Как ни рано поднялся Бессон, - беспорядков найти не смог. Солнце едва ещё показало макушку из леса, туман в Городище густ и холоден. Крупные капли на листьях и траве – словно согнутые спины…

Стража возле его опочивальни не дремлет. Глаза у «ближних» дружинников припухшие, но взгляд зорок и твёрд. Стоят молодцы – грудь колесом, брюхо подобрано. Копья – что былинки в их лапищах.

На таких можно положиться…

Бабки Языги не видать – не слыхать. Сладкие сны досматривает. Пускай. Старикам больше нужно спать.

Надоедать она что–то стала Бессону. Путается под ногами. Советами его изводит. Очень умной себя вообразила. Да и побег Веселяя на её совести. Обещала ведь приглядывать, связать Веселяя наговорами по рукам и ногам.

По первости Бессон очень серчал на неё за непригляд. Потом одумался.

Веселяй – какой–никакой – а соперник. Убежал – забот меньше. Убежал – знать не важны для него дела русиничей. Только своя шкура…

Повелел Бессон злыдням так и нашёптывать по избам. Сумел себе на пользу повернуть побег Веселяев…

Куда бы услать бабку Языгу? Как бы отдалить от себя? Но без обиды – упаси боже! Так, чтобы не догадалась о немилости.

Ведь она – леснячка. Колдовать умеет. С какими–то силами наверняка связана. Нельзя её обижать.

Может, к леснякам её и отправить? Надо же как–то приводить их под его, Бессонна, руку. Надо собирать племена, превращать здешние земли в Великое Княжество.

Эта мысль в нём бродит давно. Но до поры отодвигал, затаивал её даже от себя. Думалось, он сам, Бессон, станет достаточно велик, и титул для прикрытия не понадобится.

Сделавшись Великим Князем, он уже не будет Бессоном, наместником. Не будет просто Бессоном, просто человеком. Воспарит, вознесётся, - достань его тогда насмешкой, сравни с кем–нибудь!..

К тому же у лесняков много добра, сокровищ. И это надо держать в уме…

Как не могут понять недовольные, что не о своём благе он печётся – об их благе! Для них, неразумных, властвует!

Откуда они берутся, недовольные? Почему люди никогда и ничем не довольны?

Не потому ли, что подавлять другого – так же для них естественно, как дышать? Кто может это делать, - по рождению своему высокому или медвежьей силе, - тот счастлив.

Кто не может (а не может – большинство), тот в недовольных.

Уж он ли, Бессон, миром да ладом не хочет! Но неблагодарны, ах неблагодарны людишки! Нельзя с ними только ладом да миром…

Если ты взял власть, взял верховную силу, ты неизбежно должен эту силу показывать. Предъявлять подданным – вот она! – чтоб не забыли.

А показывая силу, ты неизбежно будешь вызывать зависть, злость. Хорошим – для подневольных – никакой правитель быть не может. Нечего и стараться…

Бессон оделся потеплее и отправился к своему любимому огороду. Безрукавка на лисьем меху обвивала его, как живая; ласково грела спину и грудь.

Солнце уже брызнуло из–за леса. Дружинники неторопливо гасили факелы, бледно горящие вдоль стен.

В общей трапезной на столах громоздились горы снеди.

Змеюн спал на своей лавке. В голове и ногах змеюна сидела охрана – два дюжих злыдня. Другие злыдни – стража – стояли у входа. Толстый дружинник, ведавший раздачей пищи, ходил вдоль столов, шевеля губами, - что–то подсчитывал. Увидев Бессона, подскочил и замер в почтительном внимании.

- Строже следить! – приказал Бессон. – Разбивать на отряды. Но чтобы лишку не было. Каждому отряду – свой урок. Пока злыдень-соглядатай не доложит, - никому никакой жратвы. Спрошу с тебя!.. Нынче всех раздели по десяткам да к бабке Языге в терем. Достраивать, перестраивать – бабка сама покажет…

Выслушал толстяк, согнулся в поклоне. Бессон ушёл, не дожидаясь, пока распрямится…

Возле ворот, ведущих к селищу, и вдоль стены, на траве и на цветах, уже вовсю полыхали капли росы, подожжённые солнцем.

Бессон щурился. Приятен был начатый день. Приятна собственная сила.

Щурились охранники–приворотники.

- Пущать, что ли, батюшка? – спросил Бессона их старшой. – Али пусть ещё потомятся?..

- Отворяй! – приказал Бессон. Дружинники убрали поперечный брус – отнесли за караульную башню к стене. Натуживаясь, развели в стороны тяжёлые створки.

В ворота, возбуждённо гомоня, хлынули ждавшие русиничи. Их было много, несмотря на ранний час. И глаза у всех были отчаянно–злыми. Голодными были.

Некоторые проскакивали, не замечая повелителя.

Иные видели – остолбеневали, кланялись, но поток их сметал, увлекал за собой. Иные кланялись на ходу, приноравливаясь к общему течению. Глаза в глаза не смотрел никто. Не было радости, не было любви ни в одном приветствии.

Бессон нахмурился. Хорошее настроение будто корова слизнула. Понял вдруг, что голод объединяет русиничей. Ослабляя каждого, делает их – совместно – более сильными.

Велеть, что ли, выдать им двойной пай, коли хорошо потрудятся?

Нет, мера найдена, и надо её держаться. С голода никто не умирает. Чуть ослабишь узду, и начнётся такой галоп… Нет уж!

Бессон обогнул два терема победнее, что примыкали к воротам, и оказался возле своего огорода. Потрогал колья, крепко ли вбиты, не расшатаны ли. Там, за ними, толстобокие репки валялись на грядах, будто поросята. Их тупая, полная силы ботва вспучивалась над ними независимо и дерзко. Будто была сама по себе…

Что–то должно быть у каждого, принадлежащее только ему. Только ему и никому больше.

«Своё» согревает сердце, привязывает к земле, придаёт надёжность, основательность бытию…

Казалось бы, как верховный властелин, Бессон владел всем: городищем и селищем, русиничами и злыднями. Но у всего, чем он владел, была своя воля, свои желания, часто бесящие Бессона, ставящие его в тупик. Зачем, зачем ублажать свои прихоти, если ты не сам по себе, если жизнь твоя – служение тому, кто выше!.. Мысли твоего владыки – твои мысли, желания владыки – твои желания. Только так должно быть!..

Нет, им чего–то подавай ещё… Недовольничают, скрытничают…

Один огород безраздельно принадлежит ему. Потому что его, огорода, воля – расти, цвести, плодоносить – полностью совпадает с волей Бессона. Огород его кормит, свободу ему даёт от змеюнской – наколдованной – пищи…

Бессон шагнул вперёд, к замаскированному пролазу.

И тут его отвлекли. Конечно, эта была бабка Языга. Никто другой бы не посмел…

Опухшая после сна… Волосы не прибраны. Их пучки торчат, как стручки на ядовитом кустарнике, что растёт на заболоченных полянах…

- Князь – батюшка! – окликнула сладенько. – Не вели казнить – вели слово молвить! Нашептали мне из лесу новости!..

Помедлила бабка…Бессон молчал…

Тогда Языга в пояс ему поклонилась и сделала обиженное лицо.

Надеялась, он ее удержит? Не даст натруживать спину? Ну уж нет!..

Бессон ещё малость её потомил. Потом разрешил:

- Говори!..

- Князь–батюшка! – бабка надвинулась, нехорошо дохнула, гнилью; Бессон стерпел. – Отбиваются от рук людишки! Постращать бы надо!.. На той гари, где дракон закопан, хозяйничают. Землю делят. Кормится хотят сами, без тебя!

- Ишь, умники! – Бессон усмехнулся недобро – Вверх ногами, видать, их не вешивали!

- Постращай их, постращай! – бабка слюной брызгала, злилась. – Пока дыма не напустишь, огня не зажжёшь. Пусть им страх, как дым, очи застит.

- Меньше слов – больше дела. Ступай бабка Языга, подымай младшую дружину. Доставишь их к той гари. А потом и меня самого!

- Я уж надумала, как побыстрей сладить! – бабка хихикнула угодливо. – Сетку большую мне пауки сплели. В неё в раз десяток воев упихну. Да под ступу свою подвешу. Плохо ли?..

- И шустра, и мудра! – похвалил Бессон. – Что бы я без тебя делал!..

Бабка Языга умчалась ублажённая. Бессон задумался.

Недовольничают… Скрытничают… Сами кормиться хотят, свободу им подавай…

Почему не успокоятся? Почему не затихнут – как при Тугарине?

Неужели нет возврата к старому? Неужели то, что было, больше не может повториться?..

Вот он – сам кормится. Но ведь он – Бессон, а не простой русинич. Он приближается к величию. Он скоро сравняется с Тугарином.

Или не может быть такого равенства? И слава умерших – недосягаема?..

Бессон встряхнулся, глянул на свой огород. Нет, не время сегодня им заниматься. А как он хорош! Как велика, сочна и хрустка ботва!..

