Василек устал. Спать хотелось. Досыта наелся у бабки Языги, а зачем? Чтобы растрястись между небом и землей, на волчьей спине?

Мерещилось ему, что лунный свет висит, как паутина, и не пускает их; что они, скакнув с одного места и взлетев ниже облака, выше леса, падают на то же место. Опять и опять... Снова и снова...

Обрывки лунной паутины цепляются за них, свиваются кольцами. То ли на змей похожи. То ли на разбитую кольчугу...

Задремывал Василек. Упирался лбом в косматую шею и начинал соскальзывать вбок. Вскидывал голову и взглядывал натужно. Снова клонился в теплую шерсть...

Волк молча терпел рывки. Иногда поворачивал башку и несильно прикусывал Василькову руку. Василек тогда садился совсем прямо и на добрый скачок его хватало...

Ни о чем не думалось Васильку, только виделось разное. Виделось, как дед озорничает в то - первое - утро. Взбирается на крышу по венцам бревен. Вокруг пояса обвязана веревка. Дед снизу кажется маленьким, щуплым. Добирается до конька - встает во весь рост. Снимает с пояса веревку и начинает ее выбирать. Не шелохнется, не качнется. На лице безразличие, словно и не видит никого. Ни батюшку, который, сидя на бревнах возле баньки, думает о чем-то. Ни матушку, которая ничем не может заниматься долго, - надо ей как бы случайно подойти к Васильку и прикоснуться к нему... Ни бабуню, которая, сидя возле батюшки, вынимает из короба травы и раскладывает кучками на полотне, расстеленном перед ней... Ни змеюна, который лежит на спине посреди двора и спит беззаботно...

Никого дед не видит. Выбирает веревку. А на другом её конце болтается курица - лапы крепко замотаны, голова запрокинута, крылья топорщатся. То кудахтает она, то молчит. Ничего ей, глупой, не понятно...

 

Дед ее поднимает к себе, снимает веревку, кидает вниз. Курицу небрежно сует под мышку и неторопливо бредет по коньку к трубе. Встанет возле трубы, оглянется на четыре стороны, ухмыльнется чуть заметно. Только Василек видит его ухмылку.

Схватит дед курицу за лапы - и в трубу её. Повозит-повозит, пополощет-пополощет в трубе. Вынимает измазанную, черную. Оглядывает с удовольствием.

- Теперь ты здешняя, местная! - говорит ехидно. Смотрит во двор и присвистывает - словно удивляется, что там кто-то есть.

- Эй, змеюн! Держи сестрицу! - кричит.

И кидает курицу вниз. Та летит, кувыркаясь, роняя перья, отчаянно трепыхая крыльями, кудахтая на разные голоса. Приземляется благополучно - на лапы - и бежит в крапиву к петуху и подружкам - жаловаться...

Змеюн спит себе, не шевелится. А дед заливисто хохочет, запрокинув голову. У Василька в те минуты холодок под сердцем - не свалился бы дед. И засмеяться тянет - разделить забаву...

Дед спускается и начинает азартно ловить новую курицу – еще не чумазую. Тут уж Василек не выдерживает - помогает. Помощь его принимается без протестов...

Очнулся Василек, проглянул из-под тяжелых век. Туманом окутан мир. Темные дымки - дыхание спящей жизни - возносятся к небесам, колеблясь и искривляясь...

Привиделось Васильку, как дед - в то же утро - зовет батюшку, что-то шепчет ему в ухо. Батюшка кивает. Они подсаживаются к змеюну с двух сторон. Тот прислонился к стене дома, зажмурился, - нежится на солнышке. На его усатой физиономии блаженство и нежелание вникать, во что бы то не было...

- Тугарин, по-твоему, всемогущ? - спрашивает дед слева.

- Он все может, по-твоему? - переспрашивает справа батюшка.
Змеюн подпрыгивает на месте, фыркает возмущенно. Вертит головой туда-сюда. Не может выбрать, кому отвечать.

- Конеш-ш-шно!.. - от усердия он шипит и порывается вскочить.
Но ему давят на плечи с двух сторон - принуждают сидеть.

- Значит, силы у него, на что угодно хватит? - спрашивает дед.

- На любое чудо что ли? - сомневается батюшка.

- Конеш-ш-шно! На любое! - змеюн отвечает по очереди – одному и другому. Он приосанился - словно бы распух на глазах.

- А сможет он камень сделать-наколдовать?

- Большой-пребольшой!..

- Пфу-у!.. Конеш-ш-шно!..

- А такой большой сможет, который сам не подымет?

- Такой, чтобы поднять не осилил!..
Змеюн свистнул резко. Сказал неожиданным басом.

- Думаеш-шь, не всесилен? Не всемогущ-щ? Есть у него такой камень! За пазухой леж-жит!..

Поднялся и побрел в избу. Дед и батюшка переглянулись - конфуз на лицах у обоих...

Привиделось это Васильку и унеслось ветром, скакнуло назад. Побледнел месяц в небе, воздух похолодал. Деревья стали оживать - взлопочут, затихнут, сны доглядывают...

Иное перед глазами явилось, поднялось из прошлого. Как забрел к ним во двор Веселяй, и они вдвоем - Василек и Веселяй - отправились шататься - от избы к избе - по селищу и трезвонить про дедовы забавы. Веселяй по уши налит брагой - слыхать, как она булькает внутри. Небось, давно бы валялся в пыли, не будь у него опоры...

До Шибалкиной избы заминок не было. Веселяй чесал языком, Василек похохатывал да подставлял плечо.

Шибалка их встретил настороженно. Поздоровались. Веселяй начал про деда - Шибалка прервал:

- Одарить вас хочу!..

Пошел по избе, кряжистый, большерукий, - изба затрещала.

Некрасив Шибалка: нос - как пень, лицо рябое, мышьи глазки, хомяковы щеки. А жена у него – что былинка на заре. Стоит у печи, смотрит на мужа большими глазами.

Достает Шибалка из одного сундука узорчатые ткани - кусок за куском. Веселяй кланяется да принимает, не перечит. У самого бесики прыгают в глазах, вмиг протрезвелых.

Достает Шибалка из другого сундука чаши да кубки - огнем они полыхают, каменья искрятся. Веселяй принимает, не перечит.

Из третьего сундука достает Шибалка расписное блюдо-диковинку. Странные люди на нем - раскосые, в широких одеждах, с косицами. Избы с гнутыми крышами стоят одна на одной - до самого неба...

Веселяй берет блюдо, кланяется молча. Подарки грудами на полу у ног его. Подарками оттянуты руки Василька...

- Что ещё отдать? - говорит Шибалка мрачно. - Может, избу мою возьмешь?

- Что же, коли будет на то твоя воля! - Веселяй кладет блюдо к ногам, освобождает руки. Готовится принять избу?

Василек сбоку видит, как мелко дрожит у него уголок рта - смех рвется изнутри.

- Да что это за гости такие! - кричит Шибалка. - Ни слова поперек!

- Мы - как ты захочешь!..

- А я драться хочу! Нарочно все отдавал! Думал, перечить будете!.. Эй, змеюны!..

Он стаскивает с печки два черных могучих тела. Выбрасывает их в окно - одно за другим. Два гневных вопля слышны со двора.

Шибалка и сам прыгает в окно. Жаркая потасовка закипает - слышны удары, кряхтенье, крики. Шмяк! шмяк! - молотят Шибалкины кулаки...

- Не сердись, Милонега! Не сердись, голубонька! - просит Веселяй; голос у него звонкий да светлый, как родничок.

- На кого сердиться... Как расплели мою косу, так стала я тиха и послушна...

- Положи назад в сундуки подарки эти. Увидел тебя - будто росой умылся!

- Хорошо, положу!.. - Милонега опускает глаза и краснеет.
Василек дергает Веселяя за рукав. Не туда уставился - на драку погляди!..

Веселяй щелк его по носу, скок на подоконник. И вот уже вплелся в клубок воюющих, вопит, порыкивает. Удары у него послышнее, чем у Шибалки...

Потом они идут прочь со двора, и Веееляй смеется, - дерзкий, трезвый, счастливый, - облапив за плечи Василька...

Василек очнулся, - в глаза брызнул солнечный луч. Янтарная сабелька проклюнулась впереди, чуть приподнялась над бесконечным лесом. Волк опустился на землю, и нет его, краешка солнца, - только подошвы редких облаков покраснели, натертые в ночных дорогах...

Волк снова прыгнул, и снова солнце брызнуло, поздоровалось, напомнило про Веселяя. Волк снова упал в ночь и холод. И вспомнился Васильку другой мужик - Ядрейка...

У него гладкое красивое лицо. Старое дородное тело. Борода растет, курчавясь.

И все же видится в нем что-то бабье. В белой одежке не покажется. Все рубахи расшиты, изузорены. И на портках тоже - цветочки да птички.

Любит жаловаться на телесную немощь. Расписывает встречным-поперечным свои мнимые хворобы. Прикрывается ими, как щитом, от любой просьбы.

Злословит с удовольствием. Старательно перемывает косточки родичам, друзьям и знакомым. Единственный, кого язык Ядрейки не обслюнивал, - Тугарин...

Ядрейка слушал Веселяя. Поглаживал бороду. Словно вмазывал, впрятывал в нее то, что услышал. На пальце пузатился золотой перстень. На шее, прихваченный цепочкой, корячился золотой зверь...

- Сломите вы головы! - сказал Ядрейка, выслушав. - И дед Иван, и ты! Змеюны нам на благо поставлены. Что мы без них? Стадо! Распустились на харчах дармовых! Разбаловались! Палками нас да плетками! Построже с нами! Прижми нас! Шелковые будем! А воля-то лишняя - к чему? Разленимся да разбредемся. Стадо мы, стадо! Один в браге тонет, захлебнется глядишь. Другой жену за юбку держит – и ни на шаг. Боится, что в лес побежит, как чья-то мамка... Скоты и есть! Нас бы дрючить, скоблить, обтесывать! Мы, вишь, уговоры не слышим, яства сахарные нам приелись, питьица медовые припились. Кулаком бы нам в морду! Тьфу бы на нас! То-то поняли бы, кто мы есть!..

Сказал Ядрейка и глазами зашарил - искал чего-то в гостях. Не нашел и сник. Опечалился? Рассердился?..

Не понял его тогда Василек. И сейчас не понимал. Но вспоминалось разное - не зря. Голова менялась, перестраивалась, проясня­лась. Василек слышал, как там, внутри, - венец к венцу, - поднимаются жилища для новых мыслей...

- Привез я тебя! - встал волк крепко, земля взрыхлилась у передних лап. Морду повернул, глянул насмешливо и исчез. Волчонком сделался.

Василек упал в траву, покатился по пригорку. Вскочил. Рассвело совсем. Солнце вспучилось на кромке леса, как пузырь на луже. Источало спокойный свет, на который не нужно было щуриться.

Росы на травах впитывали в себя остатки ночного тумана - были матово-голубыми, сероватыми, пепельными.

В радужной низинке пробивался из-под земли ключ. Там было озерцо. И ручеек делал шажок-петельку да исчезал в траве.

Василек подошел, встал на колени. Вода была почти невидима. Словно ее вовсе не было. Словно воздух чуть сгустился и поплескивал, прозрачный.

Юркие песчинки плясали на дне, колеблемые струйками. Цветы вокруг, - желтые, красные, голубые, - вымахали выше Василька.

Озерцо и цветы - словно глаз и пушистые ресницы... Василек нагляделся, потом наклонился, зажмурился, потянулся губами.

- Зачем ты здесь? - громко спросили сверху.
Василек повернул голову, шею напряг, неудобно глянул.

Над ним, в желтеющем небе, стояла фигура женщины. Огромной женщины. Василек перед ней был меньше муравья.

Стремительной она виделась, готовой взлететь. И в то же время - плотной, земной. Каменные складки белой одежды вставали из травы в шаге от Василька. Цветы прорастали сквозь них, высовывали свои веселые головки. Ни один цветок не пригнулся, не сломался. Василька это отвлекало, Василек не мог этого понять.

- Что тебе надо? - спросила женщина.

- Вода живая... - Василек осторожно разогнулся; дальше говорил, стоя на коленях. - Дед погиб... Люблю его... Оживить хочу...

- В твоих словах - правда. Пей и бери воду. Но запомни: она только добрым и только для добра!..

- А ты кто? Почему на матушку похожа?

- Я Светозарыня... Храню эту воду...

Женщина подняла правую руку. Василек увидел, что в ней - меч. Тут же вспомнилось явление дедова меча в избе. Ночь и день слились в нём - чернота и синь просверкивали. Что-то от молнии и от речной стремнины...

Рука опустилась - меч спрятался.

- Всё матери хранят живую воду, - сказала женщина. - И все они похожи..,

Солнечный свет пронизал ее, ударил Васильку в глаза. Василек зажмурился, проморгался.

И никого да увидел.

Озерцо и ручеёк... Цветы и солнце... И все?.. Волчонок съехал по росистому пригорку, ткнулся в бок.

- Торопись!.. Вот тебе!..

Раскрыл пасть, выронил перед Васильком желтый-прежелтый гриб, крутобокий да круглоголовый.

- Зачем он? - удивился Василек.

- Это сухояд. Сколько воды вберет - столько и увезем...
Василек взял гриб, - легкий, как пригоршня пыли, - опустил в воду.
Крошечные пузырьки густо облепили его.Цепочки пузырьков побежали наверх и с тихим треском лопались. Гриб в руке заметно потяжелел.

- Вынимай! - сказал волчонок. - Сухояд быстр...

И снова мчался Василек верхом. Гриб-сухояд был у волка в пасти...

Солнце висело низко, не торопилось подыматься. Собралась дымка и прилипла к солнечным бокам, словно клочья неряшливой шерсти.

Лее голубел, освеженный долгим сном. Василек во все глаза глядел, беспричинно улыбался, ерзал и подпрыгивал. Живая вода, испитая из родничка, бродила по жилам, как ветер-верховей бродит по деревьям. Василек слышал в себе гудение, звон, переполох. Слышал, как из сумятицы, неразбе-рихи рождается внутри новый звук, новая песня - песня невиданной силы...

- Не возись - холку натрешь! - буркнул волк, и Василек притих.
Он вбирал в себя картины леса и думал о том, как тепло, как любовно перекликаются слова "родник" и "родные", "родня"... Ему виделся в добром согласии слов знак того, что он, Василек, поступает правильно; что дед будет жить, и ничто не изменится в их родственном мире...

Скок... Длинный полет... Земля... Вернее, болотная кочка, поросшая длинной осокой. Волк уместился на нее всеми четырьмя лапами. Шорохи, вздохи, бульканье... Гадкий запах гниенья... Вода, цветущая нездоровой яркой зеленью... А посреди болота - две группы медно-красных безлиственных стволов. Прямые, нездешние, чужаки... Те, что подальше, стоят гордо. Те, что поближе, упали друг на друга, обнимаются.

Это две группы воинов - несомненно. Какая напасть их сюда привела? Какая великая битва?..

Если подольше вглядеться, Василек всё про них поймет. Не зря он покатался-повалялся по белун-траве. Но некогда, некогда...

Скок... Длинный полет... Земля... Вернее, каменистый склон. Лес наверху - как стена крепостная. Черно-зелёный, сплошной. Ни прогалинки...

А над ними, над волком и наездником, - сосна. Росла на краю, на уступе. Да выветрилась из-под корней земля, распалась на пыль и камушки. Вздернулись корни, как испуганные руки. Выгнулся ствол - к верху, от обрыва, от паденья. А рядом - сосненыш-сынок. Рванулся к матери. Прижался, обвил ветвями. Не пускает умирать...

Скок... Длинный полет... Мысли Василька отвлеклись от наблюдений, вернулись к родному селищу, к мужикам-соседям.

Почему другие змеюнам перечат, а Первуша - тихий, спокойный, неловкий - не перечит никогда? Все у него валится из рук. Изба выглядит ветхой и неухоженной. А ему и горя мало. "Не нашего ума дело!..", "Значит, так надо!.." И ещё... "Моя изба с краю!.."

А взять Перемяку - ни за что не смолчит; сказанет, что дума­ет. Хоть обижайся, хоть плачь. Никого Перемяка не пожалеет ради правды...

Но живёт-то ведь он - как все. И делает - как все. Быть может, его правда в глаза - просто личина? А за ней - равнодушие, как у Первуши?..

Почему раньше об этом не думалось? Дед с батюшкой говорили: ищи работу для себя, нарочно придумывай - иначе загниёшь. "Ищи де­ла, как хлеба!.."

Многого не было раньше - потому и не думалось. Дед не сражался и не падал, разрубленный... Не ездил Василек на волке... Язык живых тварей не понимал... Не видел Светозарыни... Её воды не пил...

Самый честный сосед - Зевуля. Он, как змеюны, лишний раз не двинется. То лежит на печке, то греется на солнышке. Ни злобы, ни зависти, ни печали. Как облачко в безветренном небе... Только жена - ворчливая Лепетоха - может заставить его подняться и что-то совершить...

Скок... Длинный полет... Земля... Ба, места-то знакомые. Вот она, избушечка на столбах. Но так уж и мала, как ночью привиделось...

- Баба Языга! Выйди! - закричал Василек, соскочив с волка и взяв у него гриб-сухояд.

Дверь отворилась.

- Ты лучше сам войди, молодец! - позвал приветливый голос.

Василек забрался по лесине, сунув гриб за опояску. Вошёл. И ахнул.

За столом сидела и улыбалась красная девица. Такая тоненькая, такая ненаглядная, такая желанная...

Василек понял, что через миг-другой погибнет, и это неотвратимо. Чья-то грубая лапа забралась в него и мяла-тискала сердце - хотела раздавить.

- Что ты, Василек? Что с тобой? - испугалась вдруг девица.

И сквозь юные прекрасные черты, ставшие зыбкими, нереальными, проступила настоящая бабка Языга.

- Экие вы, молодцы, слабые на девиц! - басом сказала бабка. - Лови вас, как мух, - вам и радость!..

Лапа убралась, оставила сердце, и оно, освобожденное, радостно затрепетало. Василек дух перевел, поклонился бабке.

- Не сердись на меня! - сказала бабка. - Свой-то облик у меня по ночам только! А днем - что позавлекательней!..

- Эх ты!.. - обидно стало Васильку.

- Чего "эх ты"! - вдруг обиделась и бабка. - Приманку я тебе сделала, интерес жизненный показа-ла! Думаешь, нет такой девицы?.. Есть она, есть! Не обернуться мне в того, кого нет!..

- Значит, можно искать?

- Ищи на здоровье!..

Бабка разозлилась, - на него? или на себя?.. С грохотом доставала из печи горшки, с грохотом ставила на стол. Села. Знакомо подперлась руками.

- Поешь, сердешный! - предложила сухо.

- Дай мне лучше воды своей! Да поеду я!

- Хлебом-солью брезгуешь?

- Тебя боюсь! Опять швыряться будешь!

- Боишься - не гордишься! Боишься - нам уважение! А то уж больно вы заносчивы, люди! Всего-то две ходули, два махала, два смотрела, одно кивало. А гордости, посмотришь, - на семерых кикимор!..

- Наговорились - как меду напились. Дай мертвой воды, бабка!

- Не учи, на какую ногу хромать - на обе умею!.. Светозарыню видел?

- Видел.

- Дала тебе воду?

- А как же! Напился и с собой взял!

- Жаль тебя, да не как себя.

- Гнилое слово от гнила сердца. Пошто жалеешь?

- Шуми, дубровушка, к погодушке!.. Храбром тебе быть, коли напился!

- Ну и что? Всяк молодец на свой образец!

- Вот-вот! Обычай у тебя бычий, а ум телячий! Храбру одна судьба - гибель!

- Это еще ты, бабка, надвое сказала!

- Вольному воля, ходячему путь! Отлей водички-то! Обещал ведь бабке Языге!

- Дай посудинку малую!..

Бабка Языга сняла с полочки серебряную мисочку, обтерла полотенцем, поставила перед гостем.

Василек взял гриб-сухояд в руку, сжал слегка, и быстрая струйка потекла-зазвенела.

- Бери, да с добрыми мыслями и для добрых дел.

- Сказал, как узлом завязал. А я думала, ты прост, как дуга...
Бабка взяла мисочку, накрыла чистой тряпицей, осторожно подняла на полку.

- Подсоблю тебе, Василек! Ноги мять не заставлю! Тут мертвая вода, в избе!..

Она схватила ковшик с печи, присела, залезла рукой в голбец, плесканула громко. Вытащила ковшик полный.

- Тут у меня две кадушки. Одна с простой водой, с колодезной. Другая - с мертвенькой...

Василек принял ковшик. Вода как вода. Тени лежат на ней, будто паутинки. Так, небось, выйдешь на свет, - и теней не будет...

- Не обмануть ли хочешь? - спросил Василек.

- Ох, и послала б я тебя! Задком, кувырком, да под горку!..
Василек шагнул к выходу, - бабка остановила.

- Ковшик-то не увози! В хозяйстве пригодится!

- А воду в чем везти? В горсти?

- Дай-ка!..

Бабка подскочила, вырвала ковшик, дунула в него и вывалила в руку Васильку белый кругляш.

- Ишь ты! Лед, а не холодит!..
Василек сунул кругляш за опояску.

- Славно подоткнулся! С той да с этой стороны! Прощай, бабка!

- Запомни слова: "Раздайся ледок, пролейся вода, пропади моя беда!" Как их молвишь, лед растает...

Снова мчался Василек верхом на волке. Недалеко уж осталось... Думал о бабке Языге. Дважды смутила его. Когда девицей представилась. И когда гибель предрекла.

Значит, есть такая девица? Где ж её искать? Какой грустный, какой светлый след в сердце...

То, что храбром он станет? Готов и рад! Он и раньше себя знал сильным. Но та сила была для себя, для дома. Она уживалась внутри, но спорила с умом и желаниями.

А эта - новая - бунтовала, буянила. Звала расплескаться, раздариться. Помочь любому немощному, вступиться за любого слабого.

Такая сила и впрямь означала гибель. Потому что была горением, ревущим огнем. Или бурей - ветровым отчаянным буйством. Или потопом - необузданным, всесокрушающим...

Она должна была погубить своего носителя - чтобы вернуться в мир. К ветрам, огням и водам...

Никто, но подсказал... Никто не предупредил... Светозарыня смолчала... Он мог бы подумать, решить...

И что? Отступил бы? Дрогнул?..

Был бы выбор... Но теперь она внутри... Не выплюнешь, не выльешь из себя...

Несчастье ли это - погибнуть? Дед к этому стремился. Шел на гибель, как на праздник.

Если ты в мертвом времени, гибель - движение, выход. Победа и торжество...

Разве мог он подумать так еще вчера - до того, как пошли с дедом на бой?.. А если не оживлять деда? Что тогда? Оставить его мертвым? Похоронить?..

Невозможно! Все протестует против такой мысли. Жизнь превыше рассуждений. Можно продлить, - продлевай! Можно вернуть, - возвращай!

Как перепутаны концы и начала!.. Как редка ясность для того, кто начал думать!..

Последний прыжок... Бревенчатый частокол виден издалека... Приближается, растет...

Волк встал перед закрытыми воротами.

- Перепрыгни! - попросил Василек.

- Не могу!.. Зов слышу... В лес надо...

Глянул виновато на спешенного наездника. Скакнул через перила. Туда, вниз, к темной воде.

К тропинке, по которой волк-отец водил на водопой...

Василек остался один и, не медля, полез на ворота. На верху сел передохнуть, свесил ноги, глянул вниз...

Там, на подушке из хвои да брусничных листьев, лежал не дед. Не его тело... Там лежал статный молодец, румяный, пригожий. Большая сосновая ветка была поперек его груди.

Василек скатился с ворот, отбросил ветку, прижался ухом к тому месту, где должно было биться сердце.

Оно не билось... Василек сунул руку за опояску, выдернул ледышку.

- "Раздайся ледок, пролейся вода, пропади моя беда!.."
Ледышка вмиг стала водой. Василек едва успел подставить ладони ковшичком. Слил с ладоней на посинелые губы. Сбрызнул на лицо и на тело.

Подождал. Человек был похож на спящего.

Василек снова приложился ухом. Сердце не билось...

Тогда он вытащил гриб-сухояд, сжал. И тонкая струйка полилась в чуть приоткрытые посинелые губы.

Миг-другой ничто не менялось. Потом человек сглотнул и приоткрыл губы пошире. И порозовел на глазах. И задышал. Грудь стала вздыматься и опадать.

Ухо можно было не прикладывать. Ясно было, что сердце бьется. Вдруг открылись глаза. Человек лежал и смотрел на Василька.

- Я - Бессон... - сказал слабым голосом. - Твой родной...

Тут конь заржал за спиной. Василек вскочил, обернулся.

Тугарин! В тех же доспехах! На том же коне! Откуда он так тихо? Как посмел подкрасться?..

- Василек, здравствуй! - сказал Тугарин ласково. - Бессон, я примчался!

- Где мой дед? - закричал Василек и толкнул коня. Конь пошатнулся и упал бы, если бы не ударился о сосну.

Град шишек забарабанил по всаднику.

Тугарин не шевелился. Сидел, как влитой, да глядел на Василька изумленно и недоверчиво.

- Дед в земле, - сказал Бессон. - Его похоронили...

- Кто посмел? - возмутился Тугарин. - Теперь его не оживишь!

- Лесовик меня убил. Василек вернул меня!.. - Бессон попытался подняться.

Тугарин соскочил с коня и поддерживал Бессона, обняв за плечи.

- Он твой брат родной! - сказал Тугарин. - Хочу, чтобы вы - ты, Василек, и ты, Бессон, - вместе правили своим народом! Будьте наместниками оба! Творите добро моим именем!..

- Ты велик! - сказал Бессон. - А мы благодарны!..
Подпираемый с двух сторон, он разместился на конском крупе. Тугарин, тяжело опершись о стремя, поднялся в седло.

- Хочешь сюда? - Тугарин хлопнул коня по шее. - Он выдержит. И в Детинец!..

- Нет... Я потом... Домой надо...

- А живой воды не осталось? - Тугарин спросил небрежно, не глядя на Василька.

- Нет... Все выдавил...
Василек протянул гриб-сухояд.

Тугарин взял, потискал, понюхал. Припал губами, пососал... Отбросил гриб в сторону. Тронул коня с места.

- Приходи! Когда захочешь! Тебя пропустят!..

Голос Тугарина был приветлив. Бессон обнял его сзади за пояс...