Матушка и бабуня уходили со двора.

- Вы куда? - окликнул Василек.

- В лес! - ответили в один голос.

- Я с вами! - сказал Василек и пристроился сбоку.

Спустились под горку. Дорога-улица превратилась в тропинку, запетляла между деревьями. Тропинка пропала на высоком берегу реки, спряталась во мхах и травах. Шли вдоль берега. Молчали. Солнце постреливало сквозь листья веселыми стрелами - покалывало глаза.

Василек знал, что все кругом - живое. Ветер, деревья, кусты, река... В каждом листе и любой травинке - бессмертный дух этого листа и этой травинки. Если ты не обидишь их, твоя воля совпадет с их волей, - ты хорошо проживешь, по-доброму, и помощь получишь от духов. А если сорвёшь хоть травинку, не спросив разрешения у её духа, - дух будет тебя преследовать, будет мешать тебе, мстить.

Вообразить духа просто. Дух листа - прозрачный лист, что живет внутри непрозрачного. Дух травинки - прозрачная травинка. Дух человека - прозрачный человек...

А батюшкин творящий дух? Он неопределенный, бесформенный. Он ни во что и ни в кого не входит целиком...

Говорливая Руя шумит внизу, ее не видно сквозь переплетение ветвей. Она так любит солнце, так много его собирает, так весело играет им. Пересыпает с ладошки на ладошку, подбрасывает, ловит, устилает им дно...

Наверное, так же вела бы себя девчонка-сверстница. Жаль, что не видно Руи... Листья, трава, мшистые стволы. Да солнечные стрелы...

А что если это одно - творящий дух и духи живого? Расплывчатый, неопределенный творящий дух входит во что-то, - в ту же тра­винку, - и обретает форму, и становится духом травинки.

Так что ли?

Батюшка шажок маленький не дошел до этого...

Василек вдруг остановился. Тайны огромного мира... Тайны бездон­ной памяти... Он понял батюшку. Понял его действо, его сражение посреди бездействия других...

Смелая мысль, упорная дума - та же битва не на жизнь, а на смерть...

- Что надулся, как петух? - спросила матушка.

Василек мотнул головой, будто отогнал ее слова.

И пошел дальше.

Да, русиничам тепло и сытно. Почему же воюет батюшка, храня крупицы памяти, постигая едино-го бога? Почему дед пошел биться?

У него у Василька в семье все - воины. Дед был. Батюшка есть. И матушка - воительница. Двух сыновей отбила себе...

Бабуня - и та неспокойна. Знахарка. Ведунья... То ли сражается с тайными силами, то ли дружит...

Но с кем биться ему? И за что?.. Мысль ходит по кругу, опять и опять возвращается к этим вопросам.

Жизнь их - нынешнюю, такую вот - устроил Тугарин. Вслух да при змеюнах все довольны. Шепотком да при своих - жалуются, ропщут.

Для безопасности нужно немного. Восторгаться Тугарином. Ничего не хотеть, кроме даваемого. Не ходить за бревенчатый частокол.

Одни выполняют условия. Ни о чем не думают, ничего не замечают - счастливы... Другие хранят в себе недовольство. Живут, перемогая себя... Есть и такие, что хвалят Тугарина громко, но имеют в себе корысть. Свой интерес, непонятный для Василька...

Есть и открыто недовольные. Дед, батюшка, матушка, бабуня, Веселяй, Торопка... Других Василек не ведает. Может, боятся его? Теперь понятно - почему. Из-за Бессона!..

Но что плохого в поступке Бессона? Стал служить Верховному властителю? Ну и служил бы, на здоровье! И не отрекался бы от семьи, от родных! Навещал бы хоть изредка! Никто бы его, наверно, не осудил...

Тугарин сильный. Почти всемогущий. Мог бы жить, не замечая русиничей, не глядя на них.

Батюшка поведал, что русиничи отказались от своего храбра-защитника, и Р yc их покинул.

Может, придет время, и они откажутся от Тугарина?

Нет, не придет такое время. Оно не то, что идти, - шевельнуться не может.

А Тугарин - непростой. Вроде бы, добрый. И все же... Не идет из памяти ночной бой на мосту...

