“Одинокие дети”.
Часть ПЕРВАЯ
Продолжение.
Раздел 2
* * *
Зинаида Никитична зашла взять санитарную книжку — ей пора ехать на медосмотр, получать очередную порцию штампиков-допусков. (Дурость, по-моему,— ездить за этим в райцентр, день тратить на формальную процедуру. Дурость начальников, которые так нелепо это устроили. Я тоже в свой срок поеду — отметиться у дерматолога, терапевта и так далее.)
Ребята в кабинете азартно измеряли ручным динамометром свою силу. Друг на друга орали, нетерпеливо дожидались очереди.
— Директор вас, наверно, невзлюбит,— глядя на ребят, сказала Зинаида Никитична.— Он хочет быть Единственным и Обожаемым, Главным центром притяжения. А у вас тут, похоже, свой «центрик» наметился. Не простит он вам этого. Врагом вас посчитает. Выталкивать начнет, как нас, ветеранов.
— Что вы! — обиделся я за директора.— Чем больше теплоты здесь, тем ему лучше!
— Поживете — увидите! — пообещала Зинаида Никитична.— Что не похвалит он вас никогда, это уж точно!
* * *
Тут же произошел случай, который подлил воды на мельницу Зинаиды Никитичны.
Директор сидел в воспитательской и жаловался своим педагогиням. Когда я вошел с бумагой в руке, про которую нужно было доложить, он хотел было прерваться, но не прервался, а продолжал по инерции:
— ...Это кошмар какой-то. И ходят, и ходят. Стучат, гогочут за дверью, звонят. Ни за чем, ни для чего. Просто так. Придут и какую-нибудь ерунду скажут. Какую-нибудь чепуху.
Я вклинился в паузу, доложил про бумагу и вышел. Педагогини сидели с вежливым вниманием на лицах, смотрели директору в рот.
Чем он их привлек? Что посулил? Какую предложил программу действий? Тайна сия велика есть...
* * *
Наутро сказал директору о задуманных «новациях». Поймал его прямо в «берлоге», то есть в его кабинете. Довел до сведения, что хочу широко внедрить физиотерапевтические процедуры для профилактики болезней, ввести «трехминутки бодрости» в конце каждого урока, хочу воспитанникам выдавать на год «паспорт здоровья», где бы постепенно отмечалось все «медицинское», что происходит с ними за год. Хочу ввести аутогенную тренировку перед сном, проводимую по внутренней радиосети. Обязательную лечебную физкультуру для хроников. И так далее...
Директор выслушал и одобрил. Выглядел он озабоченным.
* * *
Очередной обход в изоляторе. Мысли о директоре и педагогинях отступают. Сейчас — только пациенты...
Петька — последний. Заметил, что я не спешу, и остановил. И рассказал совершенно по-новому об отце. Вот так:
— У всех папы есть, правда? А у меня вдруг ушел. Значит, он ненастоящий. Его попросили побыть, пока настоящий в отлучке. А про настоящего мама не говорила. Значит, она скрывает нарочно. Потому что про это нельзя говорить. Потому что мой папа — разведчик. Вроде как Штирлиц. По телевизору так интересно про Штирлица было. И мой папа такой же. Сидит где-то и про меня думает. А я про него. Я про него часто думаю. С тех пор, как догадался, где он. Как ему там живется — без меня и без мамы Плохо, наверное... Зачем их так надолго усылают, разведчиков наших? Я бы с ним хоть разик поговорил, обнял бы его. Потом бы долго вспоминал. Могли бы мне рассказать про него. Я ведь не болтун... Или хоть в щелочку дали бы на него поглядеть. В малюсенькую-малюсенькую...
Петька смотрит мимо меня, улыбается приветливо. Оглядываюсь и вижу — у дверного косяка, скрестив руки на груди, стоит Ваня-артист. Появился, пока Петька рассказывал.
Ваня совсем как Гамлет. Брови нахмурены, а глаза поблескивают чересчур влажно. Впору монологами выражаться.
Никто в палате не произносит ни слова. Никто не передразнивает Петьку, не высмеивает. Молчу и я.
Снова оборачиваюсь к Петьке. И вдруг такое чувство, словно впервые его вижу. Совсем цыплячий облик. Волосы на голове что пух. (Так уж падает свет.) Брови, ресницы — все желтое. Даже глаза — светло-коричневые — и те желтизной посвечивают.
Какого папу он придумает себе завтра?..
* * *
Детдом состоит из двух корпусов: учебного и спального. Из корпуса в корпус ребята перебегают раздетые — упорно не желают облачаться в уличную одежду. Я сделал эксперимент: встал в вестибюле учебного корпуса и занялся наблюдением. Ребята выбегали на улицу, даже не взглянув в сторону вешалки. Один первоклассник понесся в осеннюю распутицу в войлочных тапочках — я еле удержал его. Но не только ребята — воспитатели тоже выбегали на улицу, игнорируя вешалку. Не здесь ли источник высокой заболеваемости? Не здесь ли резерв оздоровления детей?
Поделился с директором наблюдениями, высказал идею о строительстве крытого перехода между корпусами. Директор выслушал и заявил, что уже думал об этом и строительство такого перехода запланировано, и не просто перехода, а чтобы зимний сад был внутри... Такая у него манера, я уже примечал. Берет чью-то конструктивную мысль, украшает ее «завитушкой» (в данном случае — зимним садом) и выдает за плод своих более ранних размышлений.
* * *
В учебном корпусе много разных плакатов, призывов, стенгазет, стендов. Больше, чем в спальном. Разноцветное веселое разнообразие.
Прочел плакат о соревновании между отрядами. Поморщился. Показалось: чересчур удалой тон у этого плаката. Как приз, отряду победителю обещана поездка в Москву. Видимо, поэтому плакат кончается «купеческим» возгласом: «Поезжай в Москву — разогнать тоску!»
Мимо как раз проходила Алена Игоревна. Я подозвал ее, извинился и высказал свои соображения. Она выслушала, посмотрела на меня свысока.
— Вам-то что до этого! Глядите лучше на градусники!..
Сказала и пошла дальше по коридору.
Я посмотрел ей вслед, и вдруг озарила диагностическая догадка. Видимо, у нее комплекс неполноценности. Но только ли у нее? А в остальных педагогинях?.. Не этот ли «ключик» использовал директор, собирая их вокруг себя?..
* * *
Иринка — покупательница папы — выписалась из больницы, но в спальню идти не торопится. Рассадила маленьких куколок на столе.
— Это будет школа!..
Сама превратилась в учительницу. Поджала губы, посуровела.
— Сиди прямо!..
Изменила положение одной куклы.
— Держи ручку правильно!..
Взяла руку другой куклы и показала, как надо писать.
— Поднимай руку, когда хочешь спросить!..
Через день-другой я снова обратил внимание на Иринкину «школу». И увидел, что ситуация изменилась.
— Сиди прямо! — обращается Ирина к одной кукле. И сама же, изменив голос, отвечает:
— Не хочу!..
— Напиши букву «а»! — говорит другой кукле. И сама же отвечает:
— Не могу!..
— Расскажи стихотворение! — предлагает третьей кукле. И сама же отвечает:
— Не буду!..
— Ты что, с учительницей поссорилась? — интересуюсь я.
— Она меня обманула! — сообщает Иринка.— Обещала стиральную резинку принести и не принесла!..
* * *
Димка пришел черный как туча. Дождался, когда мы остались одни в кабинете.
— Это мы по телефону звонили,— сказал безо всяких предисловий.— Мы втроем. С кем — не скажу. Из-за нас та женщина в больницу попала. Мы по голосу решали, хороший человек отвечает или плохой. И «плохим» говорили что-нибудь злое. Она же ни в чем не виновата. А мы вот так... Значит, правильно нас пихнули в детдом? Значит, правильно от нас отказались? Мы подлые, да, Сергей Иванович?
— Сам реши! — говорю я жестко.
Димка долго сидит сгорбившись. Приходят первоклассницы, тараторят, как сороки, а сами косятся на него. Их надо осмотреть, и они важно требуют, чтобы Димка вышел.
Я его собираюсь выгонять, но он путает мои планы.
— Сергей Иванович, пойдемте с вами к ней!..
Он не говорит, а взывает... Вымаливает...
Я выгоняю девчонок. Извиняюсь. Предлагаю снова наведаться — через час-полтора...
В больничной палате Димка сидит рядом и молчит. То вскидывается, то снова изучает крашеный пол.
Женщине — их «жертве» — за пятьдесят. Лицо простодушное, круглое. Широкий нос. Жидкие волосы. Глаза провалились.
Я говорю, что мы из детского дома, хотим извиниться за тех «звонарей». Кладу на тумбочку пакет с яблоками — их мы купили по дороге.
— Ой да что вы! Зачем?..— Женщина полулежит на подушках и смотрит на нас с жалостью.— У меня сынок есть, приедет скоро, ничего не надо. Он уж третий раз женился, да пьющую взял, вот невезенье. Да сам с ней попивает. Это бы что, я всегда для него пол-литровочку держу в холодильнике — на случай, когда приедет. Жадная у него эта, нонешняя, вот невезенье. Думает, у меня денег много. Хочет его натравить, чтоб отыскал их да взял. Да откуда ж у меня большие-то деньги?.. Кабы не «эта», завтра бы все со сберкнижки да ему. Так ему и сказала. Но он разве меня послушает. Ночная кукушка всегда дневную перекукует...
Женщина долго нам рассказывает про своего сына. Я внимаю вежливо и рассеянно — думаю о предстоящих делах. Димка же явно сам не свой — красный, растерянный.
— Почему она его так любит? За что? — спрашивает, когда выходим на улицу.
— Потому что мать,— отвечаю односложно.
Молчим до самого детдома. Там Димка исчезает. Первоклассницы обступают, пищат...
* * *
Обобщаю данные углубленного медицинского осмотра. Много больных. С нарушением осанки двадцать человек. С нарушением зрения — пятьдесят шесть. А всего в детдоме — двести. У некоторых ребят по четыре диагноза сразу. Как их лечить? Как оздоравливать? Помогут ли задуманные «новации»? Я их спланировал еще до того, как прошел осмотр. А теперь появились сомнения. Может, зря влез в этот водоворот, в этот вечно кипящий котел?..
«Узкие» специалисты, которые приезжали на медосмотр, меня разочаровали. Невропатолог, окулист, хирург и другие торопились на электричку. Они наметили сразу, во сколько уехать, и гнали ребят потоком, чтобы успеть к «сроку». Карточки не перелистывали, в предыдущие записи не смотрели. Все это называлось простым словом «халтура».
Впрочем, выход из положения я нашел. Забегая вперед, скажу: на следующий медосмотр я вызывал «узких» не бригадой, как всегда делалось раньше, а поодиночке. Приезжает, например, окулист, и я показываю всех, кого считаю нужным. Потом приезжает хирург. И так далее... Сроки осмотра, конечно, растягиваются, но так работать удобнее. Каждый «приезжий» не торопится, и я тщательно учитываю все рекомендации.
* * *
Все в детдоме непросто, из всего возникают проблемы. Двести детей — шутка ли! Вот надо их постричь — и никак. Парикмахерша из местного Дома быта отказалась наотрез:
— Они там у вас все вшивые!..
Я хотел пойти к начальнику орса, пожаловаться на парикмахершу. Но вдруг нашелся иной выход. Девчонки-воспитательницы пригласили своих знакомых из парикмахерского ПТУ. И появились будущие «куаферши». И ребята, стоя в коридоре, ожидая свою очередь, высмеивали прически друг друга.
Скажу тут же несколько слов о вшивости. Это бич. Вычесываем из волос гниды, обрабатываем головы всякой «химией». Но очистительный эффект недолог. Стоит ребятам в конце недели уехать к своим родным, как они привозят из дома «гостинцы» в виде новых гнид и новых вшей. В конце-концов с помощью санэпидстанции мы сделали так. Обработали всех поголовно самым удачным, на мой взгляд, препаратом — «Ниттифором». А в СЭС предоставили список адресов, по которым ездят ребята.
* * *
Сережа тяжело заболел. У него резко выраженная ригидность затылочных мышц. Подозрение на минингит. Началось все с того, что девчонки накормили его снегом. Лежит в постели почерневший Сережа и постанывает.
Выявив симптомы его болезни, я помчался звонить в больницу, вызывать машину.
— Машины в разъезде! — сказала по телефону старшая сестра больницы.— На одной главный врач уехал в город, а другая увезла больного в райцентр!
Что делать? Ждать, пока вернутся машины? Такой диагноз ожидания не терпит.
Побежал к учителю по труду.
— Помогите, пожалуйста! В спальной мальчик тяжелобольной. Давайте на руках его отнесем до больницы!
Учитель сразу согласился и пошел следом за мной. Я помог Сереже одеться. Потихоньку вывели его на улицу и усадили на наши сцепленные руки. Прошли совсем немного. И вдруг я увидел, как заворачивает за угол мужчина с пустыми санками на поводу.
— Постойте секунду! — попросил своих.— Попробую догнать санки!..
Побежал. Запыхался, пока догнал.
— Извините, пожалуйста! У нас больной ребенок! Не поможете довезти его до больницы?
— Ну конечно, конечно...
Мужчина повернул назад, пошел туда, где ждали Сережа и учитель.
Я усадил Сережу на санки, поблагодарил учителя за помощь, и мы вдвоем с прохожим потянули санки к больнице.
На детском отделении — испуг. Любвеобильная к начальству докторица переполошилась.
— Я такого тяжелого ни за что тут не оставлю! Отправлю дальше!
Напомнил про инъекцию антибиотика, которая необходима сейчас же, до отправки.
— Конечно, конечно!..— раздраженно откликнулась она.
Попросил разрешения позвонить завтра и ушел, простившись с мальчиком.
* * *
Петька прибежал.
— Меня переводят в другой детдом!.. Улыбка до ушей. В глазах чертики. Большая радость у человека.
— Тебе хочется в другой? — спросил я.
— Хочется! Вдруг там друзей будет больше!
— А здешние друзья? Ваня?
— Писать письма будем. Никогда писем не получал!
— Что же тебе подарить на память?
— Книжку про зверей. С картинками... Я угостил Петьку витаминами, и он умчался.
На другой день он получил свою книжку.
Ни в этот, ни в следующие дни никто ко мне не подошел за Петькиными медицинскими бумагами. Как-то втихаря Петьку перевели. Однажды в шкафу не оказалось папки с его историей развития — и все. Будто и не было человека...
* * *
Темнеет рано. Иду мимо пустого учебного корпуса, угадывая тропинку. Тороплюсь к маме — сегодня надо пол мыть, пылесосить.
И вдруг звон стекла. От стены, сквозь кусты, прямо на меня несется некая фигура. Я ее ловлю. Фигура барахтается. При свете звезд и огней спального корпуса узнаю Ваню-артиста.
Он, видимо, тоже меня узнает. Затихает.
— Ты чего? Зачем стекло разбил? — говорю я.
— А они чего?..
Ваня стряхивает с плеч мои руки, отступает на шаг, замирает. Вид у него недобрый.
— Кто они?
— Они!.. Петьку услали!.. Гады!..
Вижу: его трясет. Он сейчас или на меня с кулаками может кинуться, или разрыдаться.
— Напиши ему. Он будет рад.
Ваня глядит, глядит... Жду какой-нибудь резкости, колких слов.
— Ничего вы не понимаете...
В его голосе отчаяние. Зябкая волна проходит сквозь меня, заставляет передернуться.
— Он был тебе как родной? — спрашиваю сочувственно и наугад. Ваня кивает и, отвернувшись, медленно уходит к спальному корпусу, огням, голосам...
Хочу рвануться за ним — поговорить бы неторопливо. Но мама ждет, генеральная уборка... Потом поговорю...
(Знать бы, что никакого «потом» не будет. Что ни разу больше не пробьюсь через его замкнутость...)
* * *
Ежедневно появляется первоклассница — тощенькая, жалкая, с застывшим на лице испугом — и жалуется, что у нее живот болит. Я ее показал хирургу, обследовал, обнаружил глисты, пролечил, а она все ходит и ходит. Ее появление превратилось в обязательный ежедневный ритуал.
— Ну что, голубонька, все то же?..
Я ее привлекаю к себе, глажу по голове. Она кивает и жалобно смотрит на меня. Я ее утешаю, уверяю, что все пройдет, и она тихо уходит. Мне кажется, что и живот-то ее сейчас не беспокоит. И приходит она не за таблетками, а вот за этими самыми утешениями.
Окриков им достается немало, а вот ласки, доброты явно не хватает. Взрослые заформализованы, застегнуты на все пуговицы. Побыть добрыми, добрыми и ласковыми, им не хватает времени. Им надо педагогические планы выполнять.
Я заметил, что некоторые ребята тянутся ко мне, но сначала не мог понять, почему. Просто всегда так было... Но потом осознал простую вещь — я с ними чувствую себя совершенно свободным, раскованным, не обремененным никакими целями и задачами. Расправляю воротнички, вытираю носы, приглаживаю лохматые волосы, стыжу за незастегнутые пуговицы, то есть делаю самые незамысловатые, самые элементарные «семейные» жесты. И вот это, видимо, их притягивает.
Я не хочу сказать, что воспитатели вовсе не глядят на ребят — упаси боже! Но воспитатель, если и приласкает, так «воспитуя». А я — просто так, непреднамеренно...
* * *
— А мы — воспитатели — самые несвободные люди!—сказала Зинаида Никитична, когда привела «своих» осматриваться на педикулез, и я ей высказал свои мысли.— Мы самые зажатые, нам ли думать о творчестве. Пиши бесконечные планы, бесконечные конспекты, бесконечные объяснения. Так поставлено... По молодости-то все пытаются бунтовать, хотят изменить что-то, раскрепостить свою работу. И упираются в стену. Многие уходят из школы, как только эту стену чувствуют. Скажу даже так: самые талантливые уходят. Остаются те, кто может приспособиться, переломить себя. Так организовано: в школе хорошо средним педагогам и средним ученикам. Если совсем уж откровенно сказать: школа к бездарности повернута, на бездарность настроена. Все это дико, если вдуматься. Но вдумываться некогда. Бумаги надо писать. Все свои душевные движения планировать. Я вот иногда думаю: может, лучше совсем без них, без душевных движений? Спокойнее будет...
* * *
Девочки аккуратнее выглядят. А на мальчишках курточки вечно какие-то помятые, жеваные. Спросил, почему так, и выяснил, что стирать-то им одежку стирают, а гладить-то ее никто не гладит. Сами ребята должны. Девчонки, как более прилежные от природы занимаются глажением. А мальчишки ходят раз-махонями. И вид у них — непоглаженных — ужасно «казенный». Самый настоящий «сиротский», «приютский» вид.
Ощущение «казенности» увеличивает обслуживающий персонал. По утрам уборщицы шуршат своими швабрами, громыхают ведрами и «охотятся» за ребятами. Если кто-то забежит в учебное время в спальный корпус, на такого обрушивается ливень окликов.
— Ты зачем?
— Ты куда?
— Нечего тут!
— Иди отсюда!..
Бабки-уборщицы кажутся мне в это время ужасно злыми. Ребята — ужасно несчастными. Детдом кажется неприятной казармой.
* * *
Какой-то Сережа слишком спокойный. Ведет себя после больницы как дед. Зайдет в кабинет, сядет у окна и сидит с отсутствующим видом. Или брезгливо бранит малышей, если его задевают.
От крыльев носа к углам рта морщины пролегли. Под глазами тени. Что он за думу такую думает?..
Поначалу помалкиваю. Но Сережина «загадочность» быстро надоедает.
— Что ты лишнего человека из себя строишь? — спрашиваю напрямик.
— Вы живой — вот и живите...
— А ты что — не живой?
— А я мертвый. Вы ни разу не умирали? Знаете, как это легко!
— О чем ты, глупый? О чем?
— Да все о том же. О папочке родном. Он у меня в двух часах езды отсюда. Случайно адрес узнал. Стал мечтать, что съезжу. Бутылки собирал, чтоб купить билет. Ребята еще своих добавили. Сел на автобус. И приехал...
Сережа глядит растерянно. Он разговорился незаметно для себя.
— Нашел его дом. А его как раз не было. Соседка мне говорит: кто ты ему? Я назвался: сын. А она не верит: сын у него умер в Ленинграде, он сам говорил. Заболел и умер... Мне даже интересно стало: ну папа! ну врать горазд!.. А потом как с ума сошел. Стал звонить во все двери и спрашивать: есть у вашего соседа сын? И все мне сказали: был да умер. Тогда я повернулся — и на обратный автобус. А потом — заболел.
У Сережи прыгают губы. Мальчик их стискивает, но никак с ними не совладать. Слышен тихий шлепающий звук: па-па-па, па-па-па... Этот звук невозможно выносить. Бегу к шкафчику, наливаю в мензурку валерьянку.
Сережа пьет лекарство и затихает. Снова сидит, как старичок, у окна с отсутствующим видом...
* * *
В личном деле Димки-восьмиклассника сведения о родителях скупые. Отец неизвестен. Мать отказалась от ребенка еще в роддоме. Кто она такая? Сколько ей лет было, когда появился Димка? Почему она решилась на такой шаг? Ответов на эти вопросы я не нашел.
Есть в личном деле документ, начертанный ее рукой. «Я, такая-то и такая-то, отказываюсь от своего ребенка такого-то. Не возражаю против его усыновления любым гражданином Советского Союза».
Я прочитал и погоревал о нем — таком умном, таком путаном-перепутаном...
Меня он сейчас избегает — после нашего похода в больницу. Давно не заходил, давно его не видно и не слышно...
* * *
Сережа рассказывал про своего папу. Я слушал, сочувствовал. А тут попалось в руки Сережино «личное дело», и я вычитал его документальную историю. Мать его работает кассиром в каком-то магазине, ведет аморальный образ жизни. Отец неизвестен. Вместо отца во всех документах прочерк. В четыре с половиной месяца ребенок — истощенный ребенок! — попал на детское отделение в больницу. Там лежал полгода. Из больницы был направлен в Дом ребенка. Спустя некоторое время его оттуда забрала бабушка. Откуда она выплыла? До этого про нее в документах ни звука. Почему взяла не сразу, не из больницы? Или так запоздало родственные чувства взыграли?.. Жил он с ней, видимо, неважнецки. В актах проверок неоднократно указано, что бабушку не застать на месте. Она куда-то уезжает и мальчика берет с собой. Однажды ее «застукали» в электричке просящей милостыню. Внук ей помогал «вышибать слезу»...
С трех лет Сережа в детском доме. С семи лет уже в другом — в нашем. Откуда же он взял папин адрес? К своему ли папе ездил на автобусе?..
* * *
На малышей угнетающим образом действует время, в которое они предоставлены сами себе. Начинается это время сразу после уроков. Кончается с приходом на работу воспитателей.
Малыши бродят по детдому, лица их грустнеют. Они не знают, куда себя девать, что делать. Некоторые забредают в медкабинет. Просто так. Посидеть. Поговорить.
Вот Эдик. Его папа убил его маму и теперь отбывает срок. Почему так случилось? Эдик не помнит, не знает — мал был, не мог понять. Говорит о том, что папа убил маму, спокойно — как о чем-то малоинтересном.
Он рос в больнице, в детском отделении. Потом был в разных детдомах...
Другая история. Отец остался один с маленькой дочкой на руках. У отца не было родных, девочку оставить было не с кем. Отец написал заявление, в котором просил взять девочку в детдом «хотя бы на два-три года».
В детдоме девочка вот уже восемь лет. Отец женился снова и забыл про дочку? Или запил и опустился?
Девочка его не ждет. Не надеется, что ее «возьмут»...
Алеша — толстячок-бодрячок, розовень-кий, гладенький — единственный, кто в детдоме «по собственному желанию». Как он говорит, «сам попросился, чтобы отдали». У него есть мать, сестра и брат. Алеше «нравится в детдоме». Он хочет поступить в военный оркестр.
Слушал я Алешу, как он расхваливает детдом, и думал: не так все просто, не пошел бы он сюда, если бы на руках у его мамы не было троих, если бы в семье был отец...
Нет ли у него чувства, что его любят меньше других в семье, потому и отдали?..
* * *
Ведем с воспитательницей первый класс в физиопроцедурный кабинет больницы. Я назначил первоклашкам курс УФО с профилактической целью. Пока идем от детдома до больницы — через весь поселок,— малыши наперебой выкладывают все о себе. Им нравится держать воспитательницу или меня за руку, они отталкивают друг друга, чтобы пробиться к руке.
Возле физиокабинета первоклашки устраивают кавардак, бедлам, хаос. «Семейные» дети робко поглядывают на наших «дикарей». У физиотерапевтов на лицах укоризна, обращенная в мой адрес: «Придумали тоже мороку!..»
* * *
Малыши ушли гулять с воспитательницей, а я остановился в холле спального корпуса перед большим щитом «Путешествие в незнаемое». Решил, что его стоит описать. Раскрашен он как настольная игра. Кружки, внутри которых цифры, соединены в длинную извилистую ленту. В извилинах ленты — разные сказочные сценки. Сбоку пояснение: «Отряд, получивший на уроке знак «пятиугольник», продвигается на один шаг вперед. Знак «круг» — остается на месте. Знак «квадрат» — возвращается на один шаг назад. Все результаты суммируются в конце дня».
Как мне пояснили ребята, знаки эти выдаются учителями каждому классу после каждого урока. Собирает знаки представитель учкома. Вечером учком подводит итоги дня прошедшего.
Еще стенд — «Говорят локаторы». На стенде названия отрядов и три конвертика — «завтрак», «обед», «ужин» — под каждым названием. Внизу конверт «Лучший отряд за неделю».
Ребята пояснили, что «локаторы» — это те, кто следит за порядком, чистотой, поведением в столовой. Локаторы оценивают каждый отряд. Лучший отряд премируется воскресной поездкой в Ленинград.
* * *
Димка зашел — после долгого-долгого отсутствия. Поздоровался и заговорил так, будто был у меня вчера, будто знал, что я думал о нем.
— Я корешам моим все объяснил. Они не сразу поняли. Но я объяснил. Больше звонков не будет. А к той... Ну, в больнице... Я еще раз ходил. Конфет отнес. Сам донес до палаты, из рук в руки отдал. Она опять про сыночка рассказывала. Как он ее бил раньше. Представляете? Бил!.. А конфеты хорошие, красивые. Я их на кухне спер. Их там нарочно держат, чтоб комиссиям всяким было с чем чай хлебать. Хотел попробовать хоть одну... Но нельзя, раз виноват.
Слушаю Димку. Радостно, что он снова появился...
* * *
Сижу в кабинете, составляю план прививок. Ребята, вбегая и выбегая, мимолетно прикасаются к списанному роялю, стоящему в коридоре, и он, оживая, торопливо отщелкивает что-то, будто это пишущая машинка, а не рояль. Чаще всего на бегу барабанят «собачий вальс». А сверху доносятся звуки другого рояля— сильные, красивые звуки.
Приезжает женщина из санэпидстанции, ходит со мной по детдому, неодобрительно качает головой. Все ей кажется плохим: убирают плохо, кровати застланы плохо, одежда хранится плохо. И вообще все плохо, некрасиво, казенно.
Я хожу с ней и чувствую, что она права. Детдомовский «интим», который нравился мне, вдруг начинает казаться неистребимо-казенным. Шторы повешены чуть кривовато, ковровые дорожки замусорены, у некоторых тумбочек оторваны дверцы.
Куда делось ощущение «теплого гнезда»? Ведь я его испытывал раньше... Еще сегодня, с утра...
* * *
Сережа пришел с гитарой.
— Вы песни можете сочинять, Сергей Иванович?
— Могу.
— Спойте свою хоть одну.
— Давай.
Беру гитару. Пою...
— Ничего. А мою хотите?
— Хочу. Значит, есть в тебе что-то интересное, кроме очков?..
У Сережи лицо делается отрешенным. Он играет на одной струне. Получается хорошо, с чувством.
Ель по-женски прямо
Стыла над водой
И была, как мама,
До корней седой.
Отчего вы обе,
Добрые, белы?
Кто рубил по злобе
Свежие стволы?
Отчего у мамы
Вьются по лицу
Не морщины — шрамы!
Саблей по венцу...
И застыла мама
Над водой веков
Горделиво-прямо
Посреди волков.
Под морозным бегом
Доброты и зла,
Будто ель под снегом,
Ждущая тепла...
— Ничего,— говорю, когда он кончает.— Слова твои?
— Одного парня знакомого...
Вижу, он разочарован. Другой реакции ожидал? Какой?..
— Спой еще!..— прошу.
— Неохота,— говорит Сережа.— Пойду к ребятам.
Он уходит, а я думаю: как же надо было отреагировать на его песню? И не могу придумать...
* * *
Алеша болен — тот самый, что говорил, будто по собственной воле в детдоме. Предлагаю направить его в больницу. Алеша, смущаясь и глядя в сторону, просит:
— Разрешите, я домой поеду! Дома вылечусь!
— Поезжай.
— А вы напишите маме записку, что я болен. Чтобы она поверила. Напишите, что надо вызвать врача. Тогда она вызовет...
Я пишу записку, и Алеша уезжает. По нему видно, как рад этому...
* * *
Пришел в четвертый класс во время урока. Извинился, сослался на ревизоршу из райцентра, которой срочно нужно осмотреть волосы. Урок вела Алена Игоревна.
Пока я извинялся возле двери, все было тихо. Но едва уселся на заднюю парту, а ревизорша пошла по рядам, как ребята забыли про Алену Игоревну.
Одна, другая, пятая, седьмая головы стали поворачиваться ко мне. Ребята улыбались, что-то спрашивали — сначала шепотом, затем все громче, затем в полный голос.
Вот один встал из-за парты, подошел ко мне. Я на него шикнул, отсылая назад. Но уже другая поднялась. Потекли струйками. Облепили мою «Камчатку». Заговорили весело, перебивая друг друга.
Глянул на Алену Игоревну — та свекольной краской налилась. И такая недевичья злость была на лице, что я испугался. Неужели все юные педагогини такие?
Ревизорша поглядывала с любопытством, выискивая вшей у немногих оставшихся на местах. Потом подошла к нашей «буче, боевой и кипучей».
Позже, в коридоре, умилялась, что дети ко мне тянутся. А я думал, как, наверное, жестко и зло отчитывает ребят Алена Игоревна. Беспомощность и самоуверенность, категоричность и закомплексованность — и все под одной оболочкой.
* * *
Зинаида Никитична стала своим человеком в медкабинете. Мне не хватает разговоров с ней. Невольно сравниваю ее с молодыми. И прихожу к парадоксальной мысли. Молодые педагогини застыли, закостенели, они догматичны на свой — псевдоромантический — лад. А Зинаида Никитична ищет правду и смысл, она способна к поиску.
Зинаида Никитична рассказывает: — Я все время думаю: педагогике чего-то не хватает. Может быть, педагогике не хватает самой педагогики?.. Действительно, что у нас происходит? Если появляется крупная фигура, типа Макаренко, Сухомлинского, то мы такую фигуру — пусть не сразу — канонизируем. Отрываем идеи большого мастера от конкретных условий его деятельности и придаем этим идеям характер универсального рецепта. Но едва мы эти идеи возводим в абсолют, как они... перестают работать, потому что, пока мы их бальзамировали и лакировали, изменилось время, изменились люди, и старые идеи не соответствуют новому мироощущению. У Макаренко, например, в его трудах нет ничего о богато одаренной, нестандартной личности, стремящейся самоопределиться за счет обособления, отделения от коллектива. А сейчас, по-моему, как раз время таких личностей. Дети сейчас духовно богаче, разностороннее, талантливее, внутренне свободнее, чем были мы в их возрасте. Они сплошь и рядом перерастают насильственно коллективистскую логику, потому что они — Личности. Им тесны усредненные мерила, которые прикладывают ко всему коллективу. Им нужно, чтобы их оценивали исходя из масштабов их личности, их внутреннего мира. Потому и тянутся подростки к неформальным группировкам, что вся наша работа предельно заформализована, в ней нет подлинно познанных, подлинно работающих законов, в ней нет науки. Хорошие педагоги работают силой своего обаяния, силой своей интуиции. Но хороших меньше, чем «средних». А подростки — тоже интуитивно — чувствуют сухость нашего педагогического древа. Они не хотят идти под ломкие, пыльные крылья наших методических рекомендаций. Они идут к «солиднягам», «псевдо» или «мажорам», битникам, панкам, рокерам, металлистам, митькам, ватнягам. Самое хорошее, если они занимаются брейк-дансом, самое безобидное...
* * *
— Ну, «солиднягами» нам никогда не стать! — сказал Димка, когда я навел разговор на неформальные группировки.— Они носят все самое дорогое. Тысячи на две — на три надето на каждого «солиднягу». В «псевдо» или «мажоры» нам тоже не пробиться — из-за нехватки капиталов. Да и неохота мне жизнь тратить на фарцовку. Есть «псевдо-Америка», «псевдо-Франция», «псевдо-Италия», «псевдо-Финляндия». Каждая группа носит все только «своей» страны. «Битники» не интересны, их мало, они почти исчезли. Как мамонты... Рокеры— страшные, я их боюсь. Хотя меня к ним тянет. Это ночные всадники, живут с двенадцати ночи до семи утра. Разделились на рокерские «семьи» и носятся стаями на своих мотоциклах. Двигатели у них форсированы, глушители сняты. Разбиваются они часто. Ну их!.. «Панки» — просто неумные, так я считаю. Выстригают на головах «петушиные гребешки», татуировки делают, серьги носят. Или, например, плечо и щеку цепью соединят. Зачем? Они наркотиками балуются. Разве это жизнь?.. «Металлистов» я тоже не люблю — за их злость. Если тебе нравится определенная музыка — на здоровье. Но зачем считать ее единственной и плевать на все остальное! У них вот есть «кровавые металлисты». Если ты, например, счистишь краску с металлического круглого значка, а голую бляху повесишь на грудь, значит, ты причисляешь себя к поклонникам «хэви металл». Увидят такого «кровавые металлисты», подойдут на улице и попросят назвать пятнадцать групп, играющих «металл». Назовешь только четырнадцать — побьют. По-моему, дикость... Кто мне всех симпатичнее, так это «митьки» и «ватняги». Они скромнее всех. Никакой особой выпендрежки. Одевайся как хочешь. Лишь бы среди прочего на тебе были тельняшка или ватник. Я, наверное, к тем или другим пристану. Вот только выйду из детдома...
* * *
Поговорили. Потом Димка вытащил из кармана школьной куртки небрежно сложенные листки, развернул, разгладил на колене и прочитал мне свой новый фантастический рассказ.
Я умер. Земля исчезла. Все стало неузнаваемым, распалось на бесчисленные нити, явилось впервые в зримой структурности.
И я скольжу вдоль них, словно прядка волос или пучок травы, как дуновение ветра, влитое в клочок тумана.
Множество дымчатых волокон, соединенных быстрыми лучиками света,— вот чем я стал. Такова моя нетленная сущность.
Куда я тороплюсь? Что меня гонит? Какая энергия? Чья воля?.. Я не вижу в привычном понимании — у меня больше нет глаз. Но я чувствую, вспоминаю этот мир. Я — его частица, я повторяю его целостность.
Эти нити, вдоль которых я стремлюсь. В них пульсация, сила, в них другая скорость, иные вселенные. В них то, что осталось позади. И Земля...
Нити меня отталкивают. Беззлобно и упорно гонят. Не здесь, не здесь твое место. Дальше, дальше. Торопись...
И я спешу. Словно бы задыхаюсь. Частят лучистые вспышки внутри моих волоконец.
Путаница мироздания проста и естественна. Остановиться бы, погрузиться в нее, слиться с ней.
Мне кажется, потеплело. Я перескакиваю, мечусь. Меня что-то тянет. Все явственней теплота...
Вхожу в одну нить — словно кто-то зовет меня. Растворяюсь в ровном свете спокойного солнца. Падаю на безжизненный каменистый шар — пустую медленную планету.
И вижу себя, маленького, земного, на коленях у мамы. Словно морские волны, наплывают на этот мир картины моей прошедшей жизни.
Вот я грудной младенец... Вот малыш — выбежал в сад... Вот взрослый — пишу книгу... Вот старик — у лесного озера...
Я замираю, напрягаюсь. Мне очень трудно быть неподвижным. Я вглядываюсь в жизнь, которая была, которую я догнал.
И вдруг понимаю, что надо делать. И распадаюсь на волоконца. И все вокруг звенит — от боли или от восторга.
Дождь, которым недавно был я, вливается в летящие картины моей жизни, наполняет их воздухом и звуком.
Улыбается грудничок... Смотрит в грозовое небо малыш... Писатель мучается, ищет слова... Старик плывет по закатной воде...
Планета вздрагивает — дождалась. Планета впитывает, впечатывает в себя встреченное — миг за мигом, слой за слоем.
Я погружаюсь в дружелюбные глубины. Или поднимаюсь из них — к солнцу, маминой доброте, новому бытию?
Хочу остановиться — и не могу. Мой мир огромный и непостоянный. В нем все время что-то происходит. И я должен меняться, непрерывно меняться, чтобы не отстать от своего мира...
Назывался Димкин рассказ «Берег». Я загадал: видимо, и в новых его вещах будет «домашняя» тема. Видимо, так он компенсирует отсутствие семьи.
А что такое бесчисленные фантазии — Петькины, Сережины — о «благородных» отцах? Тоже простейшая компенсация...
* * *
Наташа пришла лечиться от кашля. Я ее обследовал, дал лекарства и направление в физиокабинет. Потом заговорили «просто так».
Я вспомнил, как среди других читал в ее личном деле про ее семью. Жили родители тихо-мирно, и вдруг — распад, пьянство.
— Я теток не люблю, которые к чужим папам лезут! — сказала Наташа.— Если бы водки не было и таких теток, жить было бы хорошо. Прилипла к папе тетка, и стал он пить, на маму кричать. И мама стала пить. Жалко, не знала я, где эта тетка живет. Не то бы отравила ее, честное слово. Насыпала бы в кастрюлю какой-нибудь гадости — подавись, проклятая! И мама бы тогда жива была, не умерла бы летом на пляже.
Наташа ерошит челку, глядит доверчиво и беспомощно. У нее огромные глаза, толстые губы, повышенная упитанность. Ну прямо телушка, да и только...
* * *
Девчонки рассказывают, перебивая друг друга:
— Как мы Новый год встречали весело! В десять вечера начали и до утра. Сперва концерт был. На нем каждый выступал, кто хотел. Потом за стол сели. Столько еды было, сладостей. Кушали-кушали, никак... Потом на улицу пошли, костер зажгли. Большой костер, горячий. Нам бенгальских огней дали, хлопушек. Сколько хочешь! По две пачки в каждой руке! Мы их жгли, жгли. Так здорово! Потом опять кушали за столом. Опять сладости. Потом стали призы выигрывать. На столе целая куча призов. Если ты что-то придумаешь и выступишь и все заорут и захлопают, значит, тебе — пятьдесят очков. Если просто хорошо выступишь, тебе двадцать очков. Сколько наберешь очков, на столько призы можешь выбирать. Там книги, игрушки, игры. Потом мы телевизор смотрели. Очень было хорошо!
Так рассказывали девчонки из самых «ненужных». Две трети детей на Новый год разъехались — по непутевым папам и мамам, по бабушкам и дедушкам, по дальним родичам и просто знакомым. Новогодняя ночь была устроена для оставшихся. Мне кажется, эти вот — самые «ненужные» — веселее всех встретили Новый год. Веселее тех, кто к родным отправился...
* * *
Опять Алена Игоревна дежурит в воспитательской. А мне опять нужно позвонить в санэпидстанцию. Она едва кивает на мое приветствие. Глядит мимо. Господи, да за что же ты так, девонька?..
Отговорив по телефону, шагаю к двери. И вдруг вырывается, будто кто тянет за язык:
— Алена Игоревна, а правду говорят...
— Что? — вскидывается она.
— Что вы ребят морочите? Будто в детдоме лучше всего... Будто в нормальной семье — с папой-мамой — хуже...
— Больше слушайте стариков! Их скоро тут не будет!
— Знаю: выгнать хотите. Чтобы только вы, молодежь, да ