Проза
 

“Одинокие дети”.

Часть ПЕРВАЯ
Продолжение.

Раздел 6

* * *

Димке нравится быть «сердитым» и «умным» в моем кабинете. Там, за дверью, он озорует и учителей изводит не меньше, чем другие восьмиклассники. А здесь...

— Вы, взрослые, требуете только от нас, но не от себя! — разглагольствует Димка.— Вы все врете нам и делаете так, как вам хочется. А мы должны быть на поводке, как домашние зверюшки,— ни своего мнения, ни своей воли. Почему-то ни один взрослый не считает себя плохим. Пусть он пьет, курит, крадет, обманывает — все равно он «хороший». Он уверен, что он «хороший», что с него надо брать пример. А мы, если не по-вашему делаем, сразу «плохие». Если говорим честно, что думаем,— «плохие». Если делаем так, как считаем правильным,— опять «плохие». А почему мы должны к вам приспосабливаться? Потому что вы старше? Кто старше — тот глупее. Только так надо считать. Раньше знаний было мало, старики хранили их и передавали молодым. Знания были в старых головах, как в консервных банках. А теперь знания меняются, как молнии во время грозы. Нужны только самые новые знания; чем они новее, тем верней. Следующая молния отвергает предыдущую. Ваши знания устарели, прокисли, никому не нужны, кроме вас. Это знания прошедших лет, они заняли вашу голову, взяли ее в плен и не дают вам увидеть ничего нового. Они, конечно, достаточны для вашей жизни, но ведь только для вашей. Не выдавайте их за всеобщую мудрость, не учите нас «вашему», помогите нам найти «наше», и мы будем хорошо к вам относиться.

Димка не ждет от меня какой-либо реакции. Он не хочет спорить. Ему не нужны мое одобрение или неодобрение. Мне кажется, ему нравится как раз то, что я выслушиваю все его выпады и восклицания спокойно, не прерываю, не одергиваю. «Возможно, ты в чем-то прав!» — моя формула, которой отвечаю на Димкины монологи. Он высказывается и уходит. И неизвестно, когда случится его следующий «наскок».

* * *

Наших ребят ни за что не отправишь лечиться перед выходными.

— Ты болеешь,— говорю я.— Тебе надо лечиться.

— Ага! Только в больницу не пойду!

— Не хочешь лечиться?

— С понедельника — пожалуйста!..

Сколько ни уговаривай, с «понедельничной» позиции сдвинуть их невозможно. Начинаешь расспрашивать о причинах упрямства, и все причины сводятся к посещению родичей.

— У меня тетя приезжает из Молдавии — как же я не поеду!..

— Меня мама будет ждать, а я вдруг не появлюсь!..

И так далее, и тому подобное.

Они отчаянно цепляются за родичей. Они готовы всем пожертвовать — и здоровьем тоже — лишь бы не пропустить очередного визита домой.

Мне почудилась обреченность, надрывность в этом их «цеплянии». Подумалось, что именно так утопающий хватается за соломинку. Я словно вдруг по-новому их увидел, когда пришла эта мысль. Они нахальные, грубые, жадные и... утопающие. С того началась жизнь, что их кинули в омут и отвернулись. Они захлебываются, дергаются бестолково, страх застилает глаза. Детдом — рука, протянутая им. Эта рука держит их на плаву — то сильнее, то слабее держит. А берегом, желанным и спасительным, для них может быть только семья...

* * *

Шел по улице, думал о наших ребятах и вдруг понял мгновенно, а вернее, сильно почувствовал, как вредна частая смена детдомов, которая для всех них вроде бы обязательна. Но кто ее установил? Кто узаконил?

Смотришь их личные дела — уже до школы успели повоспитываться по двум-трем адресам. А в школьные годы их тасуют, словно карты в колоде. Причем обнаружить обоснования для перевода, понять логическую необходимость перевода из дома в дом зачастую совершенно невозможно.

Почему бы, например, не быть ребенку в одном детдоме до выпускного бала, до выхода в самостоятельную жизнь? Разве такая «неподвижность» чем-то плоха? Разве она как-то отрицательно влияет на ребенка? Да ничем и никак! Наоборот, калейдоскоп детдомов лишает маленького человека чувства «гнезда», превращает его в перекати-поле. В детстве нужна неподвижность, оседлость. Нужна для того, чтобы в сердце по крупице сконцентрировалось, проявилось, обрисовалось чувство принадлежности, причастности к отчизне, чувство любви и благодарности. Это очень медленный и нежный процесс. Когда ребенок живет в семье, этот процесс происходит как бы невзначай, самопроизвольно. Когда ребенок проводит все детские годы в одном детдоме, этот процесс тоже возможен. Когда же его перекидывают из одной точки в другую и лишают ощущения «родного места», тогда в конечном итоге отчизна получает кого угодно, только не заботливого сына.

