Проза
 

“Лишённые родины”
Книга ВТОРАЯ:
БАБКА-ЦАРИЦА

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Надо уходить из–под Бессоновой руки. Надо покидать эту землю. Уж если на неё на бабку свойскую даже Лесовик ополчился, - так что это за жизнь!..

Бабка Языга сидела в своём тереме, в красно изукрашенной спаленке, на мягкой перине. Надо бросать и терем этот, и спаленку, и перину. И ещё много чего. Думала, обхватив голову руками, - терзала себя.

Бессон обозлился. Бессон хмурый, как туча. Бессон волком глядит.

Она, вишь ли, виновата – Василька без присмотра оставила. Теперь неизвестно, чего там Василёк удумает, не займётся ли тайными кознями.

С кем же это он займётся? С четырьмя попутчиками? Да им и одной–то лодьи не построить – надорвутся, пупки развяжут. Какие уж козни!..

Мелковат князюшка Бессон, мелковат. Не так бы миловал, не так бы гневался. Выслал бы соглядатаев - и на бабку зла не держал.

А может, просто отвязаться ему надо от Языги? Надоела? Не нужна стала?..

Тогда понятней долгая злость, кислые встречи, утрата жалований.

Но не ты ли, князюшка, просил сорвать поход русиничей? Не ты ли получил спрошенное? Русиничи вернулись не солоно хлебавши. Притихли по избам после скитаний трудных. Так возрадуйся! Поблагодари! Ведь не за Васильком следить посылал, а именно поход порушить!

Нет, позабыл Бессон, что горшку с котлом не биться, - оттолкнуть хочет бабку Языгу.

А ей разве охота лес бросать, сниматься с насиженного места. Всякая сосна своему бору шумит. А чужбина – известно – по шерсти не гладит…

Глупенек ты, князюшка Бессон. Без бабки Языги тебе – никуда. Думаешь, легче будет, - ан лук себе новый сыскал. Думаешь – поймал, ан сам попался.

Хотя, конечно, без муки нет и науки. Глядишь, и образумят князюшку синяки, которых без бабки будет ой как много.

Не повадлив, не размашист Бессон. Ни приласкать, ни ударить не умеет. Даже её, бабку бедную, проглотить–то хочется, да прожевать лень.

Может оно и к лучшему – небольшая опала, временная разлука? Что имели – не хранили, потерявши – плачем.

Не отправиться ли ей в гости к Корчуну, в его царство? Ведь звал не раз. Да и помело она отдавала, выручала повелителя Темь–страны, помогала ему, побеждённому, вернуться в свои пределы.

Такие услуги да разве забываются! Такую службу да не вознаградить!..

До сих пор у неё ворон живёт, Корчунов посланец. Не отпускала, берегла на всякий случай.

Похоже, теперь приспело время о нём вспомнить…

Бабка Языга поднялась, кряхтя, с перины – и замерла, будто поражённая молоньей. Новое опасение к ней пришло, новое сомнение…

А ну как исчезнет она – да и забудут её сразу? Ветер подует - следы заметёт.

Не торопиться ли она? Не поступает ли опрометчиво? Не обводит ли самоё себя вокруг пальца?..

Всякая лиса свой хвост бережёт. Надо и ей перед отъездом пойти да повиниться Бессону, да покланяться пониже, да язычком его помаслить.

Не поклонишься – не вознесёшься. Не польстишь – не возгордишься…

Бабка Языга оправила, огладила платье, потрогала бородавки, хмыкнула. Любая бородавка - и то к телу прибавка.

Мимо стражи она прошелестела павой гордой. А у двери Бессоновой споткнулась – упёрлась в тупое пузо дружинника.

- Не велено пущать! – сказали бабке толстые губы, которые лоснились от недавней жратвы. Мерзкая ухмылка обежала морду придверника и затерялась в бороде.

Тут бабка Языга – впервые в жизни – растерялась.