Деда он убил в честном бою. Правда, дед был пеший, а Тугарин - конный...

 

Против оживления деда он не возражал. Наоборот, видимо, помог бы. Осердился, когда дед исчез, а Бессон чуть не погиб. Каков из себя Лесовик неведомый, насоливший Тугарину?..

Может, матушка подскажет?

Василек покосился в ее сторону и чуть не споткнулся о корень. Глаз бы от нее не отрывать! Идет красивая, гордая, сильная. Волосы на голове уложены, будто корона.

Небось, несла бы кувшин с водой до краев - ни капли бы не пролила. Бабуню придерживает под локоть. Хоть и с клюкой та, да корни вон какие узловатые...

Может быть, не виноват ни в чем Тугарин? Может быть, сами русиничи виноваты?

Почему те, кому здесь плохо, остаются на месте, не уходят? Почему не обращаются к Тугарину, не просят изменить жизнь? Почему не сражаются?..

Мир состоит из вопросов. Только из них. Ответы редки. Каждый найденный ответ - праздник.

Может быть, земля здешняя в чем-то виновата. Она тепла и щедра. Василек её любит. Но взялся искать правду, - значит, нужно подумать и про это.

Может быть, в травах и деревьях какой-то дурман? Или в воде растворен? Или в солнце ярком?

Кто может ответить-подсказать? Пожалуй, Лесовик может! Как увидел Василек поверженного Бессона, так понял, что не в одном Тугарине - сила и власть.

Но где найти Лесовика? Не где, а как найти?.. Бабуня должна знать. Надо улучшить момент и повыспросить.

И к Тугарину надо зайти в Детинец. К Тугарину - прежде всего! Прямо из капища!..

Полумрак полон хвойным запахом. Сосны сомкнулись кронами и навесили на стволах-подпорках слитную густую тучу. Иглун-дерево - привычные его горбатенькие стволики в лесу не замечались - переплело проходы между соснами.

Непосвященный уткнется в капище и не заметит. Ни тропинки, ни просвета... Тяжело ворочается тускло-зеленая крыша. Острые иглы сердито топорщатся. Жаркий дух лесного разнотравья шершавит глотку.

Речка Руя - хохотушка и озорница - недалеко. Но ее прыжки и хлопки не слышны. Рождаемый кронами верховой гул перебивает их...

Матушка, будто не заметив игл, погрузила руки в зелень, раздвинула ветви. Пропустила бабуню с ее палкой-клюкой, Василька - с его мыслями. Прошла сама.

Ветви за ее спиной упруго соединились, листья сомкнулись, иглы выставились.

Возникла новая стена - неожиданно и грозно. Василек вздрогнул, как увидел...

Она была из сосновых кольев. Каждый кол - вдвое выше Василька. Нижняя часть каждого предс-тавляла какого-то зверя. Были здесь волки, словно вставшие на задние лапы. Были грозные медведи. Лисы были, что обвивались вокруг самих себя. Были остромордые мыши, лопоухие зайцы. Были ежи, барсуки, собаки. Были козы и овцы. Были кони. Было много птиц – курицы, петухи, сороки-вороны, гуси-лебеди, совы, кукушки, воробьи.

Верхняя часть каждого кола была заострена. И на каждом колу скалился белый звериный череп...

Матушка нашла двух совушек, на телах и крыльях которых было вырезано множество кругов. Уперлась в совушек руками, и те нехотя откачнулись внутрь, открывая пролаз.

Влезли - пробрались по одному, и Василек увидел идолов. Они были вырезаны из цельных вековых стволов. Стояли-высились почти вплотную друг к другу. Между ними человеку только-только пролезть.

Мрачные были, потому что жить им выпало во мраке. Одинокие - потому что каждый думал о себе, и только люди-служители могли их объединить. Слабые были - да, слабые! - потому что нуждались в заботе...

Спокойно, величаво светился Сварог - дородный бог с умным задумчивым лицом, позолоченный с ног до головы. Крупные алмазы были в его деревянных глазницах - множество огоньков...

Даждьбог и Хор c тоже были приветливы и тоже вызолочены во весь рост. У Хорса больше морщин, у Даждьбога - длиннее чуб на голове. Их глаза-алмазы пристально глядели поверх Василька. Василек поза­видовал их росту...

Перун свирепо щурился, прижав к себе щит, опираясь на копье. Он был поставлен позже других. Голову покрыли серебром, усы позолотили; тело, вырезанное из дуба, оставили как есть.

Стоит он в сторонке, ждет - признают или нет. Злится непомерно. Нельзя добрым быть - боги-соседи выживут, которые сами, когда захотят, - перуны, "ударяющие"...

Если Василек станет храбром, кому тогда молиться? У кого просить помощи в бою?..

У безобразно толстого - от силы своей - Рода? У Чура, полузарытого в землю? У трех сестер,- Яви, Прави и Нави,- завороженных видом друг дружки и не отводящих друг от дружки глаз?

У Живы, которая в образе кукушки укрылась под распяленной медвежьей шкурой? У Нии, которая под той же шкурой вечно лежит - ликом в землю?..

Нет, ратиться нужно под защитой сердитого бога, знающего толк в ударах. Перун тут, пожалуй, лучше всего. Ему и надо молиться, когда начнется, жизнь храбра. Напрасно его поставили совсем в стороне…

Богов много. Но не единый ли творящий дух в них во всех?.. А эти - просто разноликие воплощения? Или всё-таки каждый сам по себе? И каждый может что-то?..

Вот Стрибог - властитель небес, повелитель ветров. Разве не подходит он храбру больше, чем Перун? Разве храбр, не свободен, как ветер? Не может лететь в любую сторону, творя добро и наказывая зло?..

Нет, не может! У ветра нет родины. А человечья свобода? Неужели она в том, чтобы привязанным быть?..

Выходит, надо поклониться Симарглу, что хранит почву и корни растений? Взять его в покрови-тели и помощники?..

Родина Василька здесь, в лесу. Здесь его сила...

- Странная родина! - сказал он и оглянулся.

Матушка и бабуня спустились в землянку – не слышали. Только боги-распорядители холодно смотрели поверх.

А батюшкин какой бог, интересно? Если из этих выбирать, что здесь?..

Василек повел головой. Озорная улыбка изогнула губы. Что в батюшке главное? Он не дает угаснуть старому - хранит память. Он же рождает новое - будущего бога-"облако". Он же соединяет новое и старое - посредством творящего духа...

Пожалуй, Мокошь-роженица лучше всего ему подходит. Василек улыбнулся Мокоши. Вечная хлопотунья-труженица... Почудилось, деревянная баба улыбнулась в ответ. Но это, верно, солнышко так блеснуло в глазах-каменьях...

Матушка вышла из землянки и перехватила взгляд сына - тоже глянула на Мокошь. В руке у матушки была метелка из птичьих перьев.

Быть может, она умолила Мокошь, и та дала ей двух сыновей? Матушка бережет и насыщает богов. Не в награду ли ей дети за службу?

Хотя какая там награда! Бессон от нее отказался. Как он посмел! Как смог! А он, Василек, в храбры тянется. Для семьи храбр - отрезанный ломоть.

А бабы селищенские... Василек слышал, как они шипят на матушку... Да все за спиной, все втихомолку... Не то завидуют, не то злорадствуют...

Матушка подняла метелку, и вслед за ней вытянулся из землянки длинный шест.

Матушка улыбнулась Васильку ободряюще - поглазей, мол! - и принялась ловко обмахивать метелкой фигуры богов. Словно переняла улыбку от Мокоши...

А боги-то, боги! Как они встрепенулись, повеселели, когда матушка стала их чистить. Тоже лад любят. "Жить в веселье да в ладу - не узнать беду..."

Василек поглядел еще немного да спустился в землянку к бабуне. В землянке было требище - стоял длинный стол, обведенный непрерывной скамьей. Во главе стола, у стены, высилась фигура Рода - главного божества. Черным-черным, старым-старым было дерево, из которого сделана фигура. (Наземное воплощение Рода было моложе и страшнее). Рядом с ней ждал-томился плоский жертвенный камень.

Род то ли спал, то ли щурился, мудрый и невероятно сильный старик. Тяжелые веки наползли на глаза. На лбу и возле глаз улеглось - паутинка на паутинку - множество морщин.

Он ведал все - любые концы и начала. Лицо говорило о знании, дышало знанием. Но уста были плотно сомкнуты.

Широченные плечи. Приземистая фигура. Толстые запястья. Вот кто был храбром из храбров...

Может, устроено так, что боги существуют отдельно, пока вершимое дело им под силу? А уж как не хватает силы, так они собираются вместе, сливаются в единый творящий дух?..

Бабуня открывала-откидывала крышки сундуков, что горбились в ряд у другой стены. Подрагивая головой, охая потихоньку, с клюкой не расставаясь, она вынимала серебряную посуду - на матушку, на себя и Василька, - расставляла на столе.

Вынимала горшочки с требой. Каждый нюхала. И шептала что-то над каждым. Вернее - губами шевелила.

Один горшочек дала Васильку, он до краев был полон коричневато-золотистым, прозрачным, пахучим, как белун-трава, медом.

Василек занес было сверху палец, окунуть хотел. Но бабуня одернула строго.

- Не тебе! Матушке отнеси!..

И клюкой пристукнула. Получилось не больно-то грозно - вытоптанный-выметенный земляной пол проглотил звук.

Василек палец убрал, слюнку сглотнул и выскочил наружу. Матушка чистила Мокошь - последней среди богов. Самая "своя", самая близкая, богиня женского естества могла подождать...

Остальные боги, - освеженные, умиротворенные, - глядели мило­стиво, наслаждались чистой кожей...

Матушка сняла метелку из перьев, кинула в траву.

- Держи крепче! - приказала Васильку.

Окунула конец шеста в мед. Вынула. Подняла шест и помазала Мокоши губы.

Так и пошли они по капищу, ублажая богов. Матушка с шестом и Василек - с горшочком меда...

Особенно долго задержались возле Нии - богини смерти. Подняли ее. Лицо богини было перепачкано черной жирной землей - трава под ним не росла.

- Прости и не гневайся!.. - матушка обмазала деревянные губы особенно старательно. - Проводили мы к тебе странника, деда Ивана. Почти его, как почитаем тебя мы, прими душевно!..

Они положили Нию лицом вниз, как она всегда лежала. Матушка договорила над ней.

- Мы тебя помним. Что любим - врать да буду. Но помним и ведаем, что без тебя нельзя. Виноваты мы. Оторвали от себя чуров да пращуров. Одни живем. Будто никого до нас не было. Виноваты... Живем днем единым. Прости и не гневайся!..

Матушка поклонилась низко. Пошла к землянке. Василек шел рядом, заглядывал сбоку.

- Ты красивая, матушка! - сказал у входа. - Я люблю тебя!..

- Да и ты недурен, любёнок!..

Матушка обняла, поцеловала в лоб да в щеки. Отступила на шаг и залюбовалась. Как давеча в избе...

- Быстро ты вырос... Оставался бы маленьким... Волосики белые вьются... Весь такой мягонький, тепленький, родненький...

Матушка снова раскрыла руки, и Василек шагнул в объятья.

- На рябинку не могу смотреть. B се твои пальчики видятся. Похожа была твоя рученька на листик рябиновый... А может, братика тебе подарить?..

Матушка спросила необычным голосом - с хитрецой и жадностью. Василек невольно поморщился, но матушка не видела - запрокинула голову к небу и засмеялась.

И опять необычное что-то в ее смехе - но иное, чем в словах. Что-то волнующее, влекущее. Вечное, как солнце и луна...

- Разве ты все можешь? - спросил Василек. - Разве ты богиня, а не человек?

- А разве тебя нет?.. - матушка сняла руки с плеч Василька, подбоченилась. - Эх, любенок ясный! - Любовь сильнее всех богов! Она сама - главный бог...

Матушка скрылась в землянке, а Василек замешкался. Показа­лось, что боги насупились. Не по нраву им, видать, матушкины слова.

Чуть подождал Василек, но боги молчали. Он вошел в землянку. Там священнодействовала бабуня. Она положила на плоский жертвенный камень веточку иглун-дерева и пучок лесных цветов, насыпала кучку зерна, поставила горшочек из-под меда, которым потчевали богов...

Она так ловко выхватила горшочек из рук Василька, что тот рот раскрыл. Куда девались ее охи да ее клюка! Бабуня двигалась у жертвенного камня плавно и красиво - словно танцевала.

Матушка стояла перед фигурой бога.

- Прими наши жертвы, великий Род! - говорила повелительно. – Не пусти к чуру нашему Ивану ни холод, ни голод, ни тьму, ни сырость, ни хворобу, ни печаль! Пусть он будет в чести у тебя! А мы не забудем чура Ивана ни молитвами, ни любовью, ни требами, ни жертвами! Мы тебя помним, чур Иван. Мы тебя любим! Приходи к нам! Помогай нам! Ты нас оставил, и мы без тебя – сироты!

Нам плохо без тебя! Ты нам нужен!...

Трижды матушка повторила свою молитву, голос её был твёрд и печален. Бабуня, совершив священнодействие, снова взяла клюку. Стояла, опершись. Внимала.

Сели на требу. Ели маковые коржи, запивали брагой.

Хмельна была брага. Дрогнули стены. Поплыли в медленном хороводе.

Василёк оставил кружку. Понял: вторглась чужая сила, жаждет одолеть.

- Пойду я!... – вскочил, возвысился над столом. Что-то изнутри его погоняло, не позволяло быть побежденным. – В Детинец надо!...

- Скажи поминальное слово! – попросила матушка. – Да иди себе с богом!..

“С каким богом? – подумал Василек дерзко. – С батюшкиным? С твоим, матушка? Или с моим?..”

Потупился. Выговорил, глядя в стол. (От миски с коржами к его кружке полз муравей).

- Дед не умер. Не ушёл. Я его слышу в себе. Он в меня вселился. Не мешать, не верховодить. Помогать да советовать. Думы серьёзные подсказывать. Откуда бы, иначе, они во мне? Другой я теперь. А почему другой? Дед во мне остался…

Матушка и бабуня переглянулись. Ничего не сказали..

Он бежал по лесу, будто и в самом деле должен был торопиться. Бежать было легко: травы упруго подталкивали, ветви расступались.

Может, сам выбежал; может, лес вывел… Издалека светлым пятном выплыла полянка. Надвинулась. Поставила деревья в круг. Чтоб её стерегли…

Но деревья не укараулили, – понурились, поникли. Пропустили незваных гостей. Сколько цветов потоптано... Сколько ягод раздавлено...

Пятеро было на полянке: трое мужиков и две кикиморы. Василек выбежал из лесу и встал. Узнал селищенских: Шибалку, Ядрейку, Перемяку...

У мужиков плетеные коробы на спинах. Снимают их мужики, ставят к своим ногам, открывают. А в тех коробах самодельных какой только нет еды! Коржики да пряники, пироги да пышки, каши да кисели, блины да ватрушки...

И кикиморы тоже коробы плетеные со спины тянут. Тоже, видать, мужиками деланные. Поменьше у них коробы, да груз потяжелей. Как открыли, Василек ахнул. В одном серебро да золото в самородных слитках. В другом - каменья драгоценные вперемешку. Блещут во все цвета. Словно стая птиц яркоперых...

Тут мужики Василька заметили. Потемнели бородатыми лицами. Метнулись глазами жадными с короба на короб.

- Ты чего тут, пащенок? - спросил Шибалка сурово и шагнул вперед, сжав пудовые кулаки.

- А ты чего?.. - Василек не дрогнул, голос на голос принял, подмял Шибалкину угрозу под свою дерзость.

- Нюхает! - сказал Перемяка уверенно. - Нюхает и слухает! А потом братцу перешепчет!..

Он тоже шагнул к Васильку. Деловито стал вздергивать-засучивать рукава.

- Мужики, вы потише! - сказал Ядрейка обеспокоено. – Если что, Бессон да Тугарин освирепеют!.. Он от своего короба ни на шаг не ступил. Топтался возле... Василек оглянулся. Дать что ли деру? Против двух здоровенных мужиков ему не выстоять. Против трех - тем более...

Ему показалось, что ближайшая сосна как-то странно изменилась, Длинный сук в вышине глянулся носом. Из глубины медно-красной коры всплыли два добрых коричневых глаза. Может, солнышко так нарисовало светом и тенью? Или ветер бросил горстку пыли да облепил-соединил трещинки в коре?..

Толстые нижние сучья шевельнулись. И вроде не так, как положено. Словно обрели гибкость и подвижность рук. И корни тоже дернулись. Чего пожелали? Ногами стать что ли?..

За сосной, в высокой траве, мелькнула фигурка. Шмыг - и нет ее... Волчонок?.. Эх, не успел заметить!.. А все веселей...

Мужики подошли. Встали. Кулаки сжаты, лица жесткие, злые.

- Будто и не русинича встретили! - сказал Василек. - Что ж я, недруг лютый?..

- А что ж ты, друг любезный? - передразнил Шибалка. - От вас, крапивного семени, все несчастья! - От того, что вас нет!..

- От того, что есть? Аль оттого, что нет нас? - переспросил Василек насмешливо.

- Да что с тобой гуторить! - Шибалка замахнулся. Василек отклонился-откачнулся, и кулак - огромный шмель - промчался перед носом.

- Продашь ведь?.. - Перемяка то ли вопросил, то ли утвердил тоскливо и тоже замахнулся.

В этот раз Василек присел, и кулак сокрушил воздух над его головой.

- Ах ты, гнида! - заревел Шибалка.

- Ах ты падаль! - заревел Перемяка.

Мужики бросились на Василька в четыре кулака, да не успели измолотить. Василек схватил их за бороды, лбами стукнул. Звон пошел по лесу...

- Ой!.. - сказал Ядрейка и присел, словно курица на яйца. Глупый вид был у него...

Как отпустил Василек бороды, Шибалка упал налево, Перемяка - направо.

 

- Убил что ли? - испугался Василек, вопросил незнамо кого.
Никто ему не ответил. Деревья возбужденно шумели да стукали сучьями.

Василек подбежал к Ядрейке, поднял того, раскоряченного, за шкирку. Ноги бедного мужика болтанулись в воздухе, лапти царапнули друг о дружку.

Василек отпустил. Ядрейка шлепнулся стоймя и стал съеживаться.

- Стой прямо! - сказал Василек. - Бери этих да в капище волоки! Там бабуня - вылечит!..

- Я что!.. Я готов!.. - пробормотал Ядрейка.

Он выпрямился, подошел к мужикам. Замер. Видно хотел оглянуться, да боялся.

- Ну!.. - прикрикнул Василек...

Ядрейка подхватил слева под мышку - Шибалку, справа - Перемяку. Поволок. Словно тряпочные куклы, болтались грузные матерые тела. Головы покачивались, будто соглашались, - так нам и надо...

- Боже, да какие они сильные! - ужаснулся Василек. - Как же я их?..

- Что ты, батюшка? - прошелестели кикиморы в один голое.
Василек забыл о них. Они о себе напомнили. Горбатые старушки. Кудлатые. В бородавках. Одетые во что-то невообразимое - из лыка, травы да корья. Босые...

- Откуда берете-то?.. - Василек на их короба кивнул.

- Дык, знаем местечки!.. Знаем, сердешный!.. – старушки угодливо захихикали.

- А здесь для чего?

- Дык, мы им - своё! Они нам - свое!

- Еду что ли? На золото и на камни?

- Дык!.. Дык!.. - закудахтали старушки.

- Голод что ли? Лес на еду оскудел?

- Дык, наломаешься-находишься...

- Дык, а тут готовенько все...

- Вы ж лесные! Не пропадете с голодухи! А богатства беречь надо! Чтобы лес не оскудел!..

- Дык, мы что...

- Дык, мы согласны...

- Забирайте всё! И еду тоже! Но больше - никакой мены!..

- Дык, мы завсегда!.. Будь здоров, батюшка!..

- Дык, мы понимаем!.. Будь могуч!..

Василек не слушал. Не смотрел на кикимор... шагал к детинцу. Нес большую свою силу...