* * *

— Что такое счастье? — спросила у меня Наташа.

Я подумал и, конечно же, спел начало нашей любимой «песни кукушонка»:

— Если дома папа-мама, лампа светит на столе...

— Это хорошо, а что еще лучше?

— Не знаю, не могу представить.

— Самое большое счастье — вообще не родиться. Быть рябинкой или ромашкой. Стоять под солнцем, под дождем. Играть с ветром. И чтобы кругом был дремучий-дремучий лес. Чтобы людей вообще не было...

Слезы послышались в ее последних словах. Я испугался. Думал, сейчас будет истерика. Но тут в коридоре зазвенел бодрый Димкин голос, и Наташа оглянулась на дверь, отвлеклась, готовая убежать, исчезнуть...

* * *

— Как по-вашему, я хороший человек? — сменяя Наташу, спрашивает Димка.

— Нормальный.

— А что значит — нормальный?

— Значит, ты — помесь ангела с чертом. Как и все другие.

— А комсомолец я хороший?

— Не знаю. У себя спроси.

— Плохой, конечно. Я просто не знаю, не могу сказать, зачем нужен комсомол. Я и пионером плохим был. Выбрали зубрилку командиром. Никто ее не уважал, кроме учителей. На первый только сбор пришел. Протоколы, голосования. Зачем?..

Мне стало страшно после этого разговора. Почувствовал, сколько апатичных людей порождает формализм. На Димкином примере видно, что они еще не окончательно потеряны, эти оглушенные юные души.

* * *

Сделал Лену своим «дублером». Кто с какой просьбой или жалобой приходит, сразу попадает в руки нашей бригады. Я выслушиваю, ставлю диагноз, делаю назначения. А Лена тут же мои назначения выполняет. Если кто-то из ребят удивляется этому, я шутливо говорю:

— А вы разве не знали? Перед вами не Лена, а главный заместитель вашего врача!..

Ребята подставляют ей свои царапины или носы, и Лена смазывает их йодом или капает капли.

Ей это нравится. Она краснеет от удовольствия, когдя я ее поторапливаю:

— Давай, хозяюшка, давай веселей! Ты же все тут знаешь! Как бы я без тебя!..

Она старается. Она хмурит бровки и делает вид серьезный, даже сердитый. Она деловито покрикивает, если в кабинете много народа.

А когда все уходят, я рассказываю Ленке о правилах наложения повязок и о действии разных лекарств. Очень уютно тогда в кабинете.

* * *

Привез из Дома санитарного просвещения большой пакет плакатов, памяток, буклетов. Дал два самых красивых плаката Ленке, чтобы повесила у себя в спальной. И вдруг — следом за Ленкой — явилась толпа возбужденных девчонок, и все требовали «даров». Я вытащил все, что привез, и попросил Ленку распределить. Она брала плакат за плакатом, разглядывала, читала надписи. Девчонки тянули руки, получали и прижимали к себе бумаги, выспрашивали, где я достал такую красоту. У них были лица голодающих, которым дали поесть.

— А разве девочки тоже должны обтираться водой? — удивилась одна, разглядывая рисунок.— Я думала, это только мальчикам нужно!..

Они умчались и минут через пятнадцать пригласили меня. Их спальня украсилась разноцветными пятнами, и по контрасту с типографским великолепием особенно жалко выглядели стены, которым нужен был ремонт.

* * *

Позвонил в редакцию районной газеты. Спросил, что с тем письмом о детдоме, которое я послал.

— Ваше письмо мы передали в производственный отдел,— ответил женский голос.— Ваш детдом — областного подчинения. Надо выяснить конкретно, в какой мере за него отвечает район и в какой мере — область. Кроме того, надо было вам какие-то предложения дать конкретно по устранению недостатков.

Сказано это было деловито, и я понял, что приведенный мной вопиющий перечень неполадок не взволновал мою телефонную визави.

Положил трубку и отказался от надежды на помощь прессы. Санэпидстанция тоже ничем помочь не в силах. Надавали нам грозных предписаний. Но все сроки «для устранения неполадок» прошли. И никаких речей о закрытии детдома. А ведь обещали сгоряча.

* * *

Олю за нарушение дисциплины выгнали из отряда и перевели в спальню к первоклассницам. Она отказывается там спать — приходит на ночь в изолятор. Я делаю вид, что не знаю об этом.

Раньше она почти не бывала у меня в кабинете. Сейчас появляется часто — вместе с Леной и Наташей. Молчит. Слушает, как мы разговариваем.

И вдруг ее прорывает. Остается одна в кабинете — уже прозвучал сигнал на обед, и все убежали. Говорит, говорит...

— Самые верные в мире — собаки. Мама с папой могут отказаться от дочки, а собаки никогда не откажутся от друзей. Собаки не предают.

Вы рассказывали, как учились в медицинском институте. А я пойду в ветеринарный. Я все узнала. Чтобы заниматься служебным собаководством, обязательно ветеринарный надо кончить. Я всю жизнь буду с собаками. Я их любить буду. И они меня. А потом — не сразу — я стану начальником и буду все делать, чтобы служебным собакам жилось лучше.

Она смотрит, ожидая моей реакции. Я выражаю горячее одобрение, и она, повеселевшая, убегает на обед.

* * *

Сережа и Лена помогают мне вклеивать в карточки результаты плановых анализов.

— Я сейчас про Сталина читаю,— говорит Сережа.— Очень страшно.

— Как ему разрешили стольких уничтожить!— говорит Ленка.— Он был преступником.

— А может, он заблуждался,— говорю я.— Считал врагами честных людей.

— Я и то понимаю, кто враг, а кто — нет,— говорит Ленка.

— Другие времена.

— Сегодня друг, а завтра враг,— рассуждает Ленка.— Так разве не бывает?

— Понимаю, почему нас так много! — восклицает Сережа.— Всех лучших людей Сталин уничтожил. То есть наших дедов. Если бы наши,— он запинается на секунду,— родители от этих лучших произошли, мы бы тут не были.

— Бы, бы, бы...— ворчит Ленка.— Будешь петь с нами?

— Вы и сами с усами!..

Мы работаем и напеваем тихонько наши песни.

* * *

— Вы можете погулять со мной? — спрашивает Женя из второго класса.

— Когда?

— Вот сейчас. После обеда.

— Зови друзей. Свожу вас к Неве.

— Нет. Со мной одним. Со мной одним никто не гулял...

Мы вышли к Неве, спустились по обрывистому берегу. Солнце грело так ласково. Река дробила его свет, и каждая волна, каждый всплеск несли на себе маленькое солнышко.

Слева был подъем, покрытый редкими еще травинками и листиками. Так их было мало, что каждая травинка и каждый лист выглядели шедеврами графики.

— Я хочу кораблики пускать! — Женя стал поднимать прутики-соломинки и бросать их в воду.

— Давай пойдем в путешествие!..— Я показал рукой вперед.

Песчаная полоска тянулась почти до горизонта и далеко впереди сворачивала вправо. Маленькие березки карабкались по обрыву. Некоторые, устав, клонились к воде.

— Давай!..— Женя протянул мне руку, и мы пустились в путь. Цепочка следов-корабликов тянулась за нами.

Когда мы вышли за поселок, стали попадаться бревна. Они лежали на мелководье, поблескивая влажными боками. Жене обязательно хотелось пройти по каждому бревну, и я, если хватало длины руки, поддерживал его. Потом вдруг встретили длинную цепочку бревен, соединенных друг с другом. Она с мелководья уходила на глубину и, сделав полукруг, возвращалась к берегу.

— Пошли?..— спросил Женя, повернув ко мне счастливое лицо.

— Пошли!..

Женя подал мне руку и первым ступил на зыбкую тропинку. Мы медленно двигались по бревнам. Солнечные зайчики слепили, волны бежали справа и слева от нас. Под ногами была глубина.

Голова слегка закружилась, и я старательно ставил ноги, чтобы не покачнуться, не свалиться.

Когда берег снова придвинулся, я не смог удержаться — вздохнул облегченно.

Мы побродили по лесу, а потом вернулись к поселку — вышли на Дом культуры. Тут мы увидели маленькую речушку. Сейчас, по весне, она была переполнена водой и силой, раздвинула, растащила бетонные кольца, положенные там, где ее пересекала дорога.

Мы попрыгали по этим кольцам. Интересно было глядеть в бешено несущуюся воду. Она завораживала. Какие-то силуэты скользили по ней — извивались, переплетались. Что это было? Игра света? Живые тени зимы?..

И вдруг под стремительной поверхностью, в желтоватой мгле, я увидел скрюченную лапу. Не поверил себе, но Женя подтвердил — тоже видит. Я опустил руку в воду, схватил, потянул вверх. Показалась вторая лапа. И вот под водой возникло видение курицы — безголовой птицы, которая, растопырив крылья, висела в нереальной полутьме. Вода перебирала перышки, и казалось, что курица шевелится.

— Отпустить? — спросил я у Жени.

— Отпусти!..— кивнул тот.

Я разжал руку, и курица встрепенулась, понеслась куда-то суматошно, мелькнула белым бесформенным пятном и исчезла в бетонных кольцах, внутри которых ревела и пенилась вода.

Долго потом Женя вспоминал нашу прогулку.

* * *

Прибыла комиссия из Министерства просвещения. Очередная проверка.

Важная дама-инспектор ходила повсюду в сопровождении свиты. В свой черед пришли ко мне. Дама стала спрашивать о диспансеризации, об углубленных осмотрах детей. И... ни к чему не смогла придраться. Попросила отчет за прошлый год. Я вытащил «Журнал здоровья», в который у меня сведена вся необходимая отчетная информация. Объяснил даме суть своего новшества: только один отчетный журнал, и никаких других бумаг. Зато в этом журнале — все, что нужно.

Дама ничего не поняла и сказала, что должны быть формы документов, утвержденные министерством. Я сказал, что министерство требует много лишнего. Дама сказала, что министерству виднее, какие цифры лишние, а какие — нет. Я сказал, что виднее всегда на местах, а не где-то там, в министерской дали.

После этого она разозлилась, что было заметно по ее глазам. Но вслух свою злость не показала — свиты постеснялась. Она спросила, где у нас шины. Я продемонстрировал шины Крамера на полке шкафчика. Дама заявила, что по инструкции министерства шины должны находиться на видном месте. Меня смешили эти ее бесконечные «по мнению министерства», «по указанию министерства», «министерство считает». Не сдержав улыбку, заявил, что, по моему мнению, шины здесь вообще не нужны, учитывая близость больницы и то, что «Скорая» может быть у нас через пять минут после любого ЧП. Это ее еще больше разозлило — глаза выдавали. Так что при всей внешней вежливости накал нашей беседы возрастал стремительно.

Она пошла в изолятор, и тут судьба подбросила ей «подарок». В изоляторной посуде, предназначенной для больных, не хватало кружек и ложек. Тарелки и кастрюли были на месте, а вот кружек и ложек не было — девчонки унесли их на кухню.

В глазах у дамы появилось торжество. Я сказал про девчонок-помощниц, которые перестарались, проявили излишнее усердие. Но дама не слушала. Наступила ее «звездная минута», и она обрушила на меня потоки отшлифованной канцелярской демагогии. Когда она сказала о том, что «надо про детей думать», я не выдержал и снова улыбнулся. Дама после этого замолчала. Должно быть, сочла меня безнадежным. И я замолчал — почувствовал, что как-то сразу и сильно устал. А инспектор облоно, ходившая возле дамы кругами, подскочила к ней и заявила, что меня надо наказать. Дама согласно покивала головой. Так что выговор я, видимо, заработал.

* * *

По закону парных неприятных случаев пришла ко мне в тот же день бабушка Павлушки. Толстая, краснолицая, она повисла надо мной, как скала.

— Почему вы положили Павла в больницу, не спросив разрешения у меня?

— А почему я должен спрашивать у вас?

— Я ему бабушка!

— Вы отдали его в детдом.

— Это воспитательница вас науськала на меня?

Я промолчал.

— Подождите, вы у меня еще поплачете! От меня не один врач плакал!

Я промолчал.

Она еще потопталась, посопела, поворчала, пообзывала меня. Потом ушла.

Спрашивается, зачем приходил человек? Зачем ей так надо было испортить мне настроение?..

Только на другой день до меня дошел дичайший формализм комиссии из министерства. Они приехали, свысока «поучили» нас, как жить и работать. А когда мы попытались поднять болевые темы, те, о которых я писал в районную газету, нас вежливо и непреклонно оборвали.

* * *

Ленка прибежала и закричала.

— Сергей Иванович, дайте мне адрес!

— В лесу ты, что ли? Какой адрес?

— Ваш!

— Давал ведь уже.

— Потеряла бумажку!

— Ну, сбавь звук-то!

— С мальчишками дралась! Дураки — во!..— Ленка повертела пальцем у виска.— Такие гадости говорят!..

— Когда тебя ждать в гости?

— Когда-нибудь!.. Прежде к маме надо съездить в субботу. А потом уже к вам.

— А ты пропусти один выходной. Не езди к маме.

— Да вы что! Чокнулись?

— Иди-ка успокойся! Когда захочешь, тогда и приедешь. Всегда буду рад...

Я написал на рецептурном бланке свой адрес. Ленка взяла его и ушла, не пожелав даже выслушать до конца. Ни одну из наших горячих точек не проверили. Мимо всех наших бед прошествовали гордо. Зачем она нужна, подобная инспекция?

* * *

— Ну что, были репрессии? — спрашиваю у Зинаиды Никитичны. Напоминаю ей разговор о том, как она выступила против директора, а потом боялась последствий.

— Не было никаких,— Зинаида Никитична говорит, излучая торжество.— Но не это меня излечило от страха. Меня ребята вылечили, восьмиклассники. Я тут недавно дежурила, и получился у нас «ночной концерт». Очень острый разговор в их спальной. Я сперва оторопела— как они мыслят!.. Разве можно ничего не признавать!.. А потом поняла — так и надо. Не с чьих-то слов принимать идеалы и веру в них, как мы принимали, а самостоятельно все находить, вырабатывать в себе. Они будут борцами. Они не испугаются говорить правду, как мы боимся по привычке. Как я боялась... Они, например, дошли до мысли, что общественной собственности на средства производства у нас нет, она — государственная. И ведь правильно. Я это тоже поняла, они убедили. Еще я вместе с ними убедилась в том, что основной закон социализма у нас не осуществлен. Представляете?.. Действительно, ведь не от каждого мы получаем по способностям и не каждому даем по труду. Сейчас к тому и повернули, чтобы воплотить его, реализовать этот закон.

А на некоторые вопросы своих, неподсказанных, ответов мы так и не нашли. Рабочие — собственники средств производства или просто наемная сила?.. Сегодняшняя бюрократия — это прослойка или класс?.. Может ли государство быть общенародным, если еще Маркс и Ленин утверждали, что оно — классово?.. Какая у нас форма собственности: социалистическая или государственно-капиталистическая?..

— Димка небось больше всех выступал?

— А откуда вы знаете?

— Тут его слышал, у себя.

* * *

— Алеша, тебе куртку стирали хоть раз? — я показываю на школьную форму, заношенную и покрытую на груди белыми пятнами.

— Не-а! Но зато ее гладят каждую неделю,— отвечает первоклассник Алеша.— Стирают рубашки, трусы и майки.

Он плотный, чернобровый. Когда говорит, не смотрит прямо — глаза все время стреляют вправо-влево.

— Расскажи про папу с мамой. Пили они?

— Не-а! Только папа водку. Я тоже один раз...

— Папа угостил?

— Папа хороший. Меня от мамы защищал.

— Но ведь мама не пила?

— Мама психовала. А один раз я картошку с ней чистил. Она тогда не психовала.

— А еще что хорошее помнишь?

— Бабушка мне мороженое купила.

— Она где живет?

— Вместе с папой и мамой. Она тоже водку пила. Но не каждый день. И тоже от мамы меня защищала.

— Ты боялся, когда мама психовала?

— У нее глаза такие... И кричала. Будто ей больно.

— Била тебя?

— Что вы! Никогда не била!

— Зачем же тебя защищали?

— Не знаю. Мы с папой убегали. И пили пиво.

— А с бабушкой?

— С бабушкой вино пили. Сладкое...

Алеше девять лет. В первом классе учится второй год. Иногда в разговоре вдруг начинает изображать младенца — сюсюкает, коверкает слова, старательно заменяет «р» на «л», словно забывая ненадолго, как она звучит, эта «рычащая» буква.

* * *

Сережа почти не заходит. От других ребят слышу, что он плохо ведет себя на уроках, не делает заданий, грубит учителям. Девчонки сказали, что он стал курить.

Приглядываюсь к нему во время «визитов». Ничего — внешне — в нем не изменилось. Правда, молчаливее стал. И в глазах иногда мелькает что-то. Будто серая дымка появляется на секунду-другую. Что она означает? О чем говорит?..

Пытаюсь его вызвать на откровенность. «Как дела?», «Как жизнь?», «Что не ладится?» Но откровенные разговоры, видимо, ушли в прошлое. Он отделывается общими словами. Потом выпрашивает что-нибудь — поливитамины, аскорбиновую кислоту или глюкозу — и исчезает.

Что с ним происходит? Знаю, что он дерется чуть ли не каждый день. Знаю, что никто сейчас для него не авторитет.

Может быть, он озлобился из-за положения своего — детдомовского, сиротского? Может быть, переходный возраст? Скорее всего и то и другое. И что-то третье, чего я не знаю.

Хочу ему помочь. Рассказываю о той гормональной буре, что сейчас в нем бушует. Пытаюсь научить его азам аутогенной тренировки. Но не знаю, слышит ли он меня?

* * *

Мне объявили выговор. Формулировка мягкая и расплывчатая: «за недостатки в организации питания...» «На ушко» посоветовали впредь не раздражать инспектора из министерства.

Меня выговор не огорчил. Задела бесполезность комиссии. Много человек потратили много часов на то, чтобы приехать в детдом, с важным видом его обойти и удалиться, считая, что сделали полезное дело.

* * *

Димка глядит исподлобья, туча тучей.

— Какой самый лучший способ самоубийства? Вы же медик, должны знать.

— Да что ты так... шутишь?

— Ничего я не шучу! Каждый гад может меня обозвать! И возразить нечего!

— А понятнее можно?

— Иду сейчас по поселку, натыкаюсь на пьянчугу. Грязный, щетинистый. Из кармана кусок сахара вынул — в крошках желтых — и мне тянет. А сам бормочет: «Приютский! Сиротка!..»

Димка кривляется, передразнивая пьяного.

— Если уж он меня попрекнул — слизняк, пьянь,— значит, чувствует себя выше. Значит, я в самом деле такой...

Димка прикусывает нижнюю губу, морщится — вот-вот заплачет. Не знаю, как его утешать. Вдруг осеняет. Спрашиваю, нет ли нового рассказа.

* * *

Через пять минут Димка возвращается с тонкой ученической тетрадкой. На первой странице название крупными буквами — «Встреча».

Темные тучи были совсем близко. С них свисали белые волосы, и ветер закручивал их — пытался свить в косы.

Я стоял возле дома, подняв голову к небу.

— Иди под крышу! Собирается гроза! — позвала мама.

— Сейчас! — крикнул я, не двигаясь. Мне было пять лет. Я сам прочитал первую в жизни книгу. Меня обуревал исследовательский зуд.

Молния нарисовала вдалеке ослепительно яркий зигзаг. Я прикрыл глаза и увидел, как след молнии повторяется под закрытыми веками снова и снова.

Толстый одышливый гром пробежал надо мной, тяжело отдуваясь. Повеяло острым и незнакомым запахом.

Я глянул на грозовой мир. И вдруг увидел шарик. Он висел над кустами черной смородины, тускло-оранжевый, словно присыпанный пылью. Листья смородины, как были черно-зелеными, так и оставались — шарик совсем не ронял на них света,

Я подбежал, потянулся. Нет, не достать, не хватает росточка.

— Иди ко мне, шарик!

— Не хочу! — откликнулся тот словно бы моим голосом.

— Ты откуда взялся?

— Я родился.

— И я родился! А где твоя мама?

— Мы рождаемся без мамы. Почему ты спрашиваешь?

— Узнать хочу про тебя! Познакомиться!

— Зачем для этого звуки?

— А как же без них?

— Вслушаться. Подключиться. Я про вас уже все узнал. Неинтересно. Низшая форма.

— Давай играть, шарик! В пятнашки!

— Да, низшая форма. Так называемые люди. А высшая форма — мы, Шары. Носители подлинного Разума. Представители Земли перед Космосом.

— Ты не хочешь играть, шарик?

— Я только что родился. Контакт с тобой — ошибка. Пустая трата энергии. Ты мог и сам. Вспомни!..

— Что я мог, шарик?

— Познавать! Подключаться! Изменяться и изменять!..

Шар стал тускнеть. Я увидел сквозь него ствол яблони, что росла за кустами смородины.

Некоторое время еще оставался слабо светящийся контур. И вдруг потух.

Первые гулкие дождины захлопали по листве ладошка о ладошку. Я побежал к дому, упрашивая себя на бегу:

— Вспомни! Вспомни...

На этом рассказ кончается. Пока слушаю Димку, понимаю: его писания — попытка осмыслить в образной форме свою судьбу, свое сиротство. Без них мозаику детдомовской жизни вроде уже и не представить...

* * *

Такое бывает только в детдоме. Прибежали девчонки-первоклассницы, принесли находку, попросили ее «вылечить». Они нашли на улице резинового надувного Чиполлино. Большая, красиво раскрашенная игрушка была вся в проколах и порезах. Кто-то «семейный» натешился и выбросил. А наши разве мимо пробегут, если видят на земле чумазого, как ему и положено быть, мальчика-луковку. В спальнях у этих девчонок есть шикарные куклы, которым, я уверен, могли бы позавидовать бывшие владельцы Чиполлино. Но все-таки им надо подобрать то, что под ногами,— нашим девочкам, у которых есть комплекс «обделенности». Шикарные куклы им «выданы», то есть вроде бы и не совсем «свои». А эта игрушка подарена судьбой — она безраздельно «своя», не казенная. И я думаю, как же ее вылечить. И нахожу простой рецепт. На каждый порез, на каждый прокол вместе с девчонками наклеиваю полосочки лейкопластыря. Множество белых черточек появляется на физиономии, на теле, на руках и ногах озорного «лучишки». Сообща надуваем игрушку. Она округляется, будто оживает. Девочки, ликуя, уходят с Чиполлино. А я убираю лейкопластырь в медицинский шкафчик. И жалею, что все так быстро кончилось. Мне понравилась эта «реанимация».

* * *

Мой кабинет стал для некоторых ребят «школой сопереживания». Они здесь как в театре. Пришел, например, Валера — проткнул руку, когда открывал перочинным ножом банку сгущенки. И зрители ахают, охают, восклицают, комментируют каждое мое движение, пока обрабатываю руку и накладываю повязку. И Валера «на миру» держится геройски, бравирует:

— Мне так весело было, когда это случилось! Гляжу на руку и смеюсь!..

Или Димка пришел с клещом, впившимся в шею. Зрителям снова повод поохать, посочувствовать. Смотрят, раскрыв рты, и недоумевают: почему я сразу не удаляю клеща, а для чего-то ищу бензин. Поджечь я его, что ли, решил? Так ведь обгорит шея у Димки...

Порой мне кажется, что милосердны они только здесь, в кабинете. Хотя это, конечно, преувеличение. Но слыша про их бесконечные драки, грубые наскоки друг на друга, обрабатывая их, поцарапанных, пораненных и даже покусанных (Алешку-первоклассника дважды за день укусили), невольно думаешь в сердцах, что иного места для милосердия, кроме кабинета медицинского, они не знают. Тянет же их все-таки к доброте, к жалости. Приходят, стоят, вздыхают хором. Почему же для них жалость — понятие вроде бы пространственное, внешнее, а не душевное? Здесь можно другого пожалеть, а за дверью — ни за что...

* * *

Ленка молча разглядывает меня и тяжко вздыхает. Я тоже себя осматриваю. Вроде все в порядке. Что же она так уставилась?

— Вы разве глупый, Сергей Иванович? — говорит Ленка, поизучав меня.

— Всякий бываю. Но, вообще-то, не жалуюсь.

— А наша воспиталка вас глупым назвала. Я ей рассказала, как вам помогаю лечить, как лекарства раскладываю, перевязочный материал готовлю. Думала, она похвалит. А она губки сморщила: только глупый человек может тебя, Лена, к лекарствам подпустить. А сама даже не знает, как бинтовать надо: к себе или от себя...

— Значит, не будешь больше мне помогать?

— Ну да! Сколько хотите! Только она ведь снова будет вас называть!

— А разве ты с ней согласна? По-твоему, я разве глупый?

— Не-е-ет!..

Ленка тянет не слишком уверенно. Я улыбаюсь.

— Ну, и будь моей помощницей. Поняла?

— Я-то поняла. А вот она...

* * *

Ко мне привязался Женя, с которым мы ходили на прогулку, миниатюрный, словно игрушечный, мальчик из второго класса. У него огромные, очень умные глаза, длинные пушистые ресницы. Мне кажется иногда, что в его хрупкой оболочке скрывается многое повидавший и многого натерпевшийся старичок.

Он приходит ко мне, прижимается плечом к моему плечу и стоит молча. А я пишу свою бесконечную писанину в медицинских картах и боюсь шелохнуться, чтобы не показалось ему, что я его оттолкнул. Иногда задаю какой-нибудь вопрос, и он отвечает немногословно. Когда появляются другие посетители, он тихонько отстраняется и садится на стул рядом со мной. О родителях я решил у него не спрашивать. Поначалу стойко выдерживал свой запрет. Но вскоре его нарушил. Потому что почувствовал: привязываюсь к Жене, жалею его.

— Ты помнишь про маму? — спросил, готовый тут же сменить разговор.

— Я не помню. Старший брат рассказывал. Нас у нее было двенадцать. Девять мальчиков и три девочки. Шесть мальчиков только до года дожили и померли: кормила плохо. Остальные в разных детдомах. За детей дают деньги: пособия. Вы знаете?..

Я киваю головой.

— Она нигде не работала. Жила на эти пособия. Для того и заводила нас, чтобы деньги получить.

