Проза
 

“Лишённые родины”
Книга ВТОРАЯ:
БАБКА-ЦАРИЦА

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Как противно то, чем занимался он ночами – без сна, без отдыха! Как необходимо!..

Что делать, если враг такой объявился – страшный и странный, - которого только во сне уничтожить можно!..

Василёк шёл – не шёл, а крался – во главе длинной стрелы, составленной из русиничей, его сторонников. Они погибать отправились. Жалея их всех, обречённых, острой, почти материнской, жалостью, Василёк также и гордился ими, возвеличивая их мысленно.

Милые, родные, затерянные в чужих мирах, забытые богами, беспамятные, путаные–перепутанные, ленивые, завистливые, вечно голодные… Кто вас накормит? Кто утолит вашу жадность, которая не есть жадность брюха, жадность загребущих рук? Вы жаждете взлёта, воспарения, сами о том не ведая…

Погибнув, утратив земные тела, вы получите небо. Сумеете ли там обрести себя? Или и там будете метаться бестолково, смешить мудрых невозмутимых богов?..

Не отвечают и не ответят русиничи. Крадутся настороженно и неслышно. Не столько взглядом, сколько нюхом да слухом направляемы.

Ненужные мечи похлопывают слева, - напоминают о себе. Да разве меч годится для ядовитых джингов! Нет, голые руки! Навалиться, вцепиться в горло, - подавитесь нашим воздухом, безротые!.

Вот они валяются кругом – вражья сила! Так и не научитесь выставлять стражу! Сколько их Василёк не давил, им всё невдомёк…

Может, пройти сквозь них, как нож сквозь масло, - и не вернуться? Гордость храбра восстаёт, протестует против этой мысли. Они, конечно, целыми да невредимыми доберутся до побережья, если не тронут ненавистных пришельцев. Но не бегство ли, не трусость ли, не рабство ли смиренное – такой переход?

Да и не надо себя обманывать! Как бы ни спешили, как бы ни опасались джингов задеть, не успеть до утра к побережью! Едва рассветёт, беспомощный вражий сон кончится, и погибели не миновать!.

И всё–таки, всё–таки, всё–таки! Лучше живые русиничи, нежели мёртвые джинги. Сохранить свой народ, насколько возможно оттянуть последний бой – вот его, главаря, первейшее дело!..

А Бессону каково – с его сторонниками? Спит ли сейчас беззаботно? Или мучается, ломает голову – как бы избегнуть сдачи в плен, им предложенный?

Бабка Языга пустила в ход кольцо, прибегла к Злой воле. Вот о чём забыл Бессон, в надежде сберечь людей. Вот что перечёркивает его надежду…

Он, Василёк, и его люди погибнут в бою. Бесчестие их минует.

И Бессон со своими тоже погибнут. Неминуемо. Но им грозит пасть под ярмом…

Как беззаботно разлеглись джинги! Как беззащитно!..

Даже, вроде бы, жалко их…

Но если подумать, что их беспечность – от наглости, от презрения? От того, что не считают русиничей за ровню?..

О, тогда и жалости никакой…

Василёк мягко, неслышно, перекатывая ногу с пятки на носок, вёл таких же безмолвных, как он, таких же отчаянных людей. Они скользили, как тени из белёсого ночного тумана, пронизывая подлунные лесные трепеты и мерцания.

Джинги спали. Валялись, как брёвна, в беспамятстве и бесчувствии. Лежали тесно, почти впритирку.

Их было больше, чем веток на деревьях. Больше, чем листьев.

Куда только глаз достаёт, всюду джинги, джинги, джинги.

Дальние кажутся каменными, неживыми. Их лица, окрашенные в цвет прелой листвы, неразличимы, невыразительны.

Ближние распадаются на отдельных почти людей. Одни насуплены, другие улыбчивы, третьи бесстрастны.

Их сонные гримасы понятны. Ставя ногу между неподвижными телами, чувствуешь их ровное живое тепло.

И всё–таки джинги - не люди. У них нет своих желаний, устремлений. При непохожести лиц и телес – в поведении они совершенно неразличимы. Повернули в одну сторону, сказали идти, - и они будут идти хоть целую жизнь, не думая – куда и зачем, - не сомневаясь – надо ли?..

А люди?.. Что если и впрямь они, как почудилось когда–то Васильку, не только в телах своих, двуруких и двуногих, - но и там, выше, между звёздами?

Чем они живы там, в небесах? Что если земные грубые тела нужны для того, чтобы давать им, парящим, силу для свободного полёта?

Белый свет бодрит, вызывает улыбки и доброту. Чёрный – гнетёт, озлобляет.

Белый свет – источник жизни и любви. Чёрный – болезни, ненависти, смерти.

Белый свет порождает Добрую волю. Чёрный – Злую…

Или не так? Или белый свет – и есть сама Добрая Воля? А чёрный – Злая?..

Поначалу мысли о чёрном свете – поразили. Но быстро сделались привычными – в них чувствовалась правда.

В самый яркий полдень он есть – солнце его испускает.

А ночь – вовсе не торжество чёрного света. Ночью от месяца, как и днём от солнца – и то, и другое излучение.

Но почему же тогда Злая воля, принесённая вороном от Корчуна, выглядит жёлтым перстеньком, жёлтым блескучим вихрем, а не темна?

Не потому ли, что укуталась – ради сохранности, ради обмана – в тонкую оболочку света белого?..

Как легкомысленен он был Василёк – храбр! Как плохо берёг то, что ему отдали на охрану! Много бед может принести бабка Языга, хозяйка и владычица Злой воли…

Что это? Показалось ему, или джинг и впрямь шевельнулся?

Василёк встал, поднял голову…

Бог ты мой! Небо уже посерело. Впереди, между ёлками, даже высветились прожилки зелени и сини.

Утро подступило. А он не заметил – увлёкся мыслями…

Василёк обернулся к спутникам.

- Передайте, что пойдём быстрее! – шепнул.

Но не пришлось его наказу прошелесть по русиничам.

Проснулся один из джингов, поднял удивлённую голову.

Василёк молнией бросился на него. Поймал сильными пальцами шею. Сжал… Враг подёргался и затих…

Зато другой вылупил зенки.

Русиничи – двое сразу – рванулись к нему…

Не успели…

Джинг заорал, заверещал с перепугу.

На него навалились. Придушили…

Бой очертил злым сверком длинную людскую вереницу. Новые джинги вскакивали, выхватывли короткие мечики. Русиничи засверкали своими.. Распался походный порядок.

- Джинг! Джинг!.. – лопались джинги, испуская ядовитые жёлтые облачки.

Мёртвые русиничи падали, как срубленные деревья.

Быстро таял боевой строй русиничей…

Василёк почти бежал – торопился прорваться, успеть к побережью. Оглядываясь, хмурился, прикусывал нижнюю губу. Этак он скоро в одиночесте останется.

А ведь совсем недавно – только что – казалось, что можно проскользнуть – без звука – до самого побережья. Верить в это хотелось.

Да вот поди ж ты!..

Василёк сдерживал себя. Не бить, не наносить удары. Только оборонятся. Только отражать наскоки джингов.

Как–то странно джинги толкутся. Будто отхлынуть норовят. Убежать… Будто стремительный натиск Василька, а не собственное хотение удерживает их, втягивает в бой.

Что–то кричат они. Но крики их не долетают до Василька – некогда их слушать.

- Не трожь нас!

- Не трожь!..

- Мы уходим!..

- Уходим!..

Вона как! Уходят они! Опусти, Василёк, меч и дай им себя прикончить. Ишь, врули! Так он и поверил!..

Василёк не сбавлял хода. Вперёд и вперёд… Дальше и дальше…Где ты, побережье?..

Джингов притягивало его натиском всё новых и новых.

Мечиками топорщились, как ёж – иглами. Норовили уколоть, пронзить.

Василёк метался, как белка. Да разве отобьёшь каждое жало, каждую иглу…

И не раз, и не два доставали его острия. Плечам и груди от крови тепло было.

Уж не кричали джинги, чтоб не трогал. Не врали, будто уходят.

Озлились. Приблизиться норовили, а не отхлынуть.

Василёк облизывал посолонелые губы. Удивлялся сквозь шум в голове и боль в порезанном теле – почему джинги в такой тесноте не порубят друг друга…

Отражал, отражал надоедливые жала… Десять бы ему рук и в каждую – по мечу…

Махал, махал – такой громадный, такой уязвимый… Плечи окаменели, шея не ворочалась…

Кто там рядом с ним остался?.. Неужели ещё кто–то остался?.. Погибать ему побеждённым… Погибать..

- Матушка! Лесовик! – вдруг вырвалась горячая мольба. – Кто мне поможет?.. Кто людей моих защитит?..

Бессилие было за этой мольбой. Жалкое безысходное бессилие. Впервые чувствовал себя Василёк таким растерянным…

Вдруг увидел, тяжелые хвойные заросли кончились. Вонзился в заросли иглун – дерева. Пышная листва залопотала, засмеялоась. Будто приглашала вместе, вдвоём повеселиться…

Значит, побережье близко?..Иглун–дерево норовит всегда на обочинках, на полянках, на опушках…

Вот оно – блеснуло – море. Брызнуло синевой, мазнуло по глазам…

И тут явились оба званых: Матушка и Лесовик. Матушка в чёрных доспехах – выше древес. И Лесовик ей под стать – на ходулях–соснах.

- Зажмурься! – загремела Матушка и сдёрнула шелом с головы.

- Зажмурьтесь! – её повторяя, закричал Василёк – своим людям, джингам; всем, кто услышит…

Сквозь сомкнутые веки Василёк видел нестерпимое сиянье.

Кожу на лице стягивало от гудящего жара, волосы на голове потрескивали.

Гул, грохот, слитный, жалобный вой джингов, бесшабашный хохот Веселяя, перешедший в стон…

Но это всё перекрыл голос Лесовика, услышав который Василёк открыл глаза.

Матушка уже снова была в доспехах. Лесовик держал её за руку, вернее – за рукавицу, перекосив грубые, как топором вырубленные черты деревянного лица. Крупные смоляные слёзы бежали из его глаз безостановочно…

- Не хочу! – кричал Лесовик. – Что ты наделала! Что ты наделал, Василёк! Посмотри, что ты наделал!..

Василёк оторвался от них. Повёл глазами. Содрогнулся…

Лес позади него превратился в округлую огненную стену. В кольцо пламени, которое почти заключило в себя Василька. Не горели только два ряда иглун – деревьев, отделявших его от моря. Там, за Матушкой и Лесовиком, зеленели они насмешливо, приземистые деревца, - напоминание о прошлом, к которому нет возврата.

Пламя гудело, ворочалось, потряхивая гребнями, как стоглавый ослепительный дракон. Жирный плотный дым завесил небо, сузив мир до кромки огня да тех, ещё живых, что были бок–о–бок с Васильком

- Не хочу! Останови огонь! – кричал Лесовик и дёргал матушку за железную рукавицу. – Не губи лес! Пусть Корчун берёт его! Пусть меня не будет! Не губи только!..

Матушка не отвечала. Васильку показалось, что из–под доспехов она смотрит не на Лесовика – на него.

Может быть, смотрит и плачет?..

Рядом с Васильком стоял, покачиваясь, Веселяй – руки прижал к лицу.

С другого бока был Первуша – лицо вымазано сажей, зубы оскалены; бес – не человек. Других русиничей не было – погибли в бою. И джингов не было – сгинули в трескучем блеске да в жаре.

- Что же делать? – повторил Василёк беспомощно.

Тут Лесовик бросил матушкину руку, матушкину железную рукавицу, - и шагнул в огонь. Мгновение он был ещё виден – высокий, могучий. Махал руками – безрассудно, отчаянно. Словно сбить, отогнать пламя надеялся. Хозяин Леса, хранитель…

Потом красные полотнища свились вокруг него, укутали, спеленали. Огненные змеи накинулись, извиваясь. Поползли, шипя, выше и выше…

Отмахиваясь, он опрокинулся на спину, исчез. Облака искр взвилось…

 

 

© 2009-2015, Сергей Иванов. Все права защищены.