Бессон погиб, Василек уехал, - батюшка остался без сыновей. Чувство утраты пригнуло...
Едва Василек, притворив дверь, канул в утреннем тумане... Едва бабуня зашептала ему вслед слова-обереги... Едва жена, - бледная, строгая, - опустилась на лавку, будто ноги не держали...
Именно тогда что-то в батюшке произошло. Но что? Почему? Словами сразу и не передашь. Был целый, и вдруг дырка или трещина, - что-то внутри... Неполность, ущербность, что лишь ему самому ведома и никому другому... Он привык открываться в сыновьях, быть беззащитным перед ними. Он жил ради других. Ради других собирал память и закреплял ее на берестах, прихваченных с полузабытой родины.
Бессон. Василек. Две крепких подпоры... С их подмогой он стоял прямо, был счастлив. А теперь зашатался. Почувствовал непривычную одинокость, ограниченность. Вернулся к себе, к стенам и бойницам своего тела, спрятался за ними, затосковал.
Сыновья, родные... Отшатнулись оба: один пораньше, другой теперь. Не он ли сам их оттолкнул? Чтобы понять его открытость как силу, - нужно глубоко глянуть, не по-детски. А дети торопятся, вглубь им глядеть некогда, - зыбко там, расплывчато. Для детей что ближе, доступней, то и верней.
До него доходили слухи... Пытались нашептывать... Да что теперь вспоминать!.. Шептуны отшатывались - убеждались, что открытость может быть неуязвима, непроницаема...
Главное - дети есть!.. Главное - они есть!.. Оба - любимые, оба - приросшие к сердцу...
Батюшка посмотрел на жену. Жалость резанула. Даже дыхание задержал. Подождал, пока пройдет боль жалости.
Для него тяжка разлука - а ей-то каково! Не вообразить, не исчислить, насколько ее любовь к детям сильнее.
Он принимал превосходство ее любви, смирялся с ним. Прозревал, что единственные боги для нее - сыновья. Там, в капище, не идолам она служит - Бессону и Васильку. Она их вымолила, отбила, выкрала у судьбы. Чего они дали ей больше - радости или муки?
Змеюн шевельнулся на лавке. Пошлепал во сне губами, затих.
Когда с Васильком прощались, змеюн так же вот - ни глаза не приоткрыл. Обидишься ли на такого!
Иные на них крысятся, извести готовы. А что толку! Пришлют из Детинца нового - похуже, понастырней. А этот, свой, - он свой и есть, привычный…
Загляни попробуй в его змеюнское нутро. Всегда молчком, в разговоры не встревает. Сообщает, конечно, что-то в Детинец, - но такая уж ему выпала доля. Может, он сочувствует… Тяготится своей некрасивой судьбиной… Вспомнить если дедовы озорства… Вспомнить неотвязные приставания - пей да пей, пока под лавку не грянешься… Мог змеюн осерчать, а то и возненавидеть их? Мог, ох как мог!..
Бабуня кончила шептать обереги. Оглянулась, будто приходя в себя. Плечами передернула.
- Как-то мне студневато… Не беда ли грядет?..
Распрямилась, на сколько позволял горб. Метнулась утицей к двери.
Ухватилась за иглу, воткнутую в косяк, - от нечистой силы, - губами пошевелила. Вроде, чуть успокоилась, - лицо отмякло.
- Василиса, подь сюда! - позвала и подошла к печи.
Огонь развела быстро. Словно сам он занялся-зацвел меж ее пальцами.
Дождалась, пока потекла-загудела ровная огневая река. Взяла сбереженное полешко, положила на руки своей помощнице. Полешко - длинный желтенький чурбачок - словно ожило на руках у матушки. Словно в младенчика превратилось.
Но лишь на миг… Батюшка потер глаза кулаками, и наваждение пропало. Чурбачок и чурбачок, ничего в нем живого!..
- Огонь-огонек, уголь-уголек! - быстро и деловито зашептала бабуня. - В дремучую ночь и ясный день вы - свет и тень. Дайте свет и тепло, чтобы нас не сожгло. Укажите, когда с кем возможна беда, чтоб ее отвести с половины пути, чтобы мимо нас беды могли обойти…
Бабуня провела рукой над полешком, взяла его, положила в печь - отдельно от жаркого кострища.
