Возле избы клубилась толпа. Веселяй взглядом её охватить не мог. Ишь ты, избу обвила, на улицу тянется. Детинец – после разгрома – пустой, вымерший. А тут не протолкнуться…

Люди стояли – покачиваясь, как деревья; прислоняясь к изгороди; замерев. Люди сидели – кто на траве, кто прямо в пыли. Мужики поглядывали угрюмо и словно бы виновато. Бабы злились, тут и там перелаивались, иные – по виду – в космы соседкам готовы вцепиться.

Пока Веселяй проходил, его приветствовали только мужики. Да и то – не каждый. Ох, не каждый.

- Будь здрав, правитель! – гудели стыдливо и отвернуться спешили – не остановился бы, не заговорил бы.

- Мир вам, русиничи! – коротко отвечал Веселяй.

Бабы ему шипели что–то в спину, - он старался не слышать, заставлял себя не слышать…

В избе Малуша торопливо наделяла очерёдников.

Накладывала в подставленные туеса да короба всяческую снедь: пироги рыбные, грибные да мясные, творожники да лепешки, жареные тушки да копчёные окорока.

Бабы вздорили:

- Чтой–то ты мне, матушка, не полно положила! Ты уж прибавь!

- Сама, небось, ешь сколь хочешь! Недаром поперёк себя шире!

- Мне б твоего змеюнчика! Уж подержалась бы за него!..

Малуша не отвечала. Простоволосая, распаренная, потная, знай метались между столом, где грудились яства, и подставляемыми полостями.

На печи спал Торопка, муж Малуши, - уморился, раздавая пищу, - торчали закорузлые продублённые пятки. Иногда всхрапывал негромко и коротко – словно стеснялся многолюдства.

За столом у стены, чернел вход в подполье. Веселяй мимоходом прихватил со стола коврижку и стал спускаться по крутым ступенькам.

- Ишь, руки загребущие! – прошипела какая–то баба.

- Сперва бы народу! А уж потом бы себе!..

Веселяй не ответил. Неторопливо жуя, сошёл в полутьму. Там, в спокойном холодке, на утоптанной земле, вольготно развалился последний живой змеюн.

Торопка с Малушей спасли его – спрятали, когда избивали его сородичей. С тех пор он отказывался выходить из подпола…

Еле, помнится, дознался Веселяй про змеюна. Уж он и стращал Малушу, и уговаривал, и всяческие блага да почести ей сулил.

Упрямилась жадная баба – столь добра навыменивала на еду, как же тут сразу открыться, как отдать сокровище неоценимое.

Пришлось посулить, что объявит он – своей волей – змеюна общим достоянием. Ничего тогда не получат Малуша с Торопкой. А то, что заимели, - вернут…

Пришлось посулить ещё десятину от добычи, когда объявится Василёк, и пойдут они походом по неведомым землям искать свою Русинию…

Не спал змеюн. Глядел на Веселяя щелястыми глазами да усами поводил, топорщил верхнюю губу – словно чихнуть собирался.

Веселяй наклонился над ним.

- Зачем власть? – спросил безнадёжно.

- Чтобы страх был! – тут же ответил змеюн и, свистнув носом, попросил сердито:

- Отойди!

- А ещё хоть одного своего…ну змеюна… не оживишь?

- Не могу – не дано! Отойди – воздух загородил!

Веселяй отшагнул в сторону, открывая ток воздуха, присел на землю. Задумался.

Нужна ли власть? Нужны ли повелители? Что будет, если троны опустеют? Если некому будет править? Погибший Ядрейка не даёт покоя. Снова и снова слышатся его проклятья, обращённые к властителям.

Люди понимают, - власть нужна. Не он, Веселяй, - они потребовали нового правителя. Не он себя назвал, - они выкрикнули.

Может, люди – ещё не люди? Может, им не только родину утерянную, но и себя – настоящих – ещё искать и искать? Потому и в поводырях нуждаются.

Может, потому и детей нет у русиничей, что они сами, русиничи, как дети несмышленые?

Прав ли он? И впрямь ли от князей ложь этого мира? Только ли от князей?

Вот он Перемяке посулил дракона, - а будет ли дракон?

Малуше десятину посулил, - а будет ли поход? Разве его обещания – неправда? А если и неправда, то для добра…

Выходит, любой властелин для добра рождает ложь? А сама власть – добро ли? Существуют ли раздельно добро и зло?..

