Проза
 

“Лишённые родины”
Книга ТРЕТЬЯ:
ЛАЗУТЧИК ЕЖИНМИРА

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Русиничи гибельны, гибельны, гибельны для Ежинмира. Когда улетали, Ол убедился воочию.

Одно только восклицание Торопки, негодяя.… Всего несколько слов.… И такие перемены.… Такое необратимое уродство…

- Ах, если бы здесь была вода! – сказал Торопка. Вздохнул, сожалея.

Их, плененных Василька, Торопку, Ядрейку, со связанными за спиной руками, как раз подвели к морщинистому тулову квадракона.

Добрый зверь повернул угластую рогатую башку и внимательно, не моргая, глядел на своих ездоков зелеными глазами, попыхивая желтым ароматным дымом из пасти.

Он единственный, видимо, не заметил того, что случилось после Торопкиного возгласа.

А случилось дело небывалое.

На глазах у ежинов и гладких, у неисчислимого множества победителей, которые никогда не противоречили своему миру, никогда и ничто в нем не изменяли, за исключением своих узоров, он, их мир, их любимый Ежинмир, вдруг покорно подчинился чужаку. Торопкино пожелание осуществилось…

Не успел Торопка, договорив, рта закрыть, как дрогнула трава под ногами. Откуда ни возьмись, из небытия, прямо на толпу рухнуло извилистое холодное тело реки, первой реки под Свет-Колючем.

Вода, словно огромная змея, метнулась туда-сюда, покрылась пылью, вырванной травой, испуганными ежинами, суматошно плывущими к берегу, и успокоилась – нашла себе русло.

Торопка глядел безотрывно, и на глазах его, словно речные брызги, нанесенные ветром, поблескивали слезы.

Не хотелось, ох как не хотелось ему улетать, да делать было нечего…

Ол подал неслышный людям сигнал. Охранники сорвали путы. И полезли земляне по уступчатым бокам на широкую спину, сидя на которой так удобно было держаться за костяные выступы-рожки.

Ол повольготнее раскинулся в своем убежище – между широкими роговыми пластинами, под хвостом у дракона – и мощным волевым толчком отправил перелетного зверя в путь. Квадракон – не живой. Воплощение воли «гладких» к движению, перемещению себя и всяких тяжестей. Говоря по-земному, даже не конь, а, скорее, - телега. Создается на один раз. В конце пути исчезает, размываемый космическими силами.

Но, сидя на нем, - ароматном, мягком, теплом, - не об этом хочется думать – о цели, ради которой собрались в путь-дорогу.

Надо ли возвращать Злую Волю в Ежинмир? Не поторопились ли «гладкие»? Не испугались ли прежде страха?

Ну, забродили ежины, стали неспокойными. Ну, изменился Ежинмир, переустроился. Так что, неужели нельзя приспособиться и править по-прежнему? Неужели нельзя мягонько, тихонько подмять всех под себя?

Переждать бы какое-то время. Не паниковать. Может, и покричать вместе с ежинами. Может, и себя назвать по-другому. Не «гладкими», а еще как-то.

Вон сколько возможностей не использовали. Впрочем, они, возможности, останутся в утешение – на случай, если у русиничей дело не выгорит.

Квадракон летел «нырками». То разгонял себя в яви частыми взмахами двух пар сильных прозрачных крыльев. То бросался в не-явь, соединяющую все со всем, и превращался в густую стаю живых дырок, а может и пузырьков, наполненных зеленовато светящейся кашицей-размазней.

Тут среди живых пузырьков, а может и дырок – предел познания для Ола. Самое большее, что он мог, распадаясь при погружении в не-явь, - задержать на миг-другой неизбежное растворение и попристальнее приглядеться к зеленоватым округлостям. Приобщиться к ним и заглянуть в них Ол и не мечтал – попросту не успел бы. К тому же, давно было замечено – они отталкивали друг друга, словно сами себя охраняли.

Когда русиничи появились в Ежинмире, Ол поначалу мечтал доискаться, каковы пределы их разума, до каких далей им дано доходить. Но русиничи были закрыты, обособлены. Затворились в крепостях своих тел, будто Вселенная непрерывно грозила им, их осаждала…

Почему они такие? Кто их создал? С какой целью?.. Он верил, что, ответив на свои вопросы, окончательно разгадав русиничей, он сможет навсегда очистить Ежинмир. Или, по крайней мере, так покорить чужаков, чтобы никогда от них не могла исходить опасность.

Так почему они такие? Не потому ли, что решили: все в них, и все – для них? Вообразили себя венцом творения, совершенством?

Нет, не может быть. Целый народ не способен так нелепо, так глупо, так беспомощно заблуждаться. Жизней во Вселенной – великое множество, и ни одна не считает себя самой лучшей.

Или бог, что сотворил русиничей, был недоволен собой? И теперь люди должны быть самовлюбленными гордецами, искупая, преодолевая недовольство создателя?

Или цель божества в том, чтоб его творения были на свете смеха ради? Развлекали, забавляли собой?..

В четыре «нырка» достиг Темь-страны квадракон. Возник в вечном полумраке, шелестя упругими крыльями.

Ол без интереса смотрел сквозь щели между роговыми пластинами. Те места, в которых он бывал, - диковинные, зачастую неприятные, - годились только для одного: для процветания, для укрепления родного Ежинмира. Сами по себе они как бы не существовали, не имели ценности…

Далеко впереди, еле видный сквозь вертикальные щели, показался, возвысился над зубчатой кромкой леса дворец Корчуна, пепельно-черный на фоне набухшего кровью неба. В некоторых его окнах вроде бы мелькали светлячковые немощные желтые огоньки. Но, может, они в воздухе поблескивали между квадраконом и дворцом?

Если уж быть откровенным до конца, Ежинмир хорош тем, что в нем хорошо «гладким». Ибо никто не знает их тайны – их отпадения от Вселенской Гармонии, их обособленного жалкого существования. Да и то сказать, приспособиться, как приспособились они, - уметь надо.

Та космическая сила, что осеняет ежинов, достается им не вся – «гладкие» отводят на себя. И та сила, что падает на соседние планеты, не вся им достается – «гладкие» на себя отводят. Затем еще – какая-никакая – греет внутренняя силенка. Плохо ли?..

Люди так же обособлены от Всеобщности, отрезаны своим разумом, своими словами. Но люди попроще, поглупее, чем «гладкие». Люди не стали подлаживаться, хитрить, брать свое втихаря. Они пошли войной на то, что их отвергло, - на целую планету. Войной на свою родину…

Ол отвлекся от раздумий – увидел нечто новое, чего раньше не было. За дворцом Корчуна, в приземистом робком редколесье, почти бесплотном в бархатных лугах Темь-светила, встал терем, срубленный «в лапу» из толстенных ошкуренных бревен. Оконце над оконцем поблескивают слюдой. Да еще сверху горенка – под самой шатровой кровлей, сложенной из желтых, словно маслом политых, сосновых плашек. Из трубы дымок тянется, кудрявясь. А уж крыльцо-то, крыльцо – поистине царское. Ступеньки невысокие, перильца витые, на толстых резных столбах крыша плоская покатая, гладкая, как рыбий бок.

Тут, неподалеку от крыльца и приказано было сесть квадракону. Доброе чудище, пыхтя, отдуваясь, окутываясь душистым дымом, опустилось на жесткую, бугорчатую землю, усыпанную прошлогодними перепрелыми иглами. Растопыренные когти пробороздили коротко и сильно. Хвост шумно проволокся.

Олу показалось, что вся Темь-страна тут же окуталась приятным и тонким запахом. Чтобы не задаривать ее, не давать ей слишком много, – не заслужила! не достойна! – он поскорее отправил квадрокона в не-явь. Только-только дал русиничам сойти. Да сам выкатился под ближайший кустик, спрятался между голыми кожистыми прутьями, натянул на себя здешний земной покров. Незачем ездокам знать, что с ними соглядатай.

Квадракон, успев понять, что происходит, выразил обиду на рогатой морде, – существовать, ощущать, передвигаться во времени и пространстве было так приятно.

Беспомощный живой укор такой огромной животины был смешон и будил жалость. Но грубые тупые русиничи этого не заметили, не оценили – ни единой улыбки.

Они стояли, озираясь, отворив рты, - разини разинями. Хотелось их шлепнуть по голове, чтоб очнулись, опомнились, прикрыли свои губастые дырки.