Женя замолкает. И я молчу: делаю вид, что занят своей работой. Но сам так напряжен, что от случайно скрипнувшего стула вздрагиваю.

Ничего больше не произносит Женя...

* * *

— Лешка, ты, оказывается, трус? — говорю я.

Бледный Леша забился в угол кабинета. Ему надо сделать укол — у него лакунарная ангина. Но вот поди-ка — вымани его из угла!

— Не люблю трусов! — изображаю голосом презрение.

— Я не трус! — обижается он.— Я маму знаете как защищал!

— Как?

— Один сосед маму обзывал по-всякому. А я к нему, к соседу, через форточку забрался и разбил его телевизор.

— И сосед тебя не поймал?

— Что я, дурак? Я без него! Он потом кричал, что это я. Но ведь не видел!

— А маме ты рассказал?

— Рассказал.

— И что она?

— Смеялась очень.

— И все?

— Просила больше не лазать.

Леша выдвинулся из угла на середину кабинета. Я подошел к нему со шприцом.

— Да делайте, если надо! — Леша сказал это небрежным тоном, но голос предательски дрогнул.

— Теперь вижу, что не трус! — похвалил я. И сделал укол.

* * *

Почему все, кто угодно, «виноваты» в перекошенных судьбах детей — милиция, педагоги, врачи,— и только их родители ни в чем не виноваты? Я слышал, как оправдывалась одна мамаша.

— Да милиция у меня украла ребенка! Воспользовались, что меня не было дома! Воры! Их бы самих судить надо за это, милицию! Шпионили, совали носы, доносы писали. Гады! И врачи не лучше: «ребенок ослабленный», «у ребенка рахит»... Откуда ему взяться, рахиту, если ребенок все время на свежем воздухе! Ни черта не понимают, коновалы! Только воображают... А учителя — те вообще дармоеды! Сами калечат ребенка, а на меня валят! Какой же он недоразвитый! Щеки — во! Как помидоры! У недоразвитых таких бы щек не было. Бегает, прыгает — не хуже других. Им лишь бы на кого-то свалить! А разве это правильно? Они — учителя, пусть они и отвечают за ребенка!

Неплохо одетая, завитая и подкрашенная, она выглядела «как все». Никакого смущения, никаких угрызений совести вроде бы не испытывала. Возможно, собственная жизнь даже нравилась ей, устраивала ее.

Глядя на нее, я подумал, что гуманность может быть «тупиковой», неоправданной.

* * *

— Ребятам завидовала,— говорит Зинаида Никитична.— Что жить им в обновленной стране. А теперь не завидую. Увидела: и я успею подышать чистым воздухом. Смотрю по телевизору, как педагогов-новаторов превозносят. За них радуюсь. И себя немного жалею. Ведь мечтала и я учить по-новому. А стала самым обычным воспитателем. Не взбунтовалась вовремя, испугалась, примирилась. Да и судьба такая была. Расскажу, может быть... Смотрите, как у новаторов непривычно все. Один превратил уроки в игру, в театр. Другой устроил так, что ребята учатся стоя. Нам кажется: как же так, все время на ногах, устанут. А медики утверждают: ребятам так лучше, они бодрее себя чувствуют. А третий сократил уроки до тридцати пяти минут. И ребятам стало легче, они «оживились», результативность уроков повысилась. Может, и мы что-то с вами придумаем? А, Сергей Иванович? Как по-новому жизнь нашу проклятую организовать... Только совершенно по-новому... Боже ты мой! Как странно, как непривычно — жить без оглядки, свободно, творчески!..

* * *

Сережа взлохмаченный, голова — словно бурное море.

— Ты что, забываешь причесываться?

— Просто мне не нравится.

У него свободный урок, он сидит у меня в кабинете, и мы говорим «о жизни».

— Какой самый радостный день у тебя был? Можешь сказать?

— В этом детдоме? Или в Сиверском? Или в Иван-городе?

— Да в любом.

— Знаю. Нам тогда машинки выдали. Большие самосвалы. Только нашему классу. А остальным выдали маленькие машинки. Другие нам завидовали. Поиграть просили.

— А в этом детдоме?

— А в этом когда бабушка приезжала. Она мне письмо от мамы дала. И папин адрес.

— А мама тебя взять не обещает?

— Обещает. Когда восьмой кончу.

— А ты не думал о том, как сделать новую жизнь в детдоме?

— Нет, не думал. А зачем? Дайте мне витаминки! Или шприц, чтобы брызгаться!..

 

 

© 2009-2015, Сергей Иванов. Все права защищены.