Неохотно оторвался. Неохотно побрёл, надо карать самодовольных. Они могут посеять сомнения в его, Бессона, силе. В его способности накормить русиничей. В его нужности. В его праве на власть…

Возле Детинца, у парадного крыльца, толклись младшие дружинники. Ожидаючи, плечами пихались, боролись шутейно, разбиваясь на пары и кружки вокруг них. Гоготали, шлёпали по спинам, пыхтели.

Бабка Языга появилась неожиданно. Домчались от леса так быстро, что воздух взгудывал, расступаясь. Пустая сетка болталась, как петушиная бородка.

Бабка её выметнула сверху. Дружинники, прекратив баловство, подскочили, сноровисто растянули, забрались внутрь, подняли края над собой.

Бабка снизилась, нацепила сеть на костяные крюки, торчащие с боков ступы.

- С богом, касатики! Помоги вам Перун! – провозгласила зычно – Нашему князюшке – слава!..

Она встала в своей «леталке» в полный рост и поклонилась Бессону.

Потом присела, легко взвилась, и дружинники барахтались, раскачивались под ней, снова гоготали.

Бессон остался ждать возле крыльца, глядя, как превращаются летуны в две точки между облаками и лесом: верхняя – потоньше, нижняя – пожирней…

Ждал и думал о себе: вечно в хлопотах, не жалеет ни рук, ни ног; выпало ему наследовать великому правителю, и нужно быть достойным наследником.

Что толку искать почти забытую Русинию! Где она? Зачем её пепел?..

Можно тут, на месте, такое Великое Княжество собрать, что и Тугарину бы в зависть…

Но живёт, живёт в селище мечта – найти утраченную родину. Живёт, смущает умы…

Он и сам поддавался…Как прочие о Русинии, так он мечтал – о Тугаринских порядках…

Прошлое живо только внутри человека. Может, боги для того людей и создали, чтобы люди прятали, хоронили прошлое в себе – иначе некуда ему уйти, никак не окончиться…

А Тугаринские порядки оживут в «Бессоновских».

И Тугарин – бог да пребудет над новыми порядками как верховный охранитель…

Тут Языга вернулась. Пристукнув днищем, опустилась наземь. Подвинулась. Бессон подошёл и уселся, свесив ноги наружу. Привалился к твёрдой, как доска, бабкиной спине…

Ступа взвилась и помчалась. Лес отпрыгнул вниз и превратился в длинную зелёную ленту, которую ветер выпрямил и протянул от одного края неба до другого.

Когда–то – вроде бы, недавно – он почти так же над лесом проносился, чтобы убитым быть по велению Тугарина. Страшно вспомнить…

Бабка Языга, сидя спереди, бубнила что–то страстно, фукала носом, придыхала – ветер ей мешал, швырял её слова влево, вправо, вниз…

- Эти люди, эти русиничи, - донеслось до Бессона, - такие нелюди, куда нам до них! Стараешься, из кожи вон лезешь – лишь бы им лучше! Да разве хоть кто заметит, оценит, отличит! Разве одарит хоть кто за труды! Овсяная каша хвалилась, что с коровьим маслом родилась. Так и я – вечно в небрежении, в насмешках. Не скажи про себя доброго слова, - так и не услышишь.

- Пошла по масло, а в печи погасло! – пробормотал Бессон. – Ой, бабка, не набивай себе цену!..

Бабкина спина дрогнула после его слов. И не успел Бессон испугаться, - А ну как спихнёт! А ну как сбросит сверху! – а ступа уж накренилась чуть, снизилась, плюхнулась в густую траву на окраине мертвянно – чёрной гари.

Дружинники были тут. Стояли, задрав очумелые лица. Следили, как подлетает Бессон. Сетка лежала между ними, горбилась, как пленный зверь.

Бабка Языга, что колобок, выметнулась на землю первой. Не успел Бессон шелохнуться, она уж ему руку продублённую протягивала – опору предлагала.

Нарочито не заметив её руки (всё же неприязнь взыграла, как ни сдерживал), Бессон сошёл в траву, сделал шаг – другой, наслаждаясь прочной опорой. Огляделся…

Впереди, там, где гарь круглилась, поворачивая вправо, виделся шалаш, составленный из длинных веток. На одних ветках листья были сухими, сморщенными; на других – совсем зелёными.

Дальше, за первым, стояли ещё три шалаша.

Возле жилищ своих расположились у костерков русиничи. Небось, отвечеряли только что. Заглянуть бы в их котелки, - чем насытишь?..

Бессон решительно двинулся к шалашам, сделав знак дружинникам. Те поправили пояса, пригладили волосы и следом потянулись.

Бабка Языга притулилась возле ступы и на Бессонна не глядела. Голову в плечи вобрала, нахохлилась. Будто большая обиженная птица…

Бессон ждал переполоха, бегства. Но русиничи словно и не видели пришельцев. От ближнего костерка донёсся гудошный наигрыш, и глуховатый мужской голос повёл неторопливую песню.

