Дождь горящих стрел…

Вот они впились в надворные постройки. Каждая несет на себе язык пламени – на древке, обмотанном паклей…

Вот короткая передышка – змеюны перезаряжают луки…

Сейчас будет новый ливень…

Вот он – торчат ежовые иглы, трепещут красные хвостики…

Веселяй смотрел во двор через косящатое окошко. В избу тоже стукали невидимые клювы. Скоро и ей пылать.

– Ну что, русиничи, - обернулся к остальным, - помирать будем?

– Кто–то жить сулился? Уж не ты ли? – Первуша говорил хмуро и язвительно.

– Ударим разом! Прихватим этих с собой! – Шибалка кивнул в сторону двери.

– А может, отсидимся? – сказал дед Живун.

– Досиделись! Дальше некуда! – сказал Первуша. – В лес надо было!

– Твоя–то изба с краю! – подначил Шибалка. – Убег – никто б и не заметил!

– Делать–то что, если не помирать? – спросил дед Живун.

– Как выстрелят – ударим! – предложил Веселяй. – Пока луки у них пусты!

– А мы–то как? А нас–то куда? – взвыли Первушины бабы: мать да жонка.

– С нами! – сказал Веселяй. – Не кидать же вас на погибель!

– Выждать не лучше ль? – усомнился Первуша. – Как изба заполыхает, нас и ждать перестанут. Решат – задохлись. Тут и напрём на них!

– Задохнетесь и впрямь! – сказал Шибалка. – Аль себя зазря спалите!

– Ну, так что? Быть по–моему? – спросил Веселяй.

– Нерешительный ты! – осудил Шибалка. – Не ведаешь, как надо! А Василек ведал!

– Не пойду сейчас! И баб не пущу! – сказал Первуша. – Выжду да выскочу! Авось, уйдут змеюны, как займется полымя!

– А ты, Шибалка? – спросил Веселяй.

– Я с тобой…Василька–то нет…

- Вы – по себе, мы – по себе! – Первуша решил окончательно, голос потвердел.

– Авось, да эти за вами схлынут!

– Подставляешь нас? – Шибалка взъярился, побледнел. – Глаза нами отводишь?

– Эх, мужики! – вырвалось вдруг у Веселяя горько и страстно. – Спел бы я вам про смертушку! Да боюсь накликать!

– Спой! – сказал Первуша. – Авось, что переменится!

– Спой! – сказал и Шибалка. – Почтишь – и не тронет!

– Эх, напоследок! – Веселяй руки раскинул, будто обнять хотел этих путаных людей, эту обреченную избу, эту горемычную землю. Песня полилась–полетела, и гомон змеюнский вроде приунялся, и стрелы пореже стукали своими страшными клювами…

 

- Есть у Воли злой подруга закадычная –

Погубительница – девица Смертяница.

На кого она поглянет – из того дух вон.

А кто встретит ненароком – и тому не жить.

Ночью темной, неприютной, непрохожею

Она бродит, дева, об ручь со злой волюшкой.

От ее шагов тяжелый холод падает.

Извивается он тихо, в щели тянется, -

Прикоснуться бы к живому телу теплому,

Чтоб оно, живое, тут же занедужило, -

Отдавало бы тепло свое Смертянице.

Ведь иначе той не жить и не бродить во тьме…

 

Не допел Веселяй, оборвал себя. Видно, песня собрать силы помогла.

Оборвал себя Веселяй, вытащил меч. И Шибалка то же сделал. Пришли вместе – ушли вместе. Первуша поклонился им вслед – не обессудьте, мол. Дед Живун губами шевелил да впустую – ничего не выговаривалось. Бабы молча слезами давились. Рядом стояла смерть, - может, за стеной; может, на пороге, - могла услышать…

В сенях выждали, пока нахлынет волна зажигательных стрел. Под эту волну и нырнули. Бегом промчались через двор, вбились в кольцо змеюнов, развернулись - к спине спина, будто и не было перерыва в бою, будто и не будет его никогда…

Мечи взблескивали, звякали, звенели. Тела змеюнов мельтешили там, за острием, за мелькающим лезвием. Непривычное созвучие было между движением своих рук и змеюнской колготней. Веселяй хотел его постигнуть. Но не хватало времени, чтобы сосредоточиться, отвлечься от боя. Надо было поддерживать это созвучие, не вслушиваясь в него…

Мир сузился до длины вооруженной руки. Внутри малого, своего мира, все было четким, полнозвучным и многокрасочным. Заступник–меч виделся стремительной рекой: светлая полоса течения посередке и темные берега у кромок лезвия. Речной стрежень со свистящим шелестом бил в змеюнские морды, - оглушал их, ошеломлял холодом и быстриной.

