Проза
 

“Лишённые родины”
Книга ТРЕТЬЯ:
ЛАЗУТЧИК ЕЖИНМИРА

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

Эх, на битву-то во всем бы новом надо! Или уж, по крайней мере, в чистом, в постиранном!

Ядрейка шел одесную от Василька, чуть приотстав. Ошую был Торопка. Клином пронизывали они пространство, кишащее ежинами.

Ждали нападения. Но уплощенные рожкастые тела выметывались из-под ног, словно волны, разрезаемые носом лодьи.

Местное солнце разгоралось неохотно, как сырой костер. Чуждо посверкивало ярко-зелеными лучами.

Чахлой травы-муравы почти не было видно из-под ежинов. На редких необтоптанных участках голубели водяные пятна, - роса здесь выпадает сплошной пеленой, не дробится на отдельные капельки.

Чем ближе к логовищу «гладких», тем больше ежинов под ногами. Тем неохотнее – медленнее, во всяком случае, - расступаются.

Некоторые поспешно налипают друг на дружку, образуют обрывки волнистых и прямых линий, круги, завитки. Узоры тут же распадаются, рушатся. От них рябит в глазах, и голову слегка поводит.

Ядрейка тут же – как стронется голова – хватался за рукава своей заношенной рубахи. Проводил пальцами по тем местам, где вышиты узоры, хранящие от нечистой силы да от дурного сглаза. Шептал заговоры-обереги.

– Вышел чудной человек и взял чудной топор, и положил на чудно плечо, и пошел в чудной лес, и нарубил чудные жерди, и пошел в чудно село, и впряг чудных волов, впряг их в чудное ярмо, в чудное ярмо, в чудную телегу, и пошел в чудной лес, нагрузил чудные жерди, чудные колья, привез их на чудную поляну, построил чудную овчарню, нагнал чудных пастухов, чудных пастухов, чудно стадо. Сели чудные пастухи и надоили чудное молоко. Слили его в чудные чаны, заквасили его сырной закваской, бросили его в чудные цедилки, нагрузили его на чудные носилки, понесли его на чуден базар, продали чудную брынзу. Так пусть разнесутся от Ядрейки уроки. Пусть ему станет легко, как легко перу, как цыпленку под курицей, как ягненку подле матери. Кто Ядрейку сглазит, пусть лопнут его глаза!..

Этого казалось мало, ежины не переставали слипаться и распадаться. Ядрейка шептал еще:

- Вылезла змея из-под яворова коренья, из-под скалы, из-под каменья, с одним оком водяным, с другим оком огненным. Брызнуло водяное, погасило огненное…

Василек впереди шагал размашисто, под ноги не глядел. Но как-то так выходило, что вреда и увечья никому не причинял – на ежина не наступил ни разу.

Торопка тот наоборот: спину даже присогнул, чтобы лучше видеть, что перед ним деется. Но выходило у него неловко: то и дело спотыкался от излишнего усердия.

Непонятна Ядрейке Торопкина любовь к ежинам. Каждый должен быть тем, что он есть: водяной – водяным, лесовик – лесовиком, зато уж русинич – русиничем. Люби кого хочешь, но не надо принижать свой род, не надо отрекаться от себя.

Он, Ядрейка, всегда знал про себя, что рожден не зазря. Не на пустой перевод пищи, воды и воздуха.

Поэтому и берег себя до поры до времени – холил, нежил. Следил, чтобы ни шея, ни руки, ни подол у рубахи не оставались без охранительной вышивки. Чтоб на поясе портов, по низу штанин стерегущие полоски вились.

Он знал, в чем причина родового упадка. Он не скрывал свое знание. Но поскольку истина была известна всем – не только ему, она, эта истина, никого не трогала.

Злые силы распоясались – несомненно. Злые силы одолели русиничей. Причина была одна, она лежала на поверхности – русиничи забыли своих богов.

Он-то, Ядрейка, помнится, посещал капище исправно: жертвы приносил, в требах участвовал. А кого он там видел, кроме себя? Двух служительниц – мать и бабку Василька. Да еще от силы с десяток людишек.

Это ли называется почтением к богам?..

Мало того, что в капище русиничи почти не бывали. Когда Тугарин его сжег, соплеменники и не подумали его восстановить. Сожженное святое место кричало, вопило, взывало. Нет, не услышали. Отвернулись.

Народ, народ сам виноват в своих бедах. Ядрейке кажется, что он всегда это понимал. Что из-за мыслей своих правильных уже и погибал однажды.

А если виноват, значит – плох народ? Не хотелось бы Ядрейке так думать. Может ли хороший народ иметь беды и быть в них повинным?..

Потому что, если плох народ, то не лучше ли ему исчезнуть? А русиничи-то, русиничи-то как раз и исчезают.

Как бы там ни было, - плох ли, хорош ли его народ, - а мысли Ядрейкины не могут не быть справедливыми. Потому что кто же и подсказывает ему его мысли, как не боги…

Тут они добрались до логовища «гладких», и течение «справедливых» Ядрейкиных мыслей было прервано.

Тут впервые обнаружилось, что Ежинмир способен к обороне, способен дать отпор.

На подступах к логовищу ежины стали проявлять признаки враждебности. Они дрожали, тужились, топорщились. Будто вставали на цыпочки, будто пытались раздуться.

Некоторые высоко подпрыгивали – почти до уровня человеческого роста – и словно «выстреливали» своими наспинными рожками, внезапно и быстро их удлиняя в сторону людей.

Василек наступил на одного, нерасторопного, расплющил его, будто комок теста, и это послужило сигналом к началу настоящей битвы.

Ежины, будто стадо лягушек, набросились на людей. Сокращали наспинные рожки до привычных размеров, норовя ударить, боднуть.

Получалось у них смешно и нелепо. Больше сталкивались между собой, чем попадали в людей. Опрокидывались, дрыгали ножками, морщили розоватый свой, нежный низ. Мельтешили в рыхлой, бешено кипящей куче-мале.

Но Ядрейка скоро почувствовал, что ежинское нападение – не такое уж зряшное, не такое смешное, каким оно казалось.

Те ежины, что допрыгивали до людей, шлепались в людские тела весьма увесисто. Чуть расслабишься, тебя так откачнет, что впору не свалиться. Надо быть все время напряженным, уставая от этого, злясь на «лягушек». Надо ладонями и кулаками перехватывать нападающие комки, отвечать тумаком на тумак; отталкивать, отталкивать от себя вздыбленную нечисть.

Ладони становятся жирными, будто и впрямь по тесту елозил. Скользкие враги от ударов студенисто вздрагивают – на таких никогда, небось, не увидишь ни синяка, ни кровоподтека. Чуть замешкаешь, - так и норовят прилипнуть к тебе, прижаться, обхватить, спеленать.

Чистоплотному Ядрейке, который раньше и руки не раз мыл за день, и одежку менял частенько, кажется, что ему эта схватка особенно противна. Остановиться бы, ополоснуться – куда там! Не в чем! Нет здесь воды и в помине. Как еще они, русиничи, тут живут без пищи да воды – непонятно.

Крупные капли пота выступили у него на лбу. Шея тоже взмокла. И по спине, между лопатками, текут прохладные струйки.

Много ли в нем воды земной, с собой сюда прихваченной? Не иссякнет ли она от резких ударов, от напряжения боевого? Не испарится ли вся сквозь кожу?

Как жаль, что утереться нельзя. Пока утираешься, налипнут новые, - фу, мерзость! – не успеешь от них отмахнуться.

Вот Василек не выдержал, - видать, тоже брезгливость доняла. Выхватил меч да начал наяривать, хакая от натуги, - то плашмя, то острием.

Давно бы так! Ядрейка приотступил, приотстал, чтобы место для замаха было, и свое лезвие вытащил. Торопка, небось, то же сделал, да поглядеть в его сторону было некогда.

Взыграли мечи, сверкнули, засвистали. Ах, и рубил же Ядрейка! Словно мстил своими ударами за неурядицы прошедшего времени. За рубаху пропотелую – получай! За грязные порты! За невозможность умыться! Переодеться! Не надо мне вонючего бессмертия! Хочу жить нормально! По-своему, а не по-вашему!..

Крошил. Разбрызгивал. Ногами топтал. Ничего не видел, кроме узкой полоски перед собой.

Не хватало ему ответного стука да звяка – когда меч встречается с мечом, грудь сшибается с грудью. Смущала тихость этой битвы – тяжкое дыхание да шмяканье. То ли белье полощут на реке, то ли убоину топором разделывают…

Что молчите? Укоряете? Убийцей меня выставить хотите?

Не убийца я! Не убийца! Вас не останови, так на Землю явитесь, на свой лад перекроите! Ни озер, ни рек, ни людей не будет – потому что вам не надо! Грязью зарастем! Коростой покроемся! Под колтунами, как под стягами!..

Махал. Оправдывал себя. Ругал ежинов. А вокруг почему-то становилось теснее. Локти словно вдавливались в бока. Мечом приходилось тыкать чуть ли не под самые ноги.

– Ядрейка, стой! – услышал вдруг зычный возглас Василька.

Ну что ему надо! Разве можно так под руку соваться!

Ядрейка от досады зубами скрипнул, ногой притопнул. Но послушался Василька: с присвистом повел мечом в сторону, сдерживая, останавливая удар.

То, что он увидел, было удивительно. Они своим нападением бесчисленно размножили ежинов.

Любой обрубок, любой осколок от ежинского тела мгновенно распухал, округлялся – делался новым ежином. Даже рожки наспинные, если срубят их, тут же превращались в новые цельные существа.

Возглас Василька, похоже, остановил не только русиничей. Ежины тоже замерли – будто бурливое варево застыло в котле на миг. Сдержанная дрожь пробегала по выпуклым телам. Рожки выстреливали вверх короткими отростками, но тут же втягивали их в себя.

У Торопки лицо радостное. Меч, похоже, давно в ножнах. Руки висят вдоль тела. Вот кто, видать, бился без особой охоты.

Василек мечом пошевеливает – оттесняет слишком уж напирающих противников. Сам задумчивый, грустный. Темные потеки на лице…

– Было такое на Земле, - говорит Василек, - Ежины на оборотней похожи. Бесполезно с ними биться. Бежать от них надо…

Ядрейка, пока слушал, тыльной стороной ладони поспешно утирался. Неприятно стоять с мокрым лицом…

Бежать так бежать. А куда? Кабы на Землю, так он – первый. Но отсюда, из Ежинмира, как убежишь?

Он оглянулся. Вон – чуть подальше – ежинам до них, русичей, нет уже никакого дела. Спокойно роятся, выкладывают обрывки узоров.… Поди-ка победи таких!

Вообще-то, не его это забота – завоевывать. Он, Ядрейка, додумался до сути: его народ виноват, его народ плох, его народ исчезает. А уж если допущены его мысли до сокровенной истины, то, знать, неспроста. Возможно, он, Ядрейка, не обычный русич, а божий избранник. Если так, боги должны подсказать, когда ему начинать ради них действовать. А пока боги молчат, можно участвовать в чем угодно. Хотя бы завоевывать Ежинмир.

Что же Василек медлит? Уж его-то хлебом не корми, - только бился бы да бился. Подтолкнуть нешто?

– Некуда бежать! – крикнул Ядрейка с укором. – Эх, размахнись рука!..

Свистанул мечом, скашивая, состригая с ежинов рожки, вспарывая спины.

Кровь – зеленая, густая – выплескивалась из пораненных мест не по-людски: не каплями, не струйками. Вспухала тяжелым комом, который тут же оседал, уплощался, залепливая поражения.

Хорошо рубил Ядрейка! В полную силу! В мышцах будто ветер гулял, безошибочно подталкивая меч в нужные стороны.

Жаль, не в новой он одежке. Не в чистой. Не в постиранной хотя бы. Биться – приближаться к смерти. А со смертью надо уважливо…

Но не дали ему разойтись-разгуляться. Вдруг изменился мир, и Ядрейка поневоле застыл, потрясенный.