 

- Вот уж полдень – обед не приносят,

Разве наша так стара хозяйка,

Или она с молодцем уснула?

Не стара, не очень молода уж

И не с молодцем она уснула:

Замесила она много теста

И в большом горшке запечь хотела.

Прилегла она да и заснула.

В дом зашла соседская собака

И поела она это тесто,

В дом соседская свинья забралась

И большой горшок она разбила…

 

Подошли дружинники, близко замерли. Ждали, пока песня кончится.

И Бессон ждал. Не мог двинуться. Будто песня была его сильней. Будто власть имела неодолимую, пока звучала.

Почему–то – под песню – вспомнилось ему одно место в Детинце. Там – между бревенчатыми стенами без окон – стояли тяжёлые сундуки. Неведомая сила взгромоздила их друг на друга. Вдоль одной стены – три сундука. Вдоль другой – напротив – тоже три. И один сундук посерёдке…

В том, отдельном, были книги – тяжёлые, мрачные, издающие лёгкий запах плесени. В других сундуках, небось, тоже…

Бессон вытащил одну: чёрную, будто из земли рождённую. Поднял с натугой. Открыл…

И вдруг страх напал непонятный. Почудилось: на обрыве встал и клонится, клонится – туда, в пропасть. Ещё миг – ухнет и костей не соберёт…

Ослабел Бессон, колени подогнулись, пот проливной прошиб.

Закрыл он поскорей неприятную находку и сунул обратно в сундук. И больше за ту дверь не заглядывал, за которой хранились книги…

Смолк певец. Дружинники, обнажив мечи, быстрой цепью растеклись вдоль шалашей. И со стороны гари, и со стороны леса встали. Некуда бежать…

Бессон подождал. Потом приблизился к окраинному костерку.

- Почему здесь живёте, русиничи? Почему не в селище? Там ваш дом!..

- Землицей кормимся! – неторопливо встав, пояснил кряжистый большерукий мужик. – Зеленеет она, родимая, от наших трудов…

Он руку протянул. Там, далеко, среди гари, под его протянутой рукой и впрямь то ли синело, то ли зеленело что–то. Облачко жизни… Молодой кусочек леса…

- Надо вернуться! – жёстко сказал Бессон. – Как все – так и вы! Не особенные, небось! Не умнее других! А лезете!..

- Мы што! Мы хотели как лучше!...- голос у мужика виноватый, нос–пенёк наморщился, лицо рябое задёргалось, мышьи глазки забегали.

- Связать! – приказал Бессон.

Дружинники накинулись, руки мужику заломили; сорвав с поясов верёвки, скрутили его.

Две бабы – старая и молодая – что сидели у котелка, заголосили было. Но Бессон цыкнул, и они замолкли испуганно.

В котелке разваренные листья плавали – Бессон заглянул, не удержался…

Так у каждого костерка было: хозяина вязали, бабы пробовали голосить.

- Что ж ты, Шибалка! – упрекнул первого мужика тот, кого взяли последним, четвёртым. – На тебя ведь равнялись! Ты бы начал – мы поддержали! К лесу бы пробились!..

- Кабы, кабы да кабы на носу росли грибы, сами бы варилися да и в рот катилися! – вдруг за спиной у Бессонна затараторила бабка Языга.

Бессон даже вздрогнул. Ишь, не вытерпела, подкралась.

- Тебе только озорничать! – сказал первый мужик – то двигать межу, то против власти переть!..

- Может, разрешат ещё! – сказал второй мужик.

- Мы ж не бунтуем! – сказал третий.

Бессона поразила их покорность. Если бы они кричали, бились, верёвки на них были бы оправданней, понятней.

Есть что–то божественное, не людское, во власти, в обладании ею…

- В подземелье их! Слышишь, бабка? Подумали штобы! – приказал Бессон.

Бабка Языга обрадовано засуетилась. Она на службе, с ней примирились, её помнят.

Схватила за верёвку, потянула первого мужика.

За ней дружинники повели остальных.

Сетку растянули на земле, закатали туда горемык, и бабка Языга унесла их к Детинцу.

- А вы бабы, своим ходом идите отсюда! – сказал Бессон. – И не пускайте мужиков бродяжить! Есть избы в селище, есть пища! Чего ещё надо!..

- Поняли, милостивец! – ответила одна старуха за всех.

И потянулись бабы к угасающим костеркам - собираться…

А Бессон и дружинники дошли до зелени, разведённой на гари, и старательно вытоптали её.

До последнего стебелька, до последнего листика…