Змеюны быстро уставали, махали бестолково, покрывались грязно–серыми пятнами, будто проступали коросты да лишаи, что всегда были на них и всегда не замечались. А там, за малым и ясным, был другой мир, - туманный, расплывчатый, как бы еще не рожденный, как бы существующий наполовину.

Когда–то позже он появится и будет ярким и свежим, - когда прекратится война, и не надо будет рубить по живому. К нему–то и пробивался Веселяй, - к утраченному миру, - ради него и проливал кровь.

Битва растекались по улице. Стук да бряк, звон да крики, огонь да едкий запах, - густая заваривалась каша, и что ни миг, - делалась гуще. Не все русиничи выжидали до последнего, как Первуша, не все надеялись отсидеться.

Что ими двигало? Отчаяние? Злоба? Страх? Неподвижная налаженная жизнь рухнула. Благодетель в Детинце отвернулся от них. Только на себя осталось надеяться…

Кто их поведет? Из них некто? Или явится со стороны, свалится с неба новый Тугарин? А может, прежнего улестят–уломают?

Веселяй уверен: многие надеются, что старое ушло не безвозвратно, его можно вернуть.

Взять хотя бы Первушу. Прибежит, приползет, будет умолять, кланяться, - лишь бы не измени-лось, лишь бы в избе тишь да гладь… Да и что случилось–то?.. Ну запаливают змеюны избы! Так, может, взамен Тугарин хоромы новые даст?

А что бьют русиничей – так непокорных только…Разве так нельзя помыслить?

Может и впрямь, не рухнуло былое? Надо помочь ему свалиться, надо подтолкнуть его. Надо победить! Оттеснить змеюнов, обратить в бегство. Пусть прячутся в городище, - и туда можно ворваться, взяв приступом!

Победить затеял – и стало легче. Веселее стало. Руки взыграли, ноги будто в пляс пошли. Как там Шибалка?..Спина тепла и широка, защищает надежно. А как Первушина изба?. .Пламя в нескольких местах…Его языки лениво лижут бревна… Не разгорится, видать…

Ай да Первуша! Отсидится, пожалуй! Перехитрил других!..

– Шибалка! – позвал Веселяй. – Пробьемся к Детинцу?

– А чё? – заорал Шибалка, раззадоренный. – Можно! Давай!..

И потекли они по улице в гору, как две осмысленных капли, среди сумятицы и толчеи многих других капель…

Как ни странно, туда, в верх, было легче идти, чем оставаться на месте. Змеюны не предполагали прорыва в городище, - им просто не сказали, что такое может быть; и в мыслях Тугарин такого не держал.

– Ядрейка! Айда с нами, в городище! – звал Веселяй…

- Перемяка! – кричал у другой избы. – Пошли правду добывать!..

– Зевуля, расшевелись! - просил у третьей. – Помоги Детинец пожечь!..

Люди встряхивались, вздрагивали, услышав его певучий голос. Иные тут же приставали к нему. Иные опять заползали в змеюнские кольца – своих подымать… Потихоньку они обрастали народом, Веселяй да Шибалка.

Было уже, было такое однажды. Ходили уже в Детинец – Василек водил. Где он сейчас, Василек? Подоспеет ли на подмогу?..

Тогда, с ним, дошли до запертых ворот и отхлынули. Не так ли будет и ныне?..

Глупые змеюны! Чем выше, тем их меньше. Избы здесь кончаются – светится полоса вырубок – до самых стен городища. А на стенах–то – никого что ли?

Ворота настежь. И пусты?..

Вот замелькали змеюны перед набегающими. Да нешто успеешь!.. Проворонят закрыть створки.

А-ах ты!..А-ах ты!.. А-ах!.. Сбил одного…Сбил другого…Третьего…

Когда же опомнятся?.. Когда тебя срубят, Веселяй?..

Где им, толстозадым! Им бы Тугарина восхвалять да жрать и три горла!..

Веселяй вертелся бесом. И туда, и сюда мечом успевал. Будто плясал–скоморошничал…

Змеюны набирались, выскакивали, с крылечек ссыпались. Как зернышки, что надо было перемолоть, мукой сделать…

Мужики старались, молотили исправно, стукоток великий был от их стараний. Шибалка бил, как одержимый, со злостью – мстил за Милонегу. Со стороны гляделось, - будто поймал он большую осу, та дергается, вырывается, жалит без разбору, а он старается удержать.

