по-особому. Мир духов и мир оборотней, мир зверей и глубинный «нитяной» мир были ему ведомы. Но иные он утратил безвозвратно. Иные оставались ему доступны. Все они человека не отвергали, были терпимы к его присутствию…

Но тот, что предстал Васильку, казался не человеческим. Он густо населен был иными существами.

Внешне ничто как будто не изменилось. Деревья, трава, изба, море остались на месте.

Но тесно, тесно было. Человеку – ни ступить, ни пройтись, ни повалиться.

Земля – пузырилась Безастоновочно и плодовито. Будто покрыта была воспаленным волдырем.

Пузыри вырастали, округлялись, их желто-красные бока делалась прозрачно-бесцветными. Чуть видимые, они отлеплялись он земли, вспыхивали на кратчайший миг и тут же потухали.

Новорожденные шары громоздились холмами, горами - до самого неба. Они вертелись на месте, дергались, прилипали друг к другу, проникали один в другой, менялись местами. Время от времени – достаточно редко – изнутри шаровых гор полыхала зарница, робкая и размазанная. Ей словно не хватало сил, чтобы вспыхнуть поярче и растечься пошире. В ее мерцающем свете являлась вдруг немыслимая сложность пространства, занятого шарами: отсвечивали многократные выпуклости, вогнутости, длинные своды, глубокие ступени. И стенки, стенки, стенки – сверху, снизу, с боков. Словно не шары, а стенки были живыми существами, были главными в этом мире.

Зарница потухала, и шары опять становились чуть видными, словно сотканными из дрожаний воздуха…

Как долго длилось это? Сколько раз успела зарница возгореться? Василек не заметил, не сосчитал.

Вдруг все исчезло. Квадракона как ни бывало. Воздух стал невозмутимо прозрачным. Небо – недосягаемо–высоким. Окоем – недосягаемо–далеким. Свободно… Просторно…

Какие-то люди вышли из избы. Один побежал к путникам, размахивая руками. Другой остался у порога.

– Ишь, чешет! – сказал Ядрейка неодобрительно. – Больно прыткий!..

– Ха!.. Да это, вроде, Первуша! – воскликнул Торопка. – Что он тут делает!..

Василек покосился на них через плечо, промолчал. Чуть прищурив глаза, всмотрелся в бегущего.

Торопка прав. Это и впрямь Первуша. Вон уж и без прищура видать хорошо.

Куда ни пойди, куда ни поплыви, – всюду мы, русиничи. Какой бы народ ни назвали богоизбранным, это бы не было правдой. Только мы, только мы впереди…

Василек отступил на шаг – чтобы принять Первушу на грудь. Но Первуша и не подумал обняться или как-то по-другому порадоваться встрече.

Налетел, потный, ощеренный, и закричал, тяжко отдыхиваясь:

– Где Зевуля?..

Василек открыл рот, удивленный таким приемом.

– Нам почем знать! – сказал обиженно Ядрейка из-за Васильковой спины.

Первуша, похоже, только тут приметил, что Василек не один.

– Торопка! Ядрейка! – выговорил озадаченно. – Как вы сюда попали?..

Что ему ответили, Василек не услышал. Помнилось вдруг Васильку, что человек, остающийся у избы, безмолвно кличет его. Помнилось, что шары – истинные насельники неба и земли – вдруг снова стали видимы на миг, на долю мига. Уплотняются, перекатываются – не хотят пропустить безмолвный клич к нему, Васильку.

Рванулся Василек туда, к зовущему, и вскоре стоял перед добрым своим побратимом, с горечью глядел в безглазые ямины Веселяева лица, выстланные безобразными черно-кровяными пенками.

– Василек, что-то с тобой случилось! – первым заговорил Веселяй. – Как-то не так я тебя слышу!..

– Чем помочь тебе? Как вернуть тебе солнце? – покаянно спросил Василек.

– Помоги себе – сказал Веселяй. – Я ничего не потерял. Я слышу все. И Солнце тоже…

– Много ли ты слышишь? – спросил Василек, и слова его прозвучали неожиданно горько. – Есть ли Добро в мире? Нужно ли оно кому-то? Или боги его придумали да подкинули нам для раздоров да сомнений?

– Что еще тебя мучает? – Веселяй будто подначил. Пригласил: давай, выкладывай, облегчу тебя, сниму камни с твоего сердца.

– Человек ли – наибольший на земле? Владеет ли он своим миром или живет пленником? Есть ли кто-нибудь иной сущий, – невидимый мне, да слышимый тебе?..

Василек замер: поверилось, будут откровения.

Веселяй ответил не сразу. Где стоял, там и сел на траву, поджав ноги под себя. Помолчав, заговорил:

– Все звучит. У любой травки – своя песня. Каждое дерево – Поюн-дерево. Но главный голос у Солнца. Просыпаясь, я уже слышу: вот оно стоит, под нижним уровнем восприятия. Скоро прихлынет… Слышу, как оно поднимается. Словно полая вода весной. Слышу, как ночь припадает к земле, – мягкая, напряженная. Печальный и торжественный гул прошел сквозь меня. Ночь так и не решилась на схватку. Большой зверь отполз в кусты и затаился. Воздух тонко и томительно зазвенел. Это мириады льдистых иголочек праздновали миг расставания с жизнью.