Вопросов много – ответы едва брезжат. Вот и про змеюна неясно – что с ним делать? Может и впрямь пустить его по избам? День в одной творит пищу, день в другой. Каждый русинич в свой денёк впрок будет запасаться. Ну и что ж! Зато ждать будут «своего» дня, меньше будут злиться.

- А ты…не потеряешь дар? – спросил Веселяй опасливо.

- Пых!.. – змеюн выдохнул возмущённо и твёрдо пообещал. – Никогда!

И тут сверху упали заполошные крики. Малуша басовито визжала. Торопка что–то коротко и невнятно выкрикивал. Увесистые шлепки послышались – дрались, видать.

Веселяя будто подбросило. Выскочил из подпола, увидел Торопку верхом на ком– то, рванулся, отбросил Торопку.

И остолбенел.

Волосатый лежал, ощерённый, жёлтые клыки показывал. Узкие глазки бегали, как мышата. Не страх ими двигал – хитрость.

Злыдень! Зачем он тут? Как он посмел, нелюдь лесная, открыто, средь бела дня, вторгнуться в селище?..

Веселяй отступил, озадаченный.

Злыдень использовал этот миг. Перевернулся со спины на четвереньки, да так, не вставая, ринулся на русиничей, толпящихся у двери.

Ну всё, пропал! Веселяй дёрнулся было помочь, спасти лесняка. Да тот обошёлся. Взвизгнул злыдень, взвыл по–волчьему. Русиничи раздались отшатнулись от него. И прошёл он сквозь толпу придверную, как нож сквозь масло.

Ни один из очередников не задержал его. Ни один! Даже не попробовал никто!..

Вот так! Вот тебе новый повод для раздумий.

Зачем приходил злыдень? Почему русиничи его отпустили?

Да что за терзание, боги, - быть правителем! Скоро ли Василёк явится и сбросит с его, Веселяя, плеч бремя тяжкое!..

Веселяй прошёл сквозь толпу. Перед ним расступались неохотно – не так, как перед тем, волосатым. Его будто не было, его не видели, - взгляды намертво приковались к Малуше.

Тоскливо и тяжко побрёл Веселяй к Детинцу.

Позвать бы кого–то с собой – порядок навести в разорённом гнезде Тугарина. Да кому это нужно!..

Русиничам на всё наплевать. Потому и отпустили злыдня. Они потеряли не только родину – и себя тоже.

А злыдень явился за жратвой, - за чем же ещё! Лесняки перенимают от русиничей лень и безразличие…

Но если нечисть попёрла за пропитанием сюда, хватит ли змеюнской силы, чтобы всех прокормить? От мысли пустить змеюна по избам придётся отказаться. Пригляд за раздачей должен быть строже. Может, выбрать особую стражу для надзора? – чтобы один дважды не мог в очередь встать, чтобы получали по числу едоков, а не кому сколько влезет…

По–прежнему пуст, холоден и запылён Детинец. Золотое седалище кособочится в одной из спаленок – рядом с пуховыми сугробами выпотрошенных перин. Чуть приметный запах тления витает. Будто Детинец – неубранный мертвец, начинающий разлагаться…

Тут кто–то печку проломил. Хлопья сажи на полу. Тьфу, пакостники!

Тут кто–то нагадил у входа. Шагнёшь, не глядя, - и в дерьмо. Сколько злобы и дикости!

Тут кто–то светец ажурный выломал и копотью на потолке рисовал. А светец вот он, растоптанный…

Не так уж и позабыт, как видно, Детинец. Являются втихаря, втайне от Веселяя, и тешат свои мерзкие сердца.

А книги–то, книги! Как мог он вспомнить о них не сразу!..

Веселяй аж вспотел от внезапного страха. Книги беззащитнее живых существ. И, может быть, даже нужнее. Потому как живые, - скажем русиничи, - способны быть зряшно, без пользы. И так же умереть. А книги вбирают их, бесполезных, - их мысли, надежды, - и оставляют на земле. Не в краду – погребальный костёр, не в яму глубокую уходят люди, отжив, - нет, в книги. Пусть боги простят его за такие мысли.

Вихрем домчался он до памятной двери. Фу ты, враз полегчало, - сундуки на местах. Вытащил чёрную книгу в позеленелых медных застёжках, отомкнул, раскрыл.

Незнакомые певучие слова снова глянули со страницы. Открыть рот, произнести хоть одно, - и тайный мир приоткроется. И он Веселяй узнает…

Нет…Он захлопнул обтянутые кожей доски, защёлкнул медные клювики…

Спасать надо книги. Времена беспамятства и дикости опасны для них.

Веселяй торопливо, но осторожно выложил тяжёлую, чуть пахнущую плесенью стопу из сундука. Подтащил пустой сундук к другому, неразгруженному. Водрузил пустой сундук на полный. Задерживая дыхание, чтобы не потревожить покой волшебных страниц, уместил вынутую стопу за толстыми стенками под тяжёлой крышкой.

То же проделал с третьим сундуком. Еле–еле его поднял на два первых.

Выше ему было не осилить. Тогда у стены напротив он сложил ещё одну башню из трёх сундуков.

Один–единственный сундук остался, - неприбранный, незащищённый. Вздыбить его на верх Веселяю невмочь.

Подумал Веселяй, подумал. В затылке почесал. И отодвинув остатний сундук от стены, вогнал его в круг, вырезанный в полу. Послышалось ему, вздох довольный раздался из круга. Да можно ли за такое ручаться?..

Пока возился, день на ночь повернул. Как вышел на крыльцо, увидел: солнышко за вершины деревьев да теремов цепляется, а они покалывают, подталкивают, упасть не дают.

Теперь книги он считал спасёнными. Невпродых работёнка – стаскивать друг с друга тяжеленные грузы. Едва ль какой лиходей решиться…

А те, что в центре, авось, оборонят себя сами – с помощью круга волшебного…

Пока добирался до дому (домом ему теперь была изба Торопки да Малуши), привычно подмечал, где что деется.

Видел, сторонятся его русиничи, избегают. При виде его торопятся скрыться, - пока не приблизился. Иные аж дверью прихлопнут, чтоб отгородиться покрепче…

Потому, видать, ему и кажется, - мало селищан осталось. Больно ему от селищенского запустения. А что делать, в ум не возьмёт. Одна надежда – вот ужо Василёк вернётся.

У Малуши проходят последние очередники сегодня. Стол – ближе к порогу – подопустел. Зато на другом конце горы пищи крутеньки, будто и не тронуты.

Веселяй повалился на лавку под окном, - заснуть хотел. Как стал властителем, то и дело возникает желание: скорей бы день кончился, да ночь свободу принесла.

Торопка возился у печи, погромыхивал, огонь разводил. Веселяй представил, не открывая глаз, как поблёскивает его потная лысина, и усмехнулся.

Так уж они устроились по его просьбе. Малуша ведала раздачей пищи, Торопка блюл чистоту в избе да по вечерам растапливал печь – погреть то, что для них – отдельно – сотворено змеюном. И Малуша, и Торопка охотники были до горячего хлёбова, день без него не могли кончить.

Повернулся Веселяй набок, покачнулась под ним лавка, будто лодья отплывающая. Да тут вскрикнула по–дурному Малуша. И снова явь стала твёрдой и надоедливой.

Веселяй открыл глаза. Повернул голову.

Малуша – толстая, медно–красная – где стояла, там и присела, отвалив нижнюю челюсть и тыкая рукой в сторону окна. Горло у неё, видать, так перехватило, что ни звука издать не могла, - только клокотала, будто горшок с варевом.

Торопка, озаряемый отблесками, разгорающейся печи, хмурил редкие брови, щурился, вываливая в подглазьях синеватые мешки.

Русиничи, что ещё были в избе, глядели хмуро и равнодушно, - больше на стол, чем туда, куда Малуша и Торопка.

Веселяй встал, потирая ноющую спину. Зевнул. Шагнул к растворённому окну.

Опять волосатые – опять злыдни. Что за напасть! Никуда от них сегодня не деться.

Ишь, роятся в кустах – как осы. Вроде бы прячутся. Вроде бы, и нет. Перебегают, согнув спины, с места на место. Переносят что–то круглое в сумах, сплетённых из травы.

- Что им надо? – подумал вслух Веселяй.

- А вот вызнаем! – отозвался Торопка, снимая со стены лук и колчан.

