- Хороши твои вои! - сказал Тугарин мрачно.

- Они твои, повелитель! - возразил Бессон. - Открой, чем не угодили?

- Хотел, чтобы напали на мальчишку!

- На Василька?..

- Так нужно было. Поглядеть бы, каков он в бою...

- Но ты же его... Вторым наместником...

- Плевать ему на это!

- Уж не боишься ли ты его, повелитель?

- Не знаю, Бессонушка... Ишь, как ты вскинулся!.. Не знаю, кого из вас больше бояться!..

- Василек за спиной ничего не замыслит.

- Ты его полюбил... А меня?..

- Да я за тебя...

- На смерть за меня пойдешь?

- На смерть?..

- Ну, вот и дрогнул. Вот она, твоя любовь...

- Тебе не нужна моя жизнь, повелитель?

- Мне нужно, чтоб ты умер. Чтоб тебя оживил Василек. Ему дается живая вода. Ему, а не тебе... Я выслежу, я разведаю, где она!.. Ты же не смог!..

- Виноват... Готов на все... И на смерть...

- Кисло говоришь... Без восторга... Далась бы тебе живая вода... Не умирал бы...

- Да ведь я ненадолго... Василек оживит... А ты выследишь, воду живую... Возьмёшь её…

- Теперь вижу: ты - мой!..

Тугарин шагнул к Бессону, поцеловал его в лоб.

- Ну, иди! Возьми моего коня. Скажи ему - к бабке Языге. Передай бабке наш разговор. Надерзила она. Пусть отслужит – поможет тебе...

- Убьет?..

- Ненадолго... Сам же сказал...

- Прощай, повелитель!

- Прощай и ты меня! Ждать буду!..

Они поклонились друг другу - одинаково, в пояс, и Бессон ушел...

Конь уже ждал его, оседланный. Два змеюна-конюха держали под уздцы. Значит, ведал Тугарин, что Бессон не откажется? Значит, заранее распорядился?..

Бессон вдел в стремя левую ногу, легко поднялся в седло. И застыл... Ни мыслей... Ни желаний... Камнем бы стать...

Конь повернул голову. Переступил с ноги на ногу.

- К бабке Языге!.. - шепнул ему в ухо Бессон и закрыл глаза. Не услышат змеюны, куда он собрался.

Будут ли они злорадствовать? Любят ли его, Бессона? Или безразличны?..

Никогда Бессон об этом не думал, а вот сейчас - подумалось. Змеюны были послушны, старательны, бестолковы. Змеюны исполняли его волю - когда не было Тугарина. Его, Бессона, воля была необременительна. Утром десятские донесли ему о прошедшем дне; о том, что творилось вчера в десятке изб, которым они ведали. Бессон им подбросил мысли, подсказал действия. Как похитрее, не впрямую, возвеличить Тугарина. Кого с кем поссорить, кого помирить. Кого ослепить блескучим барахлом. Кого в лес направить, - с приглядкой, конечно, - чтобы порастратил силу. Кому подмешать в пищу побольше листьев сон-дерева, кому - поменьше...

Сам он никогда не ел то, что готовили змеюны. Был у него огородик у внутренней стены Детинца. С того огорода и питался, держал себя в теле. Приятно было веселья ради там поломаться, покланяться репке, луку да чесноку, да хлебным колосьям...

Целый лес в себя не вберешь, не сделаешь своим. Огородик же - вот он, весь под рукой. Свой, знакомый. Ногами перемеренный, руками перетроганный...

Бессон берег его как святыню, как сокровенную тайну. Злился, если какого змеюна заставал рядом. А уж если бы из селища кто-то... Тогда бы не знамо что вышло...

Огородик - простой, уютный - давал Бессону независимость, защищал его. Все принадлежало Тугарину - огород принадлежал Бессону. Все зависело от Тугарина, Бессон - как едок - зависел только от огорода.

Он любил Тугарина, охотно преклонялся перед ним. И понимал без слов - как звери, нюхом, - что любовь его будет теплой, живой до тех пор, покуда не опустошит его душу, покуда останется у него что-то свое, неподвластное даже любви...

Сомнения тревожили, когда вспоминал детство - ту неделю, за которую вырос до взрослого. Ведь тогда он питался дарами змеюнов.

Не отразилось ли на нем то, что съедено в детстве? Те частички сон-дерева, что вошли в него, - что они могли наделать? До сих пор они в нем? Или распались, исчезли, вытеснены плодами его огорода?..

Он верит во второе. Но сомнение остается. Недоверие к себе самому.

Хорошо, что семена остались у русиничей. Были в сундуках. Пропадали без толку.

Теперь эти семена у него. Русиничам не надо сеять. Их кормит великий Тугарин...

Он, Бессон, единственный, обрёл высшую любовь к Тугарину. Любовь осознанную, свободную. Возникшую не из нашептывания змеюнов.

Тугарин велик потому, что всех подчинил себе. Потому, что зорче видит, лучше слышит, метко предугадывает и ничего не забывает.