В сто первый раз подивился Ол тому, как земляне глупы – при их-то устройстве. Как их мир коварен, сотворив их не видящими, не понимающими себя.

Вот же, вот из каждого – из макушки – тянется переливчатый, играющий радужным семицветьем, стебель. Он уходит, ох как далеко – в межзвездную бесконечность.

Пожелай, захоти, напрягись, – и на стебле появятся живые цветы и соприкоснутся с познавательным слоем, который есть возле каждой планеты. И ты постигнешь то, что было; то, что есть, и то, что будет. Ибо настоящее, прошлое и будущее одновременны с точки зрения Всеобщности.

В его родном Ежинмире ведомо, что ни один узор, отражающий таинственную суть Вселенной, не пропадает бесследно. Нет, уходит в познавательный слой, и всегда его можно там обнаружить, оживить, воссоздать…

Ну, что они толкутся, что медлят, пентюхи, увальни! Лучше бы «гладким» самим было взяться. Поосторожничали, чужими руками захотели. Изнывай теперь, ожидаючи…

Ол не выдержал, послал волевой толчок – один, другой. Да разве русиничей раскачаешь этак! Тугодумы! Чесатели затылков!..

Вот Василек взошел на крыльцо – наконец-то! Обернулся, поглядел, как Ядрейка с Торопкой плетутся за ним.

Застучал в дверь. Снова оглянулся. Не открывают бедному – не торопятся приветить.

Пожди, пожди. Хозяева и впрямь неспешливы – под стать гостям.

Ол поймал себя на том, что от нетерпения подпрыгивает, и устыдился. Где в нем ежинская мудрость? Руки-ноги бы ему – совсем как человек!..

Вон и Ядрейка смотрит, вроде бы, прямо сюда. Неужели что-то приметил?

Ол притаился, даже расплющиться захотел. Им легко, землянам, - от рождения ущербным, оторванным от своей планетной Всеобщности. Знай себе, воюй, махай мечом, - заглушай свою неполноценность…

А ему, каково сейчас! Он слышит, слышит живую часть Ежинмира – украденную из него Злую Волю! Она рядом, она там – за толстыми бревенчатыми стенами терема…

Ну, вот и ожили двери – открылись вовнутрь. Ол облегченно расслабился.

На крыльцо вывалились джинги. Толстые коротышки – безротые, безносые, с дырками вместо ушей.

Джингов было так много, что русиничи потерялись, исчезли между ними, - были втиснуты в дверной проем неприметно для Ола.

Волна джингов налетела, вспенилась, отхлынула. Дверь захлопнулась.

Ол настроился на Торопку. Торопка «свой» - готов сотрудничать, хочет остаться в Ежинмире. Именно он, Торопка, выдал Олу замыслы соплеменников и тем помог их победить.

Чтобы лучше воспринимать, Ол подкатился к терему. Сделав себя клейким, повторяя все выступы и впадины стены, медленно вращая себя – выше, выше, - он добрался до приотворенного окна.

Отсюда, с близи, можно полностью слиться с податливой волей Торопки – видеть его глазами, слышать его ушами.

Ол как бы очутился перед уродливой старухой. Глаза ее выпучены. В морщинах – тьма. Волосатые бородавки поднимаются, наливаясь бурой кровью. Кажется, это не бородавки – толстые червяки вылезают из косматой головы, извиваются…

– Что молодцы? Что, витязи? Жить без меня не можете? – бормочет старуха. – Пришли – так поклонитесь царице! Да пониже – до земли! Вы – не калачи из печи. Переломитесь - не засохнете. Ну! Что сказала!..

Тут русиничи, не споря, поклонились разом, - чуть лбами в пол не стукнулись. Распрямились тихохонько.

Старухе понравилась их уступчивость – подобрела лицом и голосом.

– Говорите, зачем явились? До поры до времени не сеют семени. А ныне – самое время. Просите! Умоляйте! Бабка Языга добрая, Не обидит!..

Ол – изнутри Торопки – ласкал глазами желтый блеск на корявом бабкином пальце. Скорее бы, скорее завладеть им!

