- Волк, не тяжело тебе? – спросил Василек.

- Потом будет тяжело. Когда матерым стану, - буркнул волк, не поворачивая морды. Смешными показались Васильку его слова. Не удержался от улыбки.

Огромный волчище, которому стаю водить, соперников раздирать в клочья, - и рассуждает о взрослости.

Хотя, если вспомнить, что тело у него заемное, из будущего, а ум свой – ум волчонка, недоросля... Тогда и смеяться нечему.

- А тебе, Веселяй, каково? – спросил Василек.

Вдвоем они были на волке. Веселяй сидел сзади – вцепился в пояс Васильку.

- Дивно мне! – сказал Веселяй. – Скачем ниже облака, выше дерева. Нет нам удержу. Но и лесу нет конца. Машет нам ладонями. То ли прощается, то ли к себе зовет. Петь мне хочется!..

- Спой! – подзадорил Василек. – Вишь, путь неблизкий!..

- Ну, так слушайте! – Веселяй, дергая Василька за пояс, поерзал, устраиваясь поудобней.

Затих. И вдруг запел высоким чистым голосом. И головой, наверно, покачивал, потому что песня лилась Васильку то в одно, то в другое ухо.

- Уж далеко, далеко-то во чистом поле,

Во раздольице было во широкиим,

Тут разложен был огонечек малехонек,

Возле огничку разослан ковричек;

Как на ковричке лежал молодец,

Во правой своей руке держал тугой лук,

Во левой его руке – калена стрела;

Во резвых его ногах стоял добрый конь;

Он и не бет, не бьет об землю копытичком,

Он и знак дает доброму молодцу:

- Ты вставай-ка, добрый молодец, пойдем домой!

Отвезу тебя к отцу, к матери.

К отцу, к матери, к молодой жене,

К малым детушкам...

 

Пел Веселяй, и волк ушами прядал, и вспоминалась изба, где стоял живой дед, а Веселяй с батюшкой спаивали змеюна.

- Как ответ-то держал добрый молодец:

Поезжай ты, конь, конь, один домой,

Отвези поклон отцу, матери,

Челобитьице молодой жене,

Благословеньице малым детушкам...

 

Пел Веселяй, и волк посапывал, и слышалась иная песня, - из того дня, который был для деда последним. Ах, как сливались голоса и сердца в той песне!..

- Как женился я, добрый молодец,

Взял за себя поле чистое,.

А приданое зеленые луга...

 

Пел Веселяй, и волк морщил кожу и на ум приходило прощание деда с друзьями да с лесом....

Допел Веселяй. Молчали... Волк поставил было уши торчком.

Еще песен ждал?.. Не дождался – расслабил уши...

- Я ведь тоже хотел храбром быть, - сказал Веселяй. – Храбр нужен русиничам...

Веселяй запнулся и промурлыкал что-то.

- Ты что? – спросил Василек.

- Новая песня... Шевельнулась вдруг... Я их чую... Понимаешь: в свисте ветра, в говоре листвы, в плеске воды... Нет, не поймешь...

Я привык, что не понимают... Песни сильнее меня. Родится, и надо петь. Всё песнями говорит. Солнце движется – песня. Сердце стучит – песня. Девушка смотрит – песня. Все говорят песнями, одни мы – словами...

- Каковы мы были бы, слов не ведая?

- Есть песня соловья и скворца, лягушки и медведя. А песни человека – нет. Человек состоит из множества звучаний: дыхания, голода, спанья, хождения... Да их все-то не перечислить! Но должны же они слиться!..

Веселяй забылся – так дернул Василька за пояс, будто хотел стащить с волка.

- Тихо ты! Свалишься! – остерег Василек.

- Храбр воюет мечом, а я иное увидел. Покажи я человеку, что в нем заключено, - зла бы не стало, зависти, вражды.

- Зачем же ты со мной? Я храбром быть хочу!

- Для подмоги. Да чтоб сыскать поюн-дерово.

- Что за дерево? Бабуня про него не говорила.

- Верю, есть оно... Одно-одинешенько стоит где-то. Поет песню нашего леса. Кто услышит, все про лес поймет. А после – про человека...

Они замолчали и думали каждый о своем.

Веселяй смотрел и слушал, как вздрагивает лес, когда волк отталкивается от земли. Вздрагивает, приседает и запоздало порывается вслед...

Как волнуются, мечутся вершины деревьев под волком и ездоками. Как зовут их вернуться и бегут-бегут следом... Как бестолково и радостно бросаются навстречу, раскрывают объятья, на миг поникают, обиженные пренебрежением, но тут же вскидываются и торопливо-примирительно лопочут приветствия и снова вздрагивают испуганно и удивленно. Словно и предположить не могли, что волк сейчас опять скакнет...

Каждое из этих лесных движений звучало по-своему, у каждого был особенный напев. Вместе они не сливались – Веселяй отчетливо слышал. Лес был в этом похож не человека...

А Василек вспоминал свое посещение капища и разговор с бабуней...

Он оставил Веселяя перед зеленой стеной, образованной зарослями иглун-дерева, и в капище вошел один.

Боги-идолы переменились. Не было удовлетворенности сытой в их лицах. Черные губы – в трещинах и мелких жестких крошках... Глубокие провалы глазниц... Лоб и щеки в буро-черных масках...

Особенно измазан Перун – самый молодой и воинственный идол, что стоит в стороне от остальных, возле самого частокола. Все лицо густо-густо измазано черным. Даже нос... Даже борода... Даже тулово, щит и копье... Серебряные волосы не блестят. И золотые усы...

Пепелен воинственный бог.

