Она в кустах лежала, поглядывала. Утречко чистое - словно вымылось ключевой водой. Со взгорья виден изгиб дороги, выходящий к частоколу и воротам.

Изнывала, ожидаючи. Томилась. То и дело сотрясалась в сладкой дрожи нетерпения...

Вот вышел Тугарин на крылечко тесовое, витыми столбиками подпертое. Вот ногу вдел в золотое стремечко. Сел на коня. Вот шпоры дал. И полилась-повеяла пыль шелковая под резвые копыта...

Торопись, торопись, конь вещий... Перебирай ножками точеными... Разрезай ветры поперечные сильной грудью...

Вот выехал Тугарин из городища. Птицей белой спустился конь до лесу. Вихрем пронесся мимо селищенских изб. Небось, не одна пара потаенных глаз проводила...

Спеши, спеши, скакун ленивый... Успеть, успеть бы, что задумано ...

Вот заплескала-засмеялась пониже Тугарина речка Руя. Звонкое эхо пустилось в пляс - в обнимку со светлыми струями. Вот лес тяжело сомкнулся. И ни всадника, ни эха от копыт...

Пригни, пригни голову гордую, Тугарин... Не зашибло бы веткой упругой... Не выбросило бы из седельца...

Три поворота осталось дорожных... Первый поворот - на восход. Второй - на закат. А третий - вот он, перед глазами...

Ох, и ранёхонько она выбегла... И ждать - пождать невмочь... И назад воротиться - нету, силушки...

Чудо милое, долгожданное, совершись... Новый такой случай приспеет ли... Тугарин безвылазно в Детинце - что сыч недреманный. И какое диво его с места сдвинуло?..

Чу, белое мелькнуло... Или то слеза набежала?.. Она вытерла глаза уголком узорчатого платка. Нет, не померещилось... Вот они, конь с наездником. Проныривают сквозь неохватные стволы. Выезжают на последний поворот...

 

До чего же ладно, что подальше схоронилась... Даже отсюда, кажется, что конь косится огневым своим зраком. Ну, как увидит!.. Ну, как выдаст!..

Прижалась покрепче к траве прохладной. Спряталась под листьями шепотливыми.

Но глянуть хочется - где тут удержаться! Приподняла глаза, пронзила ими зеленое колыхание.

И вскочила. Чиста была дорога. Проехал Тугарин. Подольше бы не ворочался...

Растерялась Василиса. Желанный миг настал, а что делать - не ведомо. Заметалась туда-сюда.

- Как же так? - бормотала. - Что же я? Куда ж теперь?..

Вдруг одумалась. Али бестолочь она беспонятная! Али не один везде лес!..

Встала, где была, - в мелколесье, среди пушистых елочек-малолетков. Поклон земной отдала.

- Не богу молюсь - отмолилась об этом. Тебе молюсь, лес живой, надежа, всемогущий! Нет на тебе указов и запретов, родит матушка-земля вольно и радостно! Нет и на мне указов и запретов, и мне бы родить себе в усладу. Али кому польза, ежели баба дитя не принесет!

На яблонях - яблоки, у зайчих - зайчата. Почто я пустая? За какую вину? Дай мне сыночка милого, ненаглядного! Чтоб целовала, не нацеловалась, берегла не набереглась. Дай, молю! Вон у тебя сыновей сколько! Тебе ли не понять меня!..

Она снова поклонилась в землю. Стала ждать.

Ничто не изменилось. Только вздох сочувственный послышался. Может, сама вздохнула?..

Пошла дальше - без дороги, куда глаза ведут. Ветви царапали, кололи... Нет, они трогали - будто горячие пальцы...

Как это поняла, - остановилась. Бухнулась на колени. Голубые колокольчики обступили - будто обняли.

 

- Лес, - единственный, вечный, родитель жизни! Ты понял меня, чую! Понял ночи в мольбах, слезы досадные, пустоту под сердцем, тишину бездетную в избе. Дай мне сына, дай маленького! Молю без корысти для себя и награды для тебя. Любить - вот моя корысть! Ай, не сладко и тебе ли будет - его любить? Пускай и тебя утешает - не только меня! Дай мне сына!..

Поклонилась. Пождала. Возня была в чаще. Шорох непонятный... Досада взяла Василису. Такой случай... Такой случай... Да неужто впустую?..

Снова заметалась - теперь уж сердито. Побежала - будто гнался кто. Платок узорчатый с плеч сорвала, и вился он за ней, горячий как жар-птица...

Наткнулась на частокол из бревен замшелых. Огляделась. Глухомань. Деревья вековечные чуть не впритирку; Едва места им хватает локти раздвинуть - то бишь, ветки.

Поклонилась устало.

- Что ж ты, лес! - укорила. - Али пугаешься? Али со страху молчишь? Так нет сейчас Тугарина. И спросу нет. Да и какой спрос-то за правду! А дети - набольшая, правда. Любята наши... Дашь ли сына, ответь?..

Прислушалась. Шуршанье, шуршанье. Будто муравьи расползались. И ничего боле...

Вдруг обезножела от напрасной надежды. Присела - как упала. Спиной привалилась к бревнам.

А трава пахучая разметалась вокруг буйными волнистыми прядями, как бурливое море.

Слезы текли-точились, будто сами собой. Глаза от бессилья закрывались, дрема одолевала...

Тут и приспел ответ... Поднялось шурханье скребучее, покряхтыванье да попискиванье.

Василиса очи отворила, рот разинула да к бревнам потеснее прижалась. Испугаешься...

 

Увидела - ожили иглы на соснах. Будто вдруг змейками стали, востроносыми да вихлявыми. Покинули свои ветки, оголили. Поползли по сучьям, по стволам, пошипливая да потрескивая.

Стекли наземь. И вылепился из них человек-уродина, горбатый, длиннорукий, вместо носа - шишка, вместо глаз - ромашки. Иголки зыбятся, подрагивают. Будто пугало это вот-вот само в себя провалится.

Василиса окаменела. Что тут поделаешь? Бежать, кричать, в пояс кланяться? Или высмеять да отвернуться?..

- Слушал тебя, - проскрипел образина. - Полюбишь меня – дам сына!..

- Тебя?.. - ой, выбрызнется хохот, погубит все. - Да хоть беса лютого! Дитятки ради!..

- Тогда целуй в уста!..

Видит Василиса, и впрямь губы сделались - холмики встопорщенные, острия торчат...

Встала. Подошла. Наклонилась. Прижалась ртом к иголкам вздыбленным.

И повалилась вперед - в мох коленями. Потому что уродец исчез, будто и не было.

Посмотрела на сосны - кудрявятся, помахивают пушистыми ветками, В землю да вокруг себя - никого.

- Обернись! - услышала сзади.

Там, у бревен замшелых, у коих сама только что была, - в другом облике да, видать, тот же... Хлипкий, трясучий, из тонких прутиков сплетенный. Треугольная головка такой густой паутиной заплетена, что не понять, где нос, где глаза...

- А такого полюбишь ли? - пропищал.

- И такого!.. - согласилась Василиса. - Дитятки ради!..

Губы от крови утерла, шагнула да прямо к паутине прижалась лицом.
Словно бы дунуло тут на нее ветерком теплым. И опять никого...

 

- А вот такого?.. - прокричал-прогнусавил голос издалека.

- Полюблю! - пообещала Василиса и кинулась вперед нетерпеливо. – Где ж ты?..

Исхлестана, растрепана, суетлива, остановилась возле большого черного пня. Вгляделась, ахнула да отпрянуть подалась.

К пню гнилому то ли прилеплена была, то ли прорастала сквозь него жабья поганая плоть. Рот был приоткрыт, губы выворочены - уже наполовину человечьи. Маленькие глазки насмешливо смотрели и не моргали. Пупырчатая пятнистая кожа была замарана желтой тиной. Густо пахло тухлятиной...

Простонала Василиса - преодолела себя. Зажмурилась. Наклонилась. Коснулась чего-то холодного. И услышала смех негромкий, добрый. Чьи-то руки ласково вдруг ее за шею обняли, кто-то чуть разборчиво прошептал в ухо, как сына вызвать.

Открыла глаза - опять никого. Стоит в муравке редкой крепенький боровичок да словно светится от своей свежести.

- На него что ли говорить? - вопросила Василиса тихонько и задрожала - как тогда, ожидаючи Тугарина...

Кончиками пальцев погладила атласную шляпку, и та, вроде бы, кивнула утвердительно.

Тогда, не смея верить, Василиса схватила в руки концы платка и забормотала с натугой, потому что лицо было перекошено от страха и надежды, и дрожь била ее не на шутку.

- Сыночек родной, будь со мной! В мечтах и мольбе пришла к тебе!..

Слезы были наготове. Вот сейчас ничего не случится, и они хлынут, вывернут Василису наизнанку, - иначе невозможно, иначе не выжить.

Воздух сворачивался в горле студнем, забивал горло, мешал говорить. Она произнесла подсказанные слова в другой и в третий раз.

 

И вдруг ее пронзила боль небывалая, затмила мир, А когда рассеялась, лежал на земле ребятенок. Розовый мальчонка-несмышленыш.

- Ты звала, и я пришел! - словно бы услышала Василиса тихий-тихий шепот.

Услышала и не поверила себе. Замерла.

Но больше никаких звуков не было…

Спохватилась Василиса - ведь ему холодно! - подхватила малыша на руки. Охнула невольно - уж больно тяжеленек, - отпустить скорей! Закутала в свой платок. Торопливо и жадно поцелуями покрыла маленькое личико. Положила младенчика обратно на землю...

И с обидой - как же так! что за обман! - увидела, что он стал расти. Глаза наливались мыслью, пухлые щеки опадали, укрупнялись черты лица, вытягивалось и тверже делалось тело.

На ее платке умещалась теперь одна его голова...