– Что уставились немотно, гостюшки? Бабка Языга такая красавица, что в окно глянет – конь прянет; на двор выйдет – три дня собаки лают. Да и волос-то у неё бедной – на одну трепку…

– Всяк сам себе загляденье, - сказал Василек сбоку.

– И я про то же, Василечек, витязь ясный! Хоть и не велика я мышка, да зубок остер! А без осанки и конь – корова …

– Как тебе живется-можется, бабка Языга? – спросил Василек вежливо. – Не нужна ли помощь какая от нас, от русиничей?

– Ты с подходом, и я с приветом, Василечек! – бабка Языга вдруг хлюпнула носом. Звук был неожиданный и резкий – Ол даже вздрогнул. – Плохо мне живется, горемычной! Жилы рвутся от тяжести, слезы льются от жалости. Видать, мое счастье комом слежалось. Мое счастье – дождь да ненастье.

– Вокруг тебя глянешь – не поверишь! – усмехнулся Василек.

Повинуясь его движению руки, Торопка тоже повел глазами. Ол – изнутри Торопки – увидел стены, затянутые красными, зелеными, синими шелками. По шелкам – разноцветными нитями – были вышиты фигурки. В одной фигурке – повыше других и чаще других повторяемой – Ол с удивлением узнал бабку Языгу. Достоверность изображения впечатляла. Оттенки ниток были так подобраны, что, казалось, передавали не только цвет, но и шевеление бабкиных бородавок.

Ай, да Языга! Не лишена честолюбия, не лишена, «несчастная» бабка!

Ол передал волевой толчок Торопке, и тот вздрогнул, будто конь, укушенный слепнем. И выговорил поспешно, опережая очередные Васильковы слова:

– Твои беды – на твоем пальце! Мы тебя избавим от них!..

Василек недовольно покосился – не понял, почему Торопка сунулся.

А бабка мгновенно преобразилась – на лисицу стала похожа. Нос будто вытянулся и заострился. Глазки забегали. Пальцы скрючились – когти, да и только.

– Беда беду родит, бедой погоняет, - пробормотала раздумчиво да подозрительно, глядя исподлобья, – Что-то вы, избавители-воители, больно уж незвано свалились… Не успела пожалобиться, как вас принесло…

– Перстень твой, бабка, для целого мира – гибель! – понукаемый Олом, прокричал Торопка. – Отдай его, не губи ежинов!..

– Что в рот полезло, то и полезно, – сказала Языга злорадно. – Что моим стало, для других пропало.

Торопка, едва дослушав, рванулся к ней, споткнулся о край толстого ковра, но не упал – добежал до бабки, вцепился одной пятерней в ее руку, а второй пятерней шарил по ее когтистому кулаку, норовил разжать, сдернуть.

– Стража! – верещала бабка поросячьим визгом. – Стража! Стража!

Она вертелась, как вьюн, стряхнуть хотела уцепливого Торопку. Зеленые бусы, что висели на ее шее в несколько рядов, метались от плеча к плечу, сухо постукивали, пышное платье, обведенное пеной кружев по вороту, по рукавам и по низу, волновалось, шелестело, прорезаемое глубокими руслами и водоворотами морщин.

Джинги, торчащие вдоль стен, как вынутые из бревен сучки, были слишком неожиданно выведены из привычного оцепенения. Они заметались было, сталкиваясь, роняя копья и сшибая друг друга, – но быстро пришли в себя. Как волки, набросились на Торопку и его спутников, погребая под собой не только их, но и свою царицу – бабку Языгу, воздвигая невообразимую кучу-малу.

Ол – изнутри Торопки – ощутил тяжесть и духоту наваленных на него тел. Ощутил, что руки Торопки свободны – бабкиного кулака уже нет под ними. Ощутил бешенство и удивился: как быстро заражаешься людским при общении. С подоконника, став самим собой и только самим собой, отклонив усилием воли занавесь, он увидел потешный муравейник из перепутанных, орущих, молотящих руками-ногами, извивающихся джингов. Внизу, у самого пола, виднелись головы русиничей – с выпученными глазами, разинутыми ртами. Василек по плечи выбрался и отдыхал, чтобы вырываться дальше. Ядрейка увяз прочно, только посинелое лицо маячило между джингами. А про Торопку отсюда, с подоконника, и слуха не было – всю эту груду принял на себя и где-то там, под ней, задыхался.

Зато Языга.… О, Языга была достойным противником!..

На самом верху оказалась она, пронырливая бабка, – над мельтешением тел, над червячными извивными потугами. Раскинулась, распласталась, как рыба глубинная, что выплыла посмотреть на солнышко да погреться. Раскинулась и хохотала, но руку с кольцом держала поднятой – берегла. Хохотала со свистом, завыванием, бульканьем, хрипом. До безумия в лице, до слез из глаз, до соплей из носа. Слезы утирала широким рукавом, а сопли снимала пальцами да развешивала на окраинных джингах. Причем норовила две башки связать одной соплей – этак ей нравилось больше всего.

Ол, могущественный «гладкий», глядя на нее, мучился бессилием и поспешно соображал, что же можно сделать, как использовать самозабвенное бабкино веселье. Налететь на нее самому – с его росточком – нечего и думать. Натравить послушного Торопку – где он там, доберись-ка до него. Заставить Василька нельзя – уж больно воля его неподатлива. Попробовать Ядрейку – пробовал уже: он пропитан самомнением да мыслями о богах. Избрать какого-то джинга – да ну их: лопаются чуть что и смердят смертоносно.

Оставалось надеяться на случай да всепобедительную хитрость. Неужели «гладкий» двуногих не перепетляет, не перемудрит…

Как раз и бабка Языга решила ему помочь. Отсмеялась внезапно, помрачнела, как дождевая туча, соскользнула по спинам и головам, затопала сафьянными сапожками.

– Прекратить свару! Ко мне русиничей! Судить их буду!..

Куча-мала – с пыхтеньем и охами, со шлепками тел о тела – развалилась, расползлась, опять вдоль стен стояли джинги, и не видно по ним, что побывали в трепке.

Зато русиничи… Василек весь в царапинах. Ядрейка – всегда прилизанный, приглаженный – ныне растрепан, разлохмачен. Торопка – красный, будто рак вареный – никак не может дух перевести да руками себя ощупывает потихоньку. Видать, больше других ему досталось.

Бабка Языга долго молчала. Может, хотела, чтобы Василек стал извиняться? Или Торопка снова сунулся? А может, и не про них думала – о чем-то своем заветном…

Никто ее не понукал – ждали, когда сама слово молвит. Русиничи ждали упрямо, джинги – почтительно-равнодушно.

– Спереди – море, позади – горе, справа – мох, слева – «ох»…. – странно заговорила бабка. – Что же мне с вами сделать, молодцы залетные? На что вас употребить?..

– Мы всегда пригодимся, - весомо сказал Василек. Торопка дернулся, но промолчал. Ядрейка глядел под ноги.

Ол воспользовался паузой: опять перенесся вовнутрь Торопки. Тут и убежище от лишних глаз, отсюда и действовать сподручней – вернее, понукать к действию русинича.

– Можно вас исказнить, а можно и помиловать, – раздумчиво молвила Языга. – Идите ко мне на службу, моей силушкой станьте…

– Надолго ли? – вырвалось у Торопки.

– Покуда не отпущу!..

– Не в нас твоя силушка!.. – сказал Торопка.

– А ты не лижи буркалами-то! Не лижи мой перстенек! В нем бездна скрыта! С ним богат, да крив; без него беден, да прям…

– Да никак ты боишься его? – догадался Василек.

– Боюсь, детушки! – всхлипнула бабка Языга. – Боюсь и не таюсь. Припала к его чарам и отравилась. Встала на краю, и голова кругом…

– Что же тебе от нас-то нужно? – спросил Василек.

– А вы пойдите во дворец Корчунов! – заторопилась бабка. – Повоюйте хранителей плащей, порубите на кусочки! Не ужиться мне с ними! Брюхо-то есть, да нечего есть. Обижают меня, оговаривают перед царем…

– Мы – их, они – нас, а тебе прибыток?

– На то вы и витязи: биться да погибать! А я вам устрою почести великие! На всю Темь-страну будет память! Жаль вот, самого Корчуна вам не одолеть! С одного наскока дуба не свалишь…

– А джинги? – вмешался Торопка. – Пукнет хоть один, и нет нас. Не успеем намахаться мечами!

– Доведу я вас, непутевых! Доведу до дворца! Наложу на джингов заклятье!.. – бабка почесала самую крупную бородавку на носу, прижмурилась.

Олу – внутри Торопки – после бабкиных слов аж тесно стало. Вот он, случай желанный! Не упустить бы!..

Бабка пошла впереди. Бок-о-бок с Васильком. Чуть приотстав, шагали Торопка с Ядрейкой.

Между теремом и дворцом лиловела плешивая пустошь, кое-где вытоптанная домертва, кое-где утыканная приземистыми робкими кустами.

Просквозить ее, миновать, – и ты уже там, за стенами, и действовать некогда…

Торопка ткнул Ядрейку локтем в бок. Глазами да неслышными губами показал, передал, что хотелось. Ядрейка покивал головой, сонные глаза оживились, деловито поддернул обузоренные рукава рубахи.

Василек словно почувствовал что-то – покосился через плечо. Но Торопка тут же сделал скучное лицо. Не дай бог, еще и бабкино внимание накличешь…

Ол – внутри Торопки – приготовился. Нельзя больше медлить. Раскрыв себя, он вливал, вливал, в Торопку силу внутреннего космоса. Это было опасно для Торопки, но не о нем сейчас была забота. Лишь бы не подвел, справился, успел…

Едва достигли середины пустоши, Ол подтолкнул Торопку, Торопка пихнул Ядрейку. Вдвоем – враз – они набросились на бабку Языгу, ухватили ее за руки – каждый со своей стороны.

В одно время с ними, вызванный Олом, возник – слева по ходу – извилистый, рогатый, добрый квадракон, окруженный зелеными сполохами, ароматным дымом и желтыми искрами. Он вертел любопытной башкой, и наслаждение от того, что воплотился в свою внушительную телесную видимость, было написано на морде.

Торопка с Ядрейкой тащили бабку к пыхтящему дракону. Бабка была тяжела, оттягивала руки, при каждом шаге норовила врасти в землю.

Василек – невидимый – орал то сзади, то сбоку.

– Вы что делаете? Обезумели? Бросьте!..

Его не слушали, потому что нельзя было остановиться, нельзя было повернуться к нему, – и так едва хватало мочи.

– Да стойте же! Очнитесь! – вопил Василек, – Вы всех нас погубите!..

Его слова доходили будто сквозь туман. Хотя никакого тумана не было – кровь от устали гудела в голове у Торопки.

Ах, как спасительны, как удобны были рожки на драконьих боках – подмога изнемогшим русиничам…

Еле-еле втащили бабку наверх да поперек чешуйчатой спины положили. И откуда в Языге такая тягота!

– Давай, Василек, не медли! – задыхаясь, позвал Торопка, - Бежать надо!...

– Только и остается! – пробурчал недовольный голос Василька у него за спиной. – Отвели вам глаза!..

После его слов произошла перемена. Исчез тот невидимый туман, который ощущал Торопка. Исчез, будто отдунутый выдохом ветра.

Торопка увидел, что не бабку Языгу они пленили, а тупорылый деревянный чурбан в черной коре, топырящий обломки сучьев.

Настоящая же бабка Языга, царица Языга, была уже возле дворца. Верещала неразборчиво что-то злое, окруженная джингами. Трясла головой и рукой указывала в их, беглецов, сторону…

Одни джинги ее слушали, другие торопились русиничам наперехват. Кривые мечи в их руках поблескивали остро, подрагивали возбужденно…

Даже отсюда – издалека – желтый блеск на бабкином пальце был хорошо различим: притягивал, вызывал досаду и горечь.

Дракон вздрогнул, будто кто-то его ощутимо подтолкнул. Темь-страна отдернулась, унеслась – наискось – вниз и вбок.

Торопка успел заметить, как обступило их невообразимое пространство, состоящее из вихрей, перепутанных в чудовищном беспорядке. Успел заметить, как дракон превратился в стаю светящихся пузырей, вроде бы наполненных чем-то живым, бешено подвижным…

Ему показалось, что вихри – звучат.… Услышать бы их внятно!.. Понять бы, что за звуки в основе мира!.. Чьи-то слова?.. Чьи-то песни?.. Чей-то смех?.. Чьи-то слезы?..

 

 

© 2009-2015, Сергей Иванов. Все права защищены.