- Погоди! – попросил Веселяй.

Он зачем–то оглядел себя, высунулся в окно и помахал руками над головой, показывая – пустые, безоружные.

В кустах затихли. Роенье прекратилось. Десятки фигур сидели на корточках, почти не скрываясь.

Эй вы, пошто явились? – вопросил Веселяй зычно.

В ответ взметнулись и опали визг, рык, тявканье.

- Отдай змеюна! – прокричал кто–то совсем по–человечьи.

- Самому нужен! – отозвался Веселяй.

- Добром не отдашь – силой возьмём! – пригрозил тот же голос.

- Этак тебе, волчья сыть, головы не сносить! – насмешливо сказал Веселяй.

После его слов был миг тишины. Потом из кустов полетели чёрные шарики. Они ударялись о стены, о рамы, падали на землю, не долетев. Оттуда, где они кончали полёт, взмётывались кучные жёлтые облачки.

- Гриб–дымовик! – сказал Веселяй. – Закрывай окна!..

Малуша бросилась к левому от него окну, Торопка – к правому.

Но два гриба всё же упали в избу и пыхнули, взрываясь.

Веселяй прижал рукав рубахи ко рту и носу, стараясь дышать только через него. Малуша и Торопка промедлили, вдохнули сколько–то жёлтой гадости и разразились громким кашлем, выворачивающим нутро.

Бабоньки–очередницы вовремя прижали к лицу подолы.

- Воды из сеней! Живо! – крикнул им Веселяй.

- Ты уж сам, батюшка! – бабы вымелись за дверь, только их и видели.

Веселяй, отчаянно ругаясь про себя, выскочил в сени, зачерпнул воды из кадки и выплеснул в мутный воздух целый ковш.

Желтизна тут же осела, впиталась в говорливые струйки, растеклась вместе с ними по полу.

Торопка, отчаянно кашляя, посылал стрелу за стрелой сквозь полузакрытые ставни.

Малуша дёргалась у своего окна, махала тяжёлой кочергой, била по шестипалым лапам, вцепившимся в подоконник.

Веселяй выхватил меч, прыгнул на своё место. Без замаха колол и рубил. Мельтешили сальные волосы, низкие покатые лбы, злые бессмысленные глаза.

Боль от удара мечом на миг делала злыдней похожими на людей. В этот миг они отшатывались и исчезали. Их сменяли другие.

Запах дыма заставил Веселя покоситься. Он увидел: в руке у Малуши была уже не кочерёжка – длинная горящая головня. Малуша со спокойным будто спящим лицом тыкала пламенем в волосатые морды, и те шипели, рычали, пятились. Огня злыдни боялись, как и любая лесная нечисть.

Торопке было хуже. Он бросил лук, израсходовав стрелы, и отмахивался коротким, не по его породе, мечиком…

Они хорошо бились: и Веселяй, и двое других. Окна они, быть может, и удержали бы. Но дверь держать было некому. Русиничи–очередники сбежали, а Веселяй, как выскакивал за водой, не подумал о запорах…

Рычащие морды и жадные лапы втискивались в избу. Иные злыдни имели ножи, иные наступали голяком. Пожадничали, видать, те, кто их науськивал – не вооружили, как надобно.

Ох погибать придётся! Так и не дождался он Василька! Не исполнятся его посулы. И впрямь от него, как от властелина, ложь одна!..

- Прощайте!.. – крикнул Веселяй Торопке и Малуше.

Те головами кивнули – слышим, прощаем, сказать некогда.

И тут леденящший душу визг перекрыл все звуки. Из подпола – из дыры незакрытой – показалась голова дракона. Прекрасен он был и ужасен. И знаком – до трепета.

- Тугарин! Тугарин ожил! – завопили злыдни на своём невнятном, полузверином наречии.

Они хлынули прочь, и в неприятной, колющей уши тишине слышно было, как разбегаются, топоча…

А Тугарин?.. Вот великий и грозный лик дрогнул, изменился, с шумом стал выпускать дым изо рта и ноздрей.

И чем больше опадал, тем меньше становился похожим на дракона, тем чётче проступали в нём черты змеюна.

- Пых! Я придумал правильно, да? – спросил змеюн, выпустив остатки воздуха. – Я давно любил подражать правителю. Но боялся, что вам не понравится, и вы будете смеяться…