Изнутри захолонуло страхом. Ноги подкосились, руки опустились.

- Спит князь! – добавил дружинник и – вернул бабке бодрость. Она еле сдержалась – обнять его, расцеловать, затискать. Эх, муженька бы ей такого – славного пузатого тугодума!..

Вернулась к себе в терем. Велела прислужнику–злыдню кликнуть ворона. Решилась бесповоротно. Надо уйти, исчезнуть на время. Пусть хватится Бессон. Может быть, даже испугается.

Сейчас, перед Бессновой дверью, ей знак был дан.

Устами пузана–дружинника ей боги подсказали: довольно медлить. Не то и впрямь услышишь:

- Не велено пущать!..

И это будет конец всему…

Прислужник явился с вороном на плече. Бабка Языга выделила ворону – как царёву посланцу – отдельную горницу. Да мышей туда навела – своими приговорами – целую стаю. Так что ворону ни голодать, ни скучать не пришлось.

- Отдохнул ли ты, батюшка–ворон? Сытый ли? – вежества ради спросила Языга.

Ворон дважды важно качнул клювом.

- Отведёшь ли меня в Темь–страну, к царю Корчуну? Он ведь звал в гости!.

Ворон головой подвигал, оглядывая бабку. Потом изрёк:

- Оденься покра–красивей!..

- Не тот хорош, кто платьем пригож, - наставительно сказала Языга, - а тот хорош, кто для дела гож. Я твоему царю ох как могу пригодиться! А по бедности моей, авось, одарит побогаче!..

- Я провожу! – крикнул ворон. – Вставай на крыло!..

Все окна были распахнуты в начинающийся день, в остатки утренней свежести.

Ворон вскочил на подоконник, стал похаживать, цокая когтями, кося чёрным глазом.

Бабка Языга вытащила из кладовушки свою старенькую ступу – неказистую да верную. Поджав ноги, уселась. Помело приспособила слева под мышкой.

Прислужнику сухо кивнула.

- Передай Бессону, коли спросит, - отбыла, де, к царю Корчуну в гости!..

И помчалась по синей дороге вслед за распластанным в воздухе вороном.

Пусть, пусть пожалеют об её отсутствии, пусть спохватятся. Пусть убедятся, что второй такой, как она, - быть не может.

Выше и выше подымался ворон. Зелёный цвет внизу подёргивался чернью. Отдельных деревьев давно уже не было видно. Лес предстал ковриком лоскутным, сборищем живых слипшихся пятен. И зелень, и чернь синевой наливались, - как бы выворачивались в синеву.

Воздух лишился запахов, проредился, неплотным стал.

Солнце висело совсем недалеко – и надвигалось, и распухало. И чем ближе становилось, тем словно бы меньше источало тепла.

Бабке представилось, что солнечные лучи рождаются в шкурках, невидимых для человечьего глаза. Иначе им, лучам, не донести своё тепло до земли. Чуть пониже туч белых, плывущих по небу, шкурки сдёргиваются и втягиваются назад, в солнышко. А лучи, явленные теперь уже в истинном виде, начинают сиять, греть и жечь…

Тяжело летелось бабке Языге – никогда прежде не забиралась в такую вышину. Ступа отяжелела, будто камней в неё поднакидали. Голова у бабки покруживалась – будто нахлебалась варева из мухоморов. Хорошо помело было рядом. бабка загребала им то справа, то слева - помогала ступе.

Кабы знала–ведала, что так трудно придётся, - может, и не сорвалась бы в гости.

Ворон всё ближе к солнцу. Пластается неутомимо – экий безустальный. Куда его несёт? Куда он её тянет? Прямо в огонь что ли? Прямо в костёр небесный? Чтобы сгореть самому и её, бедняжку, до тла спалить?

Ну уж нет! Не из дурных она, которым любо себя убивать! Василёк бы тут, небось, не заколебался, - кинулся бы за вороном без оглядки. И она не заколеблется – повернёт назад. Вот сей миг, вот немедленно!..

Бабка Языга бросила помелом подгребать, сунула его под левую мышку и приказала ступе снижаться.

Ступа дёрнулась. Потом ещё и ещё. Потом задрожала мелкой дрожью. И не вниз, а туда – к огню, к погибели – понеслась ещё быстрее, ведомая уже не бабкой Языгой, а кем –то другим…

Бабка заорала, вскочила ногами на широкие коричневые деревянные края. Обрывки заклинаний, заговоров–оберегов суматошно и бесполезно мелькали в голове. Страх не давал сосредоточиться, страх убивал бабку прежде смерти.

Она отчаянно пыталась продеть между ног помело.

Но никак не могла сообразить, что надо приподнять длинную юбку…

Так и влетела, стоя на ступе, в тёмное пятно на солнце, куда незадолго до неё нырнул ворон.

Умирать приготовилась – глаза прикрыла. Но щелочку всё же оставила – исподтишка на смерть свою глянуть.

Влипла во что–то тягучее, неприглядное… Сползла в ступу чтоб её не потерять. Сжалась, как могла, - хоть бы целиком в ступу войти. В помело вцепилась покрепче.

Кто ж из леснячек своё кровное упустит – даже в такой переделке…

Повисла бабка Языга позади ворона… В сумрачном воздухе чужого мира…

Вот оно что!.. Вот оно как!.. Вот в чём премудрость!.. Снаружи солнышка – мы, внутри солнышка – Темь–страна. Другая земля, другие порядки, другой управитель – царь Корчун…

Бабка Языга жадно таращилась. Выведать бы раньше, - давно бы, может, сюда перебралась.

Вроде бы, то же под ней, что было в руках в родном краю.

Лес, лес, лес…Реки да озёра, повитые серым туманом. Но чем ниже они с вороном спускаются, тем заметнее, что листва у деревьев снулая, будто неживая. Хотя сами деревья, как на подбор, выше да толще, чем в родимой сторонке.

Неужели тут ветры совсем не веют? Задохнуться, поди, можно от духоты, коли так?...

Хотя не права она. Нет ветров - зато и солнышко не печёт никогда. Откуда ж духоте взяться?.. И вообще, свет тут – не такой. Она его сумрачным назвала, и это, пожалуй, самое подходящее из привычных слов. Он словно бы копотью испачкан, он неприятный. Он больше скрывает, чем показывает. Он сыплется в глаза, как мелкий песок. Хочется и зажмурится, и проморгаться, и вытереться – хоть ладонью, хоть рукавом. Да любопытство сильнее всего сейчас в бабке Языге.

Тем более – привычные виды кончились. Лес распался на отдельные древесные островки. Между ними ровными рядами стояли странные дома, - бабка таких ещё не видела. Они были длинными. Два, ну три протянулись бы от одного края селища до другого. Сосчитать бы, сколько брёвен уложено – конец в конец – в одну продольную сторону одного венца.

Даже русиничи, живя в лесном изобилии, так безрассудно не строились. А здешние – как их? темничи, что ли? – к счёту, видать, не привыкли. Тратили напропалую. Как не своё.

Всё реже попадаются лесистые островки. Всё меньше они. Теперь это просто жалкие кучки деревьев. Теперь главными стали дома, дома, дома. Стоят ровнёхонько, по ниточке. И ни малейшего движения между ними. Ни людины, ни животины…

Почему такое запустение? От него холодом веет, страхом. Столько домов, и никто не выглянет, не задерёт голову, не взмахнёт рукой.

Может, это захорон для умерших? Не дома, а домовины? Но где же тогда места для живущих?..

Она уже над самой землёй следует за вороном. А впереди – в полнеба – дворец поднялся. Башни да башенки, стены да ворота, чернота и позолота. В раскрытых окнах кроваво–красный свет и неприятная квакающая музыка.

Ворон влетел в одно из нижних окон. Языга – за ним.