Не стало простора. Пространство исчезло. Все расслоилось, распалось на канаты – веревки – нити. Не так бы их называть. Да Ядрейка не знал, как надо.

И он сам оказался составленным из этого непонятного нечто. Попытался, было, вглядеться. Чтобы привыкнуть и объяснить новое мироустройство более подходящими словами.

Но обнаружил, что видит ясно, незамутненно лишь до той поры, пока не мыслит, видит, как все распалось, превратилось будто бы в огромные пчелиные соты. И каждая ячейка сотов – дыра бездонная длины неизмеримой; змея извилистая; срез каната, сплетенного из множества крупных и мелких волокон.

Да и нет никаких сотов. Не может быть. Потому что и сам он вставлен, вплетен, включен в эти прижатые друг к другу… стебли?.. стволики?.. русла?..

А соты привиделись по привычке человеческой оканчивать мир на самом себе. Или начинать с самого себя.

Подосадовал Ядрейка, что мысли поторопились подменить невиданное чем-то привычным. Показалось: если отринуть самого себя, свой разум, свое понимание, то станет он сам целой вселенной, сольется с ней в упоительном единстве.

Но будет ли он тогда понимать? Сохранится ли сама возможность понимания?

Что предпочтительней: быть бесконечно протяженным и бесконечно могущественным, но бессловесным, не могущим о себе помыслить, себя назвать?

Или отделиться от общего потока жизни, чтобы наблюдать его как бы со стороны, думать о нем? Стать заводью, обреченной, в конечном итоге, высохнуть и зарасти травой…

Ядрейка не успел ответить себе. Мир снова вернулся к привычному виду.

Чахлая желтая мурава. Роящиеся ежины. Василек и Торопка с опущенными руками…

Что с ним было? Боги ли послали прозрение? Или местные неведомые силы?

Хотелось бы Ядрейке понять. Хотелось бы додумать – соблазн мысли притягательней для человека, чем соблазн безмысленной безграничности…

Но некогда, некогда.… Теперь уже не только ежины, теперь уже и «гладкие» ринулись в атаку на русиничей.

«Гладким» было удобнее соединяться – не мешали рожки на спине. И они слипались, вырастали вверх и чуть наискось, образуя три бугра… Нет, кулака.… Нет, вогнутые ладони…

Вот они набрали нужную величину и двинулись – каждая на своего русинича. Ежины проворно порхали, освобождая «ладоням» дорогу…

Ядрейка оглянулся. Эк ведь, живет и в нем заяц! Желание полыхнуло! Скакнуть в сторону да улепетнуть.

Но Василек стоит твердо. Ноги расставил, набычился.

И Торопка не дрогнул. Вроде бы, даже любопытство проявилось на его лице.

- Пошире встаньте! – крикнул Василек.

Простора хочет. Биться собрался. До последнего, что ли? До смерти?..

Ядрейка отшагнул назад и в сторону. Первуша проделал то же.

«Ладони» надвигались, подрастая, накреняясь. Еще немного, и навалятся, прихлопнут.

Что-что, а умирать мы, русиничи, умеем. Хотя не верим до поры в собственную смертность.

Ядрейка приподнялся на цыпочки, полоснул мечом по «ладони», «ковшу» или как там его. Ишь, нависает неторопливо!..

Из пореза полились, потянулись не то сопли, не то слюни.

Ядрейка поморщился. Меч обтереть бы.… Но вдруг, не долетев до чахлой муравы, тягучие висюли неуловимым змеиным движением изогнулись и ляпнулись Ядрейке в лицо. Залепили глаза, нос, набились в уши…

Испуганный и озверелый, задыхаясь, хрипя, метался Ядрейка, молотил руками, разрывал слизкие тяжи. И чувствовал: не освободиться, не хватает силы.

Вязнул. Погружался, Как муха в жидкий студень…

 

 

© 2009-2015, Сергей Иванов. Все права защищены.