Полешко вспыхнуло. Огонь прилепился к нему с правого бока, вгрызся, побежал было, топорща рыжую шерсть. Но быстро потерял разбег, приутих, пригладил вздыбленные космы…
Бабуня опустилась на колени, - так ей было легче. Матушка наблюдала, присев. Батюшка глядел то на «заговорное» полешко, то на гадальщиц. Тоска не отпускала, сосала не по-хорошему, - словно червяк в яблоке, поселилась.
Змеюн мягко вздыбился на лавке, зевнул, чмокнул губами, затих.
Тоже, небось, уставился в печь…
Рыжий звереныш спрятался в полешко, - чуть подрагивал, устраиваясь там, внутри. И вдруг - звонко щелкнул зубами, пыхнул, свился в кубок, выкатился наружу. На миг преобразился, раздался ввысь и вширь - стал похож на бабью фигурку. И тут кострище его втянуло, приняло в свое шевеление, в свой гул…
А на полешке осталась маленькая огненная змейка. Она метнулась влево, извиваясь, - хотела проползти по не горелому боку. Да сил не хватило, - и змейка исчезла, дымком изошла…
Молчали. Боялись шевельнутся. Тонкая волосинка тишины разделяла то, что было, и то, что будет…
Матушка нарушила невидимый рубеж.
- Мне сгинуть да Васильку? Так ли?.. - спросила спокойно.
- Тебе - вживе остаться, но уйти далеко, - сухой у бабуни голос, шелестит он, как ломкая береста. - А ему - гибель неминучая…
- Ему-то за что?.. - голос у матушки усталый, надтреснутый. Видно, у нее тоже внутри цельности нет…
- А тебе за что?.. - голова у бабуни затряслась, рассердили бабуню матушкины слова. Что она в них услышала? - Ты мать! В этом твоя правда!..
Змеюн кашлянул. Все повернулись к нему.
- Просите у Тугарина защиты!.. Он избавит от гибели!..
Змеюн втянул голову в плечи. Замолк.
Его слов будто не услышал никто. Отвернулись.
- А ты что молчишь? - бабуня ткнула кулачком в батюшкину сторону. - За пятерых уж намолчался!..
- Мой дом - тут. Буду защищать, если нападут.
- Ну да. Гром не грянет. - мужик не почешется. Попросил бы у своего творящего духа - авось, надоумит…
Батюшка видел, - бабуня не в себе. Поэтому не отвечал. Ожидал чего-то, обливаясь потом. В воздухе висело это ожидание, - густело, тяжелело, давило на плечи. Было родственно с тоской, точившей изнутри. Силы уходили капля за каплей - растворялись в изнурительном и не понятном напряжении. Хотелось улечься на пол, раскинуться и не дышать, и зажмуриться. И так, распростершись, опустошиться до полного исчезновения, беспамятства…
- А ты что пялишься? - это бабуня напала на Змеюна. - Беги в Детинец, донеси, что мы тут нагадали! То-то обрадуешь!..
Она говорила, превозмогая себя. Батюшка понял: она то же испытывает, что и он. Вяло подивился ее воле, которой хватало, чтобы вместе превозмогать…
- Да, я должен! - согласился змеюн. Пойду, пожалуй!..
Он встал и пошлепал к выходу сотрясаясь телесами, - как большая черная лягушка на задних лапах.
Вышел, промелькнул за окнами.
- Чище стало! - сказала бабуня и ахнула. - Василиса! Что с тобой?..
И завыла в голос.
Ожидание кончилось, время помчалось вскачь, - оно состояло из обрывистых мигов, не связанных друг с другом.
Батюшка увидел, как жена его, Василиса, матушка его сыновей, вдруг побледнела, пошатнулась.
- Убили Светозарыню! – прошептала.
Побледнела… До белизны… До синевы… До прозрачности…
- Я теперь мать всем! - то ли прошептала, то ли воздух прошептал за нее. - Все теперь - мои дети!
Она расплывалась, таяла. Это совершалось на глазах у батюшки, а он ничего не чувствовал и ничего не мог сделать - смотрел и только.
Бабуня выла скорбно и страшно - на одной безысходной ноте.