Ядрейка бил старательно, меч отдергивал поспешно – абы не запачкать. Рот приоткрыл и кончик языка высунул – от усердия. Неужто не прикусил ни разу?..

Перемяка щит забросил на спину, держал меч двумя руками, обрушивал с хаканьем – сильнее будет. И смотрел с любопытством после каждого удара – ну, что молвишь? Чем удивишь?..

Зевуля махал томно, успевал почесывать себя свободной рукой, - но за раз укладывал двух, а то и трех змеюнов. На широком лице его с толстыми губами, узкими глазками и мясистым носом было неколебимое добродушное спокойствие.

Бой длился, бой звучал, разбитый на две неравные части. И его исход определяла небольшая кучка, пошедшая за Веселяем, а не та основная сила русиничей, что осталась в селище.

Веселяй увидел, как на красное крыльцо ближнего к Детинцу терема выскочил Тугарин – в сверкающих доспехах, одна рука пустая, а в другой – мешочек небольшой.

Он метался по крыльцу и не решался спуститься. Что–то бормотал. Сердился, должно быть. Видно было, как шевелятся губы…

Вот оперся о резные перильца, забылся на миг, увлекся замятней, бурлящей внизу.

Бесстрашен или притворяется? Любопытствует просто так или ищет кого–то?..

Уж не Василька ли?.. Ах какая досада, что нет его тут, не успел! Ему бы это поприще, ему бы, - чтобы спеть про него потом…

- Иду на тебя, Тугарин! - Вдруг закричал Веселяй – надсадно, неожиданно для себя, словно боясь передумать.

Хотел было меч поднять, чтобы выделить себя из толпы, показать – вот он я. Да как тут подымешь – змеюны прут безостановочно.

Рванулся вперед – Шибалка за ним.

Шибалке труднее – спиной пятится. Но не отстает ни на шаг – ах молодец!..

Остальных русиничей отмело, оттерло змеюнскими скользкими телами. Бились кучкой сзади – мало их было, мало.

А змеюнов–то – вона! Откуда они берутся, морды усатые?..

Веселяй с Шибалкой шел сквозь них, как нож сквозь масло. Шел долго, приустал, весь в порезах был.

Тугарин его заметил и услышал. Нависнув над перильцами, следил. Глаза черные, волосы смолистые, нос горбинкой. Будто коршун…

Как очутился Веселяй на открытом месте, - так затрепетал. Пустая земля с чахлой травой, прибитой сотнями ног. Желтые, будто смазанные медом, ясеневые ступеньки. И никаких больше препятствий…

Помедлил миг…

Тугарин вел себя странно. Меч не вынимал, к бою не готовился. Дернулся от одних перилец к другим. Раскрыл мешочек, что был в руке. Вынул горсть желтых, крупных, острых…

Чего? Семян?..

Бросил их обочь крыльца – там, где земля жирна и не утоптана. И захохотал, запрокинув голову. И засвистал страшно, по–разбойному, раздувая щеки так, будто закладывал за каждую по огромной репке.

С нижней губы текла тягучая струйка слюны…

Веселяй не оборачивался, но по тому, как внезапно стих шум, понял, что битва приостановилась. Все глядели на Тугарина, - кто со слепой верой, кто с тяжелым укором.

А там, куда сеял Тугарин «зерна», было вот что. Едва они в землю входили, как она вспучивалась, шевелилась, и «урожай» вставал–тянулся, готовенький.

Из–под земли прорастали, а может из земли слепливались – один за другим – змеюны – и похожие, и непохожие на привычных Веселяю избяных да сторожевых городищенских.

Морды у них были совсем драконьи и на человечьи лица почти не походили. Пасть не закрывалась – клыки сверху и клыки снизу торчали, перекрещивались. Вместо пальцев были длинные когти– ножи, по пять на каждой лапе. Лоснились черные тела. Семенили короткие цепкие ноги. Вырываясь из земли, змеюны тут же мчались в бой, рычали, махали когтистыми лапами… Тугарин отсвистел, щеки вобрал.

– Хороши драконьи зубы? – крикнул насмешливо.

И мешочком своим потряс, - костяной бряк был внутри… Веселяй да Шибалка приняли на себя первых рыкучих, срубали когтистые лапы, не давая себя растерзать.

А от крыльца набегали новые да новые, и конца им не было…Возобновилась битва – закружилась, загомонила, закипела. Веселяй и Шибалка, теснимые, отодвигались…Тугарин метался на крыльце и хохотал, хохотал, не мог насытиться тем, что видел, - доволен был…