- Здравствуй, Василёчек! – пропела Языга. – Лес и вода – брат и сестра. Ты да я – будто семья. Как нитка за иголкой, так я за тобой

- Здравствуй, бабка! У тебя, что ли, помощи попросить?..- Василёк разогнулся, тыльной стороной руки, державшей топор, отвёл волосы со лба. Другая рука удерживала толстый брус, одним концом упёртый в землю.

Неподалёку работали остальные. Веселяй выделывал весло, очертания которого едва проступали в длинном бескором стволе. Шибалка да Ядрейка махали топорами, будто наперегон, - обтёсывали что–то покатое, розово–жёлтое, лежащее в груде щепок, будто поросячья туша. Первуша кашеварил на опушке у шатра – подкладывал хворост под котёл, снимал черпаком пену…

- Чем же тебе помочь, Василёчек? Я, вишь, двоих помогальщиков привела, кроме себя. – Бабка повела рукой в сторону джингов – Стайкой любую работу для тебя своротим. Дружно не грузно, а врозь – хоть брось. Потому как прав ты: нечего русиничам тут засиживаться. Тут места наши, леснячьи. А вам – свою родину искать…

- Не выходит ничего, - сказал Василёк – Не знаем, как лодьи строить. Две долблёнки – смогли. Доски да брусья – можем. А лодьи – не сладить.

- Только–то? Эта беда – не беда, лишь бы больше не была. Бери моих двоих в работу, они спроворит лодейку! А я – кашеварить буду бессменно!..

Обрадовалась бабка Языга, что так легко примазалась к Васильку. Джингам велела строить лодью. Сама прогнала Первушу – тем более, что кулеш он почти приготовил, – и стала хозяйствовать.

Вытащила из ступы свёрнутый шатёр. На траве его расправила, разгладила. Кольев тут же, на опушке, нарубила. Да и натянула, сколь могла, туго. Так, что встал он, расправив бока, в шаге от общего шатра, в шаге от Василька…

Ввечеру накормила кулешом сообщинников, киселя черничного дала похлебать.

Васильковы люди были радостные, возбуждённые. На бабку поглядывали доброжелательно. Считали, она им удачу принесла. У джингов под руками лодья словно сама собой спешила сладиться. А джингов кто привёл? Она, Языга – благодетельница…

Думалось бабке, что на другой день она тихохонько обшарит шатёр соседний и утащит кольцо. Василёк не мог его далеко спрятать – слишком бесхитростен был…

Ночью проснулась от слабого дуновения, от колебания воздуха – старческий сон чуток. Чуть приоткрыла глаза, не шевелясь, не меняя дыхания, - и сделала неприятное открытие. Джинги – верные слуги, послушные каждому слову, - не так уж и послушны были. Они проявляли самостоятельность, следовали каким–то своим, а не её, бабкиным, интересам…

Один за другим они выскользнули из её шатра, в котором уложены были ночевать, оставив бабку в ярости, в недоумении, в испуге.

Ишь, ловкие, проворные. Ни хруста, ни стука – ни единого звука. Не шелохнись воздух от их движений, проспала бы она. Ох, проспала бы!..

Бабка выждала чуток да и выползла юркой ящеркой за ними следом. Хорошо, что взяла в сторону, - не точно там, выползла, где джинги…

Потому что они тут были, между шатрами. Толклись бестолково и суетливо, как слепые котята.

Бабка на всякий случай закляла их – отвела от себя их глаза. У джингов это быстро получалось – заклинали одной фразой. А бабка долго напрягалась, потела, отдавала силушку, выдвигая словесную преграду между ними и собой…

Когда кончила, приблизилась. Вгляделась – и довольно захихикала в кулачок себе.

Джинги рвались в шатёр Василька. Но трава и свет месяца их не пускали.

Только двинется передний джинг, трава становится шпалами железными; блестящими, будто они маслом смазаны. Шипы вонзаются в ладони джингу, в тело – сквозь одежду.

А месяца свет взблёскивает на миг – не по–ночному ослепительно. Узок этот взблеск – перед джингом и в сторону от него, влево или вправо…

По свету, по яркой дорожке и сворачивает джинг. Дергаясь, передвигает исколотое тело.

Взблеск потухает, и джинг словно приходит в себя – обнаруживает, куда надо стремиться, где шатёр артельный.