Вот над окаемом показался огнистый краешек. Его спокойно-мощный образ впечатался в меня, заставил напрячься, приготовиться…

И покатилась Первая Волна. Она, как обычно, соединяла всех живущих. Чтобы все могли знать обо всем. Чтобы все могли участвовать во всем…

И снова Духи, как обычно, просили у людей: будьте добрыми! Для этого красивы цветы. Для этого колышется под ветром листва. Для этого голубеют моря, и журчат ручейки.

И снова люди, как обычно, были безответны. Первая Волна пенисто прошелестела над ними. Замкнутые в себе люди, будто камни, скрипуче терлись друг о друга. Их трение рождало Злобу. И там, где напряжение Злобы становилось наивысшим, – там созревала Беда.

В чем она проявится? Сотрясет земную твердь? Пламенем рванется из пасти вулкана? Заставит стадо китов самоубийственно выброситься на берег?..

Я слышу Первую Волну каждое утро. И каждое утро жалею вас, глухих…

Веселяй, говоря, слегка раскачивался. И, замолкнув, не сразу смог остановиться. Будь ветром его поматывало, сидящего.

Василек, стоял, расставив ноги, – неколебимый, как скала. Но – странным образом – казалось Васильку, что Веселяй возвышается над ним, говорит откуда-то сверху. Не от самого ли Солнца?..

– Ты словно песню спел! – сказал Василек. – Не ведал, что услышать можно больше, чем увидеть…

Тут он осекся. Его речь прервало непривычное выражение, быстро проступающее на лице побратима. Веселяй будто увидел что-то – вернее услышал – там, позади, за спиной Василька.

Василек хотел обернуться, но замер – будто закаменел. Он услышал – тоже услышал! – приближение опасности. Холодная струя проплыла по спине, вдоль хребта. Голова закружилась, и свет померк на миг-другой. Василек пошатнулся, Веселяй – с безошибочностью зрячего – поднял руку, помог храбру удержаться на ногах.

– Что же это? Что же это? – бормотал слепой, Василек моргал и сглатывал. Его глаза враз почему-то ослабели, желудок захотел вывернуться наизнанку.

Никогда еще ни одна опасность не бывала столь тяжкой, столь пугающей, как эта нынешняя, неведомая. Никогда еще не тряслись у него поджилки – только сейчас, только сейчас…

– Беги! – вдруг твердо сказал Веселяй. – Чую, тебе надо бежать!..

Василек шагнул в сторону. Обогнуть Веселяя – и мчаться, мчаться. Снова странствовать, снова скитаться. Лишь бы не испытывать вот такой слабости и страха.

Хорошо посоветовал Веселяй, – верно. Все в Васильке рванулось навстречу его словам, все с ними согласились.

Но перед тем, как уйти… Точнее, убежать… Надо бы оглянуться… На самый краткий миг… Ведь он же – храбр… Он должен хотя бы краешком глаза увидеть, чего боится…

– Не оглядывайся! – сказал Веселяй. – Не медли!..

Василек задрожал, как спущенная тетива лука. Вопреки себе, вопреки Веселяю он заставил голову чуть-чуть повернуться. А она не хотела, ох, как не хотела…

Ракитовый куст он увидел. Цветы медуницы да кипрея. Шмелей басовитых. Начало склона, ведущего к морскому берегу.

Он еще чуть-чуть повернул голову. Будто с кем-то споря. С кем-то невидимым, кто изо всех сил тянул ее обратно.

Понижение склона. Густоцветье. Букашки – ползучие да летучие. Торчат пучки порезной травы: ярко-зеленые, дерзкие.

Краем глаза он уловил синеву моря. Еще не видимая, она уже прихлынула, будоража; бросила густые блики на все, по чему – к низу – скользил глаз

И еще что-то.… Еще что-то…

Василек замер. Дышалось тяжко. Сердце изнутри кидалось на ребра, будто желая расплющить себя, размазать в кашицу…

Медленно, с натугой, аж хрустнуло, Василек довернул неуступчивую шею.

Море явилось, блистая. И еще.… Нет, этого не может быть…

Василек закричал. Так раненные хищники подают голос – в нем и злость, и боль.

Больше медлить было нельзя. Беда надвигалась безостановочно, бегом. Та беда, о которой недавно то ли говорил, то ли пел Веселяй…

Прыжок.… Другой.…Третий… Ноги очнулись, оттянули на себя силы других мышц, стали быстро и сильно – с носка на пятку – отталкивая землю.

Нет Веселяя.… Нет избы.… Нет спутников, с которыми прилетел…

Он один в целом мире. Он должен бежать днем и ночью. Он никогда не сможет остановиться.

Нет, он не один. Их двое…

Самого себя увидел Василек на берегу моря… Отдельного, такого же.… От самого себя спасался, испытывая непреодолимый ужас…