Сестры Явь, Правь и Навь смотрят друг на дружку. Ничего не видят. Ничего не хотят замечать. У них только губы намазаны. Да и то не очень густо...

Жива-кукушка сидит на остроконечном навершии. Под ним распятая медвежья шкура. Шерсть на шкуре ссохлась свалялась, - видно тем же мазали, чем богов-идолов.

Ния, страшная богиня смерти, которая всегда лежала лицом в землю, чтобы никого не увидеть, не унести, - стояла сейчас, глядя в сторону Городища. Даже врыта была в землю, чтобы крепче было...

Даждьбог, Стрибог и Сварог утратили всегдашнюю приветливость, спокойную силу. Васильку чудилось: они с трудом сдерживаются, чтобы не утереться, не поморщиться брезгливо.

- Чем ты их намазала? - спросил Василек, когда спустился в землянку.

Бабуня сидела за столом, перед ней была миска с медом. Бабуня окунала в нее кусок хлеба, облизывала, шумно втягивая воздух. Потом жевала словно бы через силу.

Она страшно постарела. Кожа на лице потемнела, выдубилась, плотно обтянула кости. Голова ссохлась, уменьшилась. Глаза потухли и выступали, висели над лицом - серые скучные кругляшки. Вот-вот оборвутся и слетят наземь, как ненужные листья с дерева.

- Что тебе не по нраву? - бабуня головой почти утыкалась в миску, говорить стала, не прожевав; то ли глядела на Василька, то ли мимо. - Я их кровью мажу. Своей, не чужой. Вскрою жилу да накормлю их. Да сама себе течь заговорю…

- Зачем ты… кровью?

- И рада бы как прежде. Медом да цветами, да плодами. Но время крови наступило. Я их приучаю. Пусть потом вражьей кровью питаются…

- Наступило!.. Один день да одна ночь!..

- Неправда твоя. Сдвинулось время. Дед его сдвинул.

- Сдвинулось? Вон что…

- Матушка твоя… Василиса… В сердце земли… Всех деток бережет, брошенных да забытых… И тебя тож…

- Найду ее… Батюшка где?

- В узилище… На-ка вот!..

Бабуня миску отодвинула, поднялась, вышла из-за стола.

Приземистый Род открылся за ней. Намазан он кровью или нет? Всегда был темноцветный, всегда от него веяло непроницаемой древностью.

Сняла бабуня с шеи пучок травы на белой нитке. Доковыляла до Василька. Плохо доковыляла, немощно, еле-еле…

- Наклонись! - велела дрожащими губами.

Надела ему белую нитку на шею. Спрятала под рубаху пучок травы. Сухая, ломкая, щекотная трава. Засмеяться впору от ее касаний.

- Разрыв-травы дала тебе. Любые темницы перед ней откроются. Поторопись!..

- А ты?

- Мне здесь помирать, а тебе далече… Поспешай, дитятко!..

Василек оглянулся. Сидит он на волке, Веселяй в пояс вцепился. И не видно их пути конца-краю. А слова бабунины все звучат, все не могут утихнуть, истончаются до еле слышного шепота, - это лес их поддерживает, не дает им впитаться в землю…

- Поспешай, дитятко!..

Он и спешит. Но уж больно долго мчатся они. Волк меняет скок-пролет на скок-пробежку. И ему, видно, отдыхать надобно.

Как пробежка начинается, ноги поджимай. Деревья стоят тесно, места дремучие, сумерки между стволами непроглядные. Того и гляди по ноге саданет - раздробит ногу-то на мелкие крошечки…

Веселяй тихий сзади. Напугался что ли? А может, уснул?

- Спел бы, Веселяй! Проводили бы день песней!

- Эка вспомнил! - сказал волк. - Спит он давно! Гляди, какой месяц! Ему не песни - молчание любо…

И впрямь, выкатился месяц, - развесил свой тусклый свет, как паутину…

Тропинка спрямилась. То вилась, петляла, саму себя поймать пыталась. А тут вдруг забелела, засветилась как ручеек, - да прямо к месяцу потекла.

Деревья чуть расступились, напыжились. Угроза в них появилась, какой не было днем.

Василек встревожился. Может, и впрямь кто затаился, напасть помышляет?..

Месяц еще ниже осел, надвинулся на лес упругим своим брюхом. Спрыгнуть что ли собрался с небес?..

И вдруг осенило Василька. За мечом он едет. Но ведь можно не с него начать, не с меча…

Что там говорил Тугарин про щит? Не у месяца ли его храбру добывать?..

- Месяц ясный! Светлый месяц! - крикнул Василек. - Дай мне щит, пристойный храбру!..

Ничего не изменилось после его слов. Мчался по-прежнему волк и дышал часто: фух-фух, фух-фух… Веселяя не было слышно - небось, проснулся, затаил дыхание, ждет.

Вот его призыв долетел… Вот месяц обдумывает, взвешивает, решает… Вот собирается отвечать… Ну, пора!..

Словно послушались Василька - упали сверху ответные слова.

- Посватай за меня дочь Тарха-водяника! Посватаешь - дам тебе щит!

- Обещаю! - крикнул Василек. - Не сомневайся!

И снова молчание… Снова быстрый бег…

- Ишь ты как! - шепнул Веселяй.

И вдруг от месяца что-то отделилось… Вниз понеслось… Черточка… Серпик… Луко-вица… Круг…

Повис темный круг над Васильком - невесомо и неподвижно.

Василек левую руку протянул, продел ее в ремень кожаный, потянул щит на себя. Тот подался, обрел вес и приник, надежный и близкий, к руке Василька…

- Ишь ты как! - зачарованно шепнул Веселяй снова. - Песню бы про это!..