Нет, не так... Тугарин велик потому, что велик. Вот как надо рассуждать. Не надо доискиваться до корней власти. Корни должны быть в глубине да в темноте.

Матушка, батюшка, бабуня, дед, - вот его, Бессона, корни. Откуда же брезгливость?..

Конечно, от Тугарина. Много раз от него слышал: "Мы с тобой должны...", "Нам с тобой надо..."

Крепко укладывал Тугарин в Бессона эти слова. Будто камни в растущую стену.

Бессон и не заметил, как стена выросла выше роста. Отгородила его от сородичей.

Как назвать его чувство к Тугарину? Только любовью, преклонением - этого мало. Возле Тугарина он спокоен, ему хорошо, радостно. Тугарин как бы дополняет его, Бессона. А Бессон как бы продолжает Тугарина...

Так бывало возле матушки. Такое, чувство можно назвать чувством родства...

Разве плохо правил Бессон в отсутствие Тугарина? Разве в чем-то его Тугарин упрекнул?.. Ну да, да, - в том, что не достал живой воды!.. Так это сверх его силы!..

Мужики пошаливали? Это было всегда, это неопасно. Женщины тосковали о детях? Матушка родила Василька?

He больно-то и тосковали. И в Васильке, в его желании воевать, ничего страшного. Это в нем от роста, оттого, что силушка не перебродила...

А матушка - молодец. Вот она, действительно, без детей не могла. В нем, Бессоне, живет-помнит-ся матушкин шепот из детства:

- Любенок мой ненаглядный! Кровиночка тепленькая!..

За сомкнутыми веками клубится желтый туман времени. В нем пропадает все, что совершилось. Только матушкин шепот жив. Позови тихонько, и словно ветерок дохнет. И над солнечной детской дремой проплывут-прошелестят матушкины слова.

- Любенок мой ненаглядный! Кровиночка тепленькая!..
Так ли Василька зовет? Или шепчет ему другую ласку?..

Почему нет детей у русиничей? Почему только у матушки? Что-то здесь тайное, что-то главное. Он, Бессон, чует...

Первая догадка: неподвижное время. Изменчивость детства и неизменность времени не могут ужиться.

Вторая догадка: заговор женщин. Нежелание, детей ради, отвлекаться от жратвы, болтовни, любования золотом.

Третья догадка: присутствие змеюна в каждой избе. Пригляд, чужой глаз. Не до привычного уклада...

Четвертая догадка: действие сон-дерева. Оно не дает напрягать­ся, совершать усилия.

Какая догадка верна? Первая? Четвертая? А может, в любой есть правда, или, хотя бы, частичка правды?..

Попробуй-ка представить, что детей много. Ну, скажем, в каждой избе по двое. Они кричат, визжат, играют на лужайках и дорогах, дерутся. Непредсказуемы, невообразимы...

Они разбредаются по лесу, вторгаются в отношения его обитателей, ломают, путают, осложняют все...

Снова и снова думается про них. И про себя несмышленого.

- Твой Рус глуп, как пробка! - кричал он батюшке и скалился, торжествовал. - Настоящий храбр - кто диктует народу! Твой Рус противен! Ему врут, что он не нужен. И он уходит. Слизняк! Зачем такого помнить? А твой Синица? Кто его видел? Откуда известно про его подвиги? Не с его ли слов?..

Бессон хохотал, ярился, не понимал своего гнева. Батюшкины рассказы были сами по себе. Не вбирали, не впускали в себя Бессона.

- Почему я должен от них вести счет? - спрашивал Бессон насмешливо. - Нет, не ко мне движется прошлое, а от меня! Каждый для себя - первый! Кого признаю, в кого поверю, - тех и сочту предками!..

Хохот будто освобождал Бессона от чего-то. Давал власть над батюшкой...

А теперь что?.. Один Тугарин выше. И власть над всеми. Настоящая, зримая...

К Тугарину ли он рвался? А может, к власти? Может, потому и возлюбил Тугарина, что тот мог дать власть?..

Лукавый разум! Как охотно он подкидывает извертки! Подставляет кривые проулочки да тупички!..

Любит ли его Тугарин? Этот вопрос никогда не приходил в го­лову. Не потому ли сейчас пришел, что на смерть он едет?..

Существует ли смерть? Сразу дед на ум явился. Для него - существует. Сам ее захотел и сам нашел.

Значит, для тех и существует, кто сам ее желает? А для дру­гих? Для тех, кто смерти не хочет? Кто ее боится?

Для тех смерти нет. Проживи, сколько выдержит тело. А когда оно распадется, - ведь не вечно только оно! - бессмертный дух вырвется и будет всегда в полете.

Останется ли в нем память? Сомнительно. Разве помнит бабоч­ка о тяжелой неподвижной куколке? Разве может сравнить себя с ней?..

Что там батюшка поведывал? Творящий дух - часть бога, входящая в человека? Бог есть один? У него ни тела, ни рук, ни ног? Он вроде облака?..

Бог этот, видимо, еще молодой. Недавно рожденный. Кем? Чем?.. Или не так - он был всегда, но как бы спал. И все, что происходило в мире, было сном божества.

А с появлением человека?.. Видимо, его тоже бог сотворил во сне... У бога возникла возможность очнуться, подумать и понять?

Только через человека может он это сделать. Сам ли он входит в человека? Или ждет, когда человек вдохнет-втянет его в себя?..

Значит, человек - деятельное бытие бога? Значит, человек - сам по себе - как бы исчезает, если в нем бог?..

Нет, не так... Бог только присутствует в человеке, ни к чему не принуждая и не повелевая. Богу нужны человечьи мысли и дела, чтобы снова не уснуть. Бог бодрствует, пока бодрствует человек...

Все, что передумал, перевидел, перечувствовал человек, бог вбирает в себя. А когда человек умирает, бессмертный дух улетает к звездам и странствует между ними.

И если под какой-то звездой он отыщет разумных тварей... Если захочет с ними остаться... Не будет ли он сам богом? Богом того мира, который полюбит...

Но зачем богу копить в себе мысли, дела и чувства? Зачем такой огромный груз?

Для себя? Для своей полноты, завершенности? Своего удовольствия и торжества?

Или бог не для себя? Или, все-таки, для людей? Для того чтобы те могли черпать в нем, что им нужно? Когда дорастут... И если дорастут...

Значит, и память русиничей жива? Значит, надо искать пути к богу, а не к борьбе с Тугарином? Тугарину это понравится, он это одобрит.

А батюшка? Что если повернуть к нему? Он будет рад. Он простит Бессону разрыв. И матушка тоже. Они бы не послали на смерть. Даже на короткую...

Все!.. Мысли прочь!.. Конь остановился и заржал... Вот она, корявая избушка... Вот он, конец пути... Конец...

- Эй, бабка! - голос у Бессона нарочито веселый.

Спрыгнул с коня, взобрался по лесине, двинул в дверь кулаком, ворвался в избушку.

- Чего ищешь, молодец? Пошто спать не даешь?..

Бабка села на печи, свесила тощие ноги, обвитые аккуратно заплатанной черной юбкой.

Бессон смотрел на ее заплаты, словно считать их собирался. Бабка хмыкнула, подалась вперед. Бородавки на лице и носу налились кровью, встопорщились.

- Хоть милуйся, хоть зевай, а про дела не забывай! – сказала наставительно...

У стены, на верхней полке, вдруг ожила зеленоглазая сова. Громко защелкала клювом. Распахнула крылья, словно выставила напоказ. Осторожно их сложила. И снова затихла. Окаменела...

Бессон очнулся, головой тряхнул, виновато глянул.

- Смерти я ищу, бабка! Ты мне помоги - убей меня тихонько! А Василек привезет живую воду и меня подымет!..

- Знаю-знаю, соколик! Не трудись! Ворон прилетал – накаркал в ухо!...

Бабка Языга повеселела. Слезла с печи. Потерла поясницу. Одной рукой. Другой...

Обошла вокруг Боссона. Тронула его там и тут, словно пробовала на крепость.

- Как же тебя убить-порешить, миленький? - проворковала раздумчиво. - Отравы что ли поднести? Так отрава у меня больно забориста. Очистишься ли потом?..

Бабка выдернула седую волосину из носа. Хотела бросить ее на пол, но раздумала. Понесла к печи и бережно в печь положила.

- Может, в петельку тебя сунуть? Да вдруг шейка твоя белая сломится? И грязный, к тому же, будешь. В пене да еще кое в чем...

Бабка почесала в затылке, взяла кружку, полезла в печь, зачерпнула из какой-то посуды и принялась лакать что-то белое. Бражку, должно быть...

- Нешто сжечь тебя? Так это хлопотно и больно. И восстанешь ли потом из пепла-то?..

Бабка дохлебала, вытерла рот ладонью, шумно перевела дух. Опрокинула кружку, попыталась еще оттуда высосать. Но влаги больше не было, - бабка поставила кружку на стол.

- Вот что мы сделаем! - Бабка взяла со стола нож большой. Отложила. Взяла поменьше. - Мы тебя ножичком! И чисто, и надежно. Кровушка отмоется, рана зарастет. От живой-то водицы. И встанешь как новенький...

- Уж ты удружи! - попросил Бессон. - А я у своей бабуни чистую возьму юбку. И тебе пришлю. Потом...

- Видно птицу по полету, молодца - по повадке. Ты ко мне с подходом, и я к тебе с приветом. Услужу!.. Повернись-ка ты, молодешенек, спиной ко мне! Чтоб сподручней было!..

Бессон сделал, как просила бабка. Подождал.

- Ну что же ты! - поторопил, раздражаясь.

- Потомись маленько! Слаще будет! - сказала бабка...

Тут сова на верхней полке захлопала крыльями, застучала клювом. И слетела, выставив когтистые лапы, норовя вцепиться Бессону в голову, долбануть, продырявить...

Бессон замахал руками, защищаясь.

И вдруг упал, как подрубленный. Нож вошел в него между левой лопаткой и костяным столбом...