Змеюн ворвался с растревоженной мордой - вернулся, как услышал вой.
Матушка исчезала. Сквозь нее был виден догорающий в печи огонь.
Колебалась, размывалась матушка - будто струйка дыма, будто тень на воде. Такая вечная, незыблемая, постоянная, - исчезала. Такая родная, такая нужная…
Все рушилось… Все уходило с ней… Горы становились пылью…
Деревья проваливались под землю… Озера высыхали… Небо крошилось, - его голубые лоскуты перекраивались, перешивались по-новому…
И все это - в полном беззвучии… Только бабуня выла, - но и этот звук словно бы отсутствовал, был незаметным… А батюшка даже не дышал, - затаился, замер…
Явь стремительно изменялась… Явь не могла остаться прежней…
Рана зияла на ней - больно! Кровоточит!..
- Буду в сердце земли!.. - последний шепот, последнее прощание.
Струйкой дыма… Дуновением ветерка… В открытое окно… Улетела…
Бабуня повалилась, - бьется лбом об пол.
У змеюна нижняя челюсть отвисла.
А сам он, батюшка? Что о себе может помыслить? Что в нем сейчас?..
Свобода в нем - огромная, пустая, страшная. Иди куда хочешь.
Делай что хочешь. Все перерублено… Все оборвано… Только бабуня еще держит его… Одна осталась…
- Не вой! - сказал батюшка строго.
Бабуня неожиданно послушалась. Подняла слепое лицо, на котором написана мольба: сделай что-то! Ты же мужик!..
- Уходи!.. Этого дома не будет!.. Спалю его!.. И сам уйду! В Детинец! Биться! Насмерть!..
Батюшка выдергивал из ларя вооружение. Меч, кольчуга, щит со звоном упали на пол…
- А ты ступай к Тугарину!.. - это к змеюну. - Скажи: будет сеча!.. Скажи: пусть ждет!.. Ну!.
Змеюн, вытаращив глаза, послушно выкатился. На улице он засвистел - коротко, тревожно, громко.
-Тащи мох из курятника! Живо! - закричал батюшка.
Бабуня кивнула, поспешила во двор. Не успел батюшка оболочься в кольчугу, она уж вернулась - на руках пук мха, словно огромная чья-то седая башка..
Батюшка оболокся, взял меч и щит. Стоял и смотрел, как бабуня рассеивает мох. Как выгребает голыми своими заскорузлыми руками пылающие угли из печи, разбрасывает их. Как огонь, присев от страха на гибких лапках, озирается - нет ли подвоха. Как, уверовав, что ему свобода (и ему свобода?), начинает метаться по избе, все обнюхивать да покусывать жгучими зубками…
- В лес иди! - сказал батюшка, придержав бабуню за узкое птичье плечо. - В капище!.. Там тебе все ведомо! Не сгинешь попусту!..
- Прощай! - бабуня всхлипнула. - Спаси Василька!..
- Поторопись! - батюшка легонько подтолкнул ее.
- Травушки мои муравушки! - взвыла бабуня, увидев, как в горячем воздухе корчатся пучки сушеных трав.
Батюшка снова ее подтолкнул. И шагнул во двор следом за ней.
Из избы валил дым. Из-под каждого бревна тянулись густые черные пряди. Словно топили избу по-черному, чтобы выгнать ползучих и летучих букашек.
Неужели он был не свободен раньше? Неужели любовь и счастье - это несвобода? Он был счастлив, был, - несмотря на шепотки да оговоры. Чтобы счастливым быть, только себя и надо слушать, - только сердце свое…
Семья, семья была нужна. Семья была его явью. Прости, творящий дух!..
- Ступай! Вишь, дорога свободна!..
- Да хранят тебя боги!.. – бабуня поплелась к лесу, нахохленная подраненная птица.
Батюшка вздохнул, отвернулся. Пошел навстречу толпе змеюнов.
Ишь, тараканы усатые! Сколько их тут!..
Селищане выглядывали из ворот. Змеюны заталкивали их обратно, грозили.
«Всем бы миром взяться!» - подумал батюшка запоздало.
Вытащил меч и врубился в брюхатые черные тела, как в спелые колосья. Жатву начал – первую с тех пор, как потерял родную землю…