Пусто здесь. На полу мусор. У стены – обломки трухлявых брёвен. Углы густой паутиной заплетены.

- Оставь тут своё добро? – сказал ворон.

Бабка Языга поджала губы, вспылить хотела. Да вспомнила, что гостья – подлаживаться надо. И промолчала. Поставила ступу к пустой стенке – туда, где почище. Сунула помело в ступу, пошептав над ним, чтоб никому не давалось.

Вышла вслед за вороном и словно в Городище оказалась, в знакомом, перезнакомом, хоженом, перехоженном Детинце. Факелы вдоль стен, мох торчит между брёвнами, копоть на потолках. Всё вроде так же. Да нет жилого духа, несмотря на приглушённую музыку, что доносится сверху.

Цоканье вороновых когтей вдруг прервалось.

Бабка Языга встала над вороном и увидела, что впереди, поперёк порога, лежит груда мятого чёрного тряпья.

- Чего встал? – спросила бабка.

Ответил ей не ворон. Тряпьё шевельнулось, оттуда прозвучал скрипучий голос:

- Кто такие?..

- Видывали сидней, поглядим на лёжня, - пробормотала бабка. – А ты кто таков, чтоб выпытывать?

- Носитель чёрного холстинного плаща! – отчеканил голос.

Куча стал приподниматься, - вытягиваться – и впрямь представилась плащом, повисшим в воздухе.

- А где же ты сам–то, батюшка–носитель? – спросила бабка сочувственно.

- Он – бес на службе, - пояснил ворон. Бесы на службе – невидимы.

- Кто такие? – повторно выскрипелся вопрос.

- В гости я! К царю вашему! – залебезила бабка – Он звал–приглашал!

- Докажи, что звал!

- Да как же так! Да ведь прислал ворона за мной! Вот он ворон–то! Подтвердит!..

- Ты подтверждаешь, ворон?

- Верь! Она – царёва гостья!..

Плащ неохотно посторонился.

- Что ни порог, то и запинка, - облегчённо сказала бабка Языга. – Что ни шаг, то и спотычка…

- Ты права! – каркнул ворон. – К нашему царю подход непрост!..

Бабка Языга теперь от него не отставала – ждала новых препон.

И не напрасно ждала. У следующей двери их встретил носитель чёрного суконного плаща. Разговор был таким же.

Затем были два носителя серого плаща. Два носителя синего плаща. Два носителя зелёного плаща. Два носителя красного плаща…

Везде искали, к чему бы придраться. Везде пропускали бабку Языгу с большой неохотой. Кабы не ворон, давно бы она застряла и не откупилась от бесов служилых ни ступой, ни помелом…

Последним был носитель белого плаща, невидимый, как другие, - голосом он так важничал, что бабке почти въяве мерещилась под плащом толстая спесивая фигура.

Он привёл их к последней двери, за которой был Корчун. Сам зашёл и ворона прихватил, а бабку Языгу оставил перед закрытыми створками.

Ждала – ждала бедная бабка – пока сон её не сморил.

Улеглась тут же, у двери, калачиком свернулась – колени к подбородку. Под голову кулак, а под бока и так.

Выспалась, видать, за двоих. Потому что свежа была, бодра и охоча к разговору, когда ворон её разбудил.

- Корчун тебя примет для беседы, - сказал носитель белого плаща. – Затем день тебе для гостеванья. Затем – ворон тебя проводит…

- Великая честь, - пояснил ворон. – Царь не любит приезжих.

- Кто говорит, тот сеет; кто слушает – пожинает, - масляным голосом пропела бабка Языга. – Быть сказанному, как писанному!..

Носитель белого плаща заколыхался довольно – по нраву пришлись бабкины речи. Он распахнул заветные створки и торжественно втянулся в них.

- Поменьше говори – побольше услышишь! – предостерегающе прошипел ворон, вышагивая рядом с Языгой.

Но Языгу понесло спросонья. Увидев на троне Корчуна, - желтеющего, скучноглазого, - она брякнулась на колени и поползла к нему. Лица не подымала, но краем глаза следила, чтобы мимо трона не промахнуться.

Трон был чёрный, непонятно из чего сделанный.

Над головой Корчуна тускло светилось единственное украшение – золотой круг.

Бабка Языга доползла почти до ног царёвых – в жёлтых сафьяновых сапожках – стала кланяться, стукаясь лбом в пол.

Корчун оживился. Некоторое время понаблюдал: послушал, хорош ли звук.

- Хватит – хватит! – сказал брезгливо, но милостиво. – Слушаю тебя!..

- Не обессудь, царь могучий, справедливый, благородный, что без даров явилась! – Бабка Языга больше не кланялась, но оставалась на корточках. – С той поры, как Тугарин –князь погиб, нам, сиротам, ни дна, ни покрышки, ни от беды передышки. Обнищали, оголодали, износились. Кто кого сможет, тот того и гложет. Веселяй – правитель был – мягок. Бессон – крутенек, сам на себя нож точит. У него и в горсти дыра. Ничего не держит, не копит – всё дружине раздаёт. А нам, людям маленьким, хоть пропадай. Сыты крупицей, пьяны водицей. Тощи, как хвощи. Из старого ума выжили, а нового не нажили…

Бабка остановилась дух перевести.

- Тугарину туда и дорога, обманщику! – мстительно сказал Корчун.

- Всяк человек – ложь, и я тож! – подхватила бабка Языга. – Меня при нём, при Тугарине, облупили, как липку; обобрали, как малинку.

- Про перстень не говорил он?.. – Корчун так и впился глазами, так и подался вперёд.

- Всяк правду знает, да не всяк её бает, - сказала бабка, поспешно вспоминая, от кого же она слышала про перстень. – Тугарин ехал, да не доехал; с Бессонном поедем – авось доедем…Ах ты глупая! – бабка по лбу себя стукнула. – Знаю! Укажу тебе, у кого перстенек!

- У кого?.. Не медли!..

- Что ж ты, царь–батюшка, гневишгься! Я ж на чужбине, гостья твоя! Мне и холодно, и голодно, и до дому далеко.

Корчун хлопнул в ладоши, и носитель белого плаща – словно с пола взметнулся – предстал перед ним.

- Подавать пировать! – приказал Корчун.

- Столы накрыты, чаши налиты, царь–государь!

- Расторопен! – сказал Корчун; бабка не поняла – похвалил или осудил.

Перешли в соседнюю светлицу – Корчун, бабка с вороном и белый плащ. Подсели к длинному столу, и тут бабка увидела новых обитателей Темь–страны.

Они прислуживали за столом – коротконоги, длинноруки, с широкой грудью, маленькой головой, приплюснутым носом. Бабку что–то поразило в их лицах, но голод был так силён, еды – так много… Она отвлеклась, ела долго и впрок. Чавкала, давилась, выкатывала глаза, раздувала щёки, булькала горлом… Пользуйся, пока можно. Ведь неясно, что будет завтра…

Насытилась, - и вернулся интерес. Батюшки – светы! У них, у прислужников, - нет ртов. Кожаная складка между носом и подбородком – и никакой прорези.

- Чегой–то они безо ртов? – спросила у ворона; тот сидел справа от неё, на скатёрке и клевал из миски.

- Джинги, - равнодушно ответил ворон. – Их делает Корчун для молчанья и послушанья. Потому и безо рта. А питают их – бесы…

- Ага… - сказала бабка озадаченно, ничего она не поняла.

- Сыта ли? – спросил Корчун нетерпеливо. – У кого перстень?..

Он сидел во главе стола. То и дело поглядывал на Языгу. Увидел, что она с вороном шепчется. И не выдержал…

- Сыта покуда, как съела полпуда! – затараторила бабка Языга. – Кабы проведать, где пообедать!..

- У кого перстень? – повторил Корчун, наливаясь прозеленью. Его терпение, похоже, кончилось.

- Да у Василька же, у твоего знакомца! – воскликнула бабка Языга. Словно удивилась, что он до сих пор сам не догадался.

- Ну, благодарю! Удружила! Не забуду! Пожалую! Когда перстень верну!.. – Корчун вскочил, выстрелил слова, подбородком поманил за собой белый плащ и вышел из светлицы.

- Напировались и хватит, - сказал ворон, сожалея. – Собирайся!..

Бабка Языга поняла и разделила его сожаление, – столько всякой всячины остаётся! Да как с собой унесёшь!

Тут вернулся белый плащ.

- Ты оставайся! – сказал ворону, - А ты, бабка Языга, иди за мной!..

- Куда ж идти? – в бабке недоверие проснулось, испугалась бабка чего–то. Почуяла: серьёзные события начались. Чем–то они кончатся?..

- В этот дом! - белый плащ не гневался, объяснял терпеливо; подвёл бабку к окну, показал на ближайший из больших домов, примеченных Языгой ещё с воздуха.

- А зачем, витязь могучий? Не молвишь ли?..

- Жалует тебя Корчун! Трёх слуг тебе даёт! Чтобы нежили да холили, защищали да берегли!..

- Ну что ж, благодарю! – сказала бабка. – Лучше маленькая рыбка, чем большой таракан.

Плащ помчался скоком–лётом. Бабка торопливо поклонилась ворону и помчалась следом.

- Не выпустят меня отсюда, - сказал ворон тоскливо.

Бабка его не услышала. Показалось ей: в миг надвинулся большой дом. Вошла и остолбенела. В длиннющих этих стенах, почти до потолка, почти до самых горниц высоких, что под крышей, - наложены были джинги. Да не просто набросаны, а хитро и старательно укладены. Словно костровище для огромного огня.

Они чередовались: вдоль – поперёк, вдоль – поперёк. Один джинг обнимал за шею другого, который лежал над ним. Другой, лежащий ниже, обнимал первого за ноги. На животе у первого джинга лежала и голова поперечного и ноги другого поперечного. Так они все тесно были соединены, словно никогда никому не отнять ни одного тела…

Мертвяки что ли? Для крады подготовлены? Война тут прошла? Или поветрие моровое?..

Бабка Языга вопросительно посмотрела на белый плащ.

- Они живые, - сказал тот, - они вместе и им хорошо. Их счастье – быть вместе с другими. Двигаться они могут. Но лишь когда призовёт Корчун. Тогда бесы из тех горниц – он словно бы указал в потолок – вселяются в призванных. Тогда джинги отделяются от своих…

Белый плащ крикнул что–то. Послышался лёгкий посвист, и воздух над плащом замутился.

Языга смотрела с интересом – хотела понять.

Что–то быстро нашептал белый плащ. Что–то ему пискнули в ответ из мутного воздуха. К бабкиной досаде, язык был ни на что не похожий и совершенно ей не понятный.

И вдруг из нижнего ряда тел, от самого пола, сноровисто выползли три безротых джинга. Встали, встряхнулись. Поклонились белому плащу, затем бабке Языге.

Остальные тела не шелохнулись – не просели, не обвалились.

Белый плащ закричал трубным гласом, расправился поперёк себя – будто руки раскинул…

Сморгнула бабка Языга из–за слёзки набежавшей.

И…оказалась в тереме своём, в любимой спаленке.

Злыдень–прислужник стоял у двери – тот, кому велела передать Бессону, что в гости отправилась.

И три джинга стояли. Руку протяни – дотронешься. Смотрели преданно. Ждали приказаний.

А что! Всё с добычей – с ними вот, с безротыми. Всё не с пустыми руками…

- Жди от волка толка! – сказала бабка Языга, имея в виду Корчуна…

 

 

© 2009-2015, Сергей Иванов. Все права защищены.