Но стоит ему снова двинуться, хоть чуточку шевельнуться, - и всё повторяется. Уколы травы, отдёргиванье рук и ног, взблеск, - неправильный рывок в сторону… Пробовали джинги сразу по двое ползти.

Тогда было два взблеска.

Разводили они в разные стороны джингов. Сталкивали, сплющивали в единую кучу малу.

Бабка Языга глядела, наслаждалась. Век бы ей пялиться не надоело.

Да месяц, вроде, стал бледнеть. Край неба над морем позеленел, потом слегка зарозовел. Утро приблизилось…

Вернулась бабка Языга в свой шатёр, спящей притворилась.

И вовремя.

Вскоре после неё приползли джинги. Пошипели о чём–то непонятно. Видно, на своём языке, который в Темь – стране.

Улеглись…

На другой день бабка в шатёр к Васильку не полезла – надо было с джингами до конца разобраться. Расстаралась она для русиничей – наваристо да вкусно попотчевала. Благо рыбы да дичинки было в изобилии. Отрывались от дела русиничи – охоты ради – совсем ненадолго.

И работники расстарались – джингов им только и не хватало. Корпус лодьи рёбрами встопорщился – обводами округлыми.

Довольны были русиничи – рты до ушей. Всё им нынче казалось возможным, посильным. На трезвую голову, небось, усомнились бы: вестимо ли за день столько наворотить? Но не были трезвыми их головы – охмурили их джинги исподтишка.

Да и сами работники воспьянели от успехов – после долгого бесплодного тык– мыканья. Хотя успехи–то – уж бабка видела – были плёвые. То, что за день сляпано, в миг развалиться…

Ко второй ночи бабка приготовилась: наварила для себя зелья из пауков да червячков, бадана да цикория. Напилась…

Только джинги зашевелились беззвучно, - у бабки сразу ушки на макушке.

Выскользнула, как и вчера, чуть в стороне от них. Заклятием огородилась.

Увидела сразу: нынче джинги решили по–другому… Едва выползли, перевернулись на спины. Дёрнулись раз–другой да притихли, – трава видно больше не колола.

Все вместе, сразу, - будто по команде, - вдруг стали давить себе кулаками на животы, ожесточённо, освирепело. Стали молотить себя кулаками по животам…

Бабка Языга до того увлеклась – про всякую осторожность забыла. Голову подняла - глядела почти в открытую. Хорошо, заклятием защитилась – берегло оно, спасало…

Набили себя джинги, наколотили. И вдруг из ноздрей у них парок потёк – жиденький, жёлтенький, неприятный.

Струйки пара втянулись между неплотно прикрытыми створками шатра. Бабка Языга, не медля, вползла вслед за ними.

Горько ей было думать, что Корчун обманул её, перехитрил.

Втайне дал своё задание джингам И остались они его слугами – не её. И не подарены ей были – всучены с умыслом…

Русиничи спали крепким сном сильных усталых людей.

Дымки появились над ними, покружились над каждой головой, словно завораживая. И вдруг обратились в маленьких человечков неизменного - жёлтого - цвета.

У человечков были сильные ручки, ножки, короткие тельца. На плечах вместо голов сидели уплощённые пузырьки. Никаких на них дырок не было – ни глаз, ни ушей, ни рта. Ничего…

Человечки принялись бегать, шнырять, соваться во всякую щёлку, в любую складку ткани, в колчаны, в ножны. Бешеными были их движения, вихревыми. Не разумом диктовались – волей злой…

Убедилась бабка Языга: они – главная надёжа Корчуна. Не она…

Помрачнела. Погоди, Корчун–царь! Может, и бабка Языга на что ладится!..

Что уж тут силы свои беречь! Припомнила вдруг состязание с Тугарином, когда тот явился в избушку за живой водой. Даже Тугарин ей проигрывал! А уж он умом–то был поживее хилого Корчуна…

Человечки столпились возле спящего Василька, в изголовье. Один тянул храбра за волосы, пытаясь оторвать его затылок от земли. Другой помогал: тянул за уши…

Вот где, наверное, перстень! Под головой!..

Да, уж тут силы свои беречь нечего! Бабка всю себя в едином порыве вывернула, выплеснула в воздух. И уж оттуда, из воздуха – из ветра, шелеста веток, плеска волн – звучало её заклятие.

- Упадите мои слова задушевные на злосчастных моих недругов! Упадите как небесные камни, как молоньи блескучие, град побивающий! Упадите как деревья тяжёлые, громы гремливые, коршуны когтистые! Пусть не двинутся мои вороги, пока не сниму я заклятье могучее! Пусть не шевельнут ни рукой, ни ногой, ни головой, ни глазом! Упадите мои слова! Упадите! Замкнитесь крепко, пока сама не разомкну!..

Кончила бабка Языга – окаменели жёлтые человечки.

Содрогнутся иногда слабенько – и всё. На большее неспособны. Додержала их бабка Языга до утреннего часа. Решила про себя, как дальше быть.

Едва неба краешек зазеленел, уползла в свой шатёр. И уж оттуда сняла заклятие.

Как вернулись джинги, - шипели долго–долго. Только при солнышке угомонились…

А едва ушли все на работу, каши поев, бабка поступила, как задумала. Нанесла воды в котёл, развела огонь под ним, накрошила чего надо для обеденного хлебова…

И юркнула незаметно в шатёр к Васильку.

Дальше было быстро и гладко. Откопать в изголовье перстенек, - неглубоко совсем лежал, - спрятать его за пазуху, заровнять землю, соломкой прикидать – нехитрое дело.

Теперь отстоять то, что совершила… И улизнуть…

Ещё нет торжества… Чувства победы, успеха… Ещё до завершения шагать и шагать, - напропалую, без оглядки. Была не была, катай сплеча. Загорюй да заробей – и курица обидит.

После обеда бабка сбегала в лес – вырубила три осиновых кола, и заточила. Сложила их в шатре, возле своего спального места.

Ждала вечера.

Русиничи да джинги обшивали корпус лодьи досками. Шибалку с Ядрейкой отослали за смолой.

Что–то маленькое, холодное торкалось за пазухой.

Языге думалось, уж не сердечко ли её хитрое выпало из груди?

Она прислушивалась, осторожничала в движениях, плавность появилась в походке…

Ночью, укладываясь, джинги на неё косились, воздух тянули носами – чуяли что– то, подозревали. Бабка решила не медлить, и едва все утихли, наложила двойное заклятие: на джингов и тех духов, что внутри.

Едва кончила заклинать, возликовала. Вскочила, глянула на распростёртые тела – попались! Выхватила из–за пазухи перстенек и, размахивая им, принялась приплясывать, кружиться.

Вот он, миг торжества, желанного одоления!

- Ух! Ах! Ух! Ах! – выкрикивала бабка.

В джингах жили только глаза. В глазах – жадность и зависть. И страх…

Бабка сунула перстенек снова за пазуху, схватила осиновый кол, шагнула к одному из распростёртых, замахнулась.

Ух!.. Кол с хрястом проткнул грудную клетку. Слева, где сердце…

Ах!.. И с другим - так же!..

Джинги стали пустыми комками слизи.

Но!.. Жёлтый дымок повалил из ноздрей…

Бабка Языга в ярости принялась руками ловить этот жёлтый жиденький дым.

Удержать, удержать его!..

Куда там!.. Не удержишь!..

Бабка взвыла - что ж она наделала, дура непутёвая! Ей ответом был злорадный хохот улетающего духа…

Сама!.. Сама выпустила в мир весть о своём перстеньке!..

- На всякую гадину есть рогатина! – прошептала бабка злобно. – Моё заклятие догонит и сгноит вас!..

Бабка вынула перстенек, надела себе на левую руку, на указательный палец. Вытащила ступу из шатра. Вскочила в неё. Взмыла в чёрное небо, к мерцающим звёздам…

Целую ночь летела, клюя носом, всхрапывая. То ли во сне, то ли наяву строила планы страшной мести – русиничам, леснякам, Корчуну.

Когда рассвело, увидела в лесу Бессона. Приземлилась.

- Куда путь держишь, витязь неторопкий, благодетель скуповатый?

- К морю, бабка! К Васильку! А ты?..

- А я к себе домой! От вас, людишек, подальше! Надоели вы мне, людишки, до скрежета зубовного!

- Чего ж ко мне спустилась?

- Передай Светлану, ежели свидитесь… Отроков его… Ну, тех что ко мне приставил…Связала я и в подпол сунула… Там найдёт…

Бабка взвилась было да задержалась невысоко.

- А Соботку да змеюна знаешь кто убил? Джинги! По моему приказу!..

Бабка захохотала, торжествуя. Совсем как тот жёлтый освобождённый дух.

- Ах ты…- выругаться хотел Бессон.

Да уж не на кого было ругаться.

Ступу словно помелом смели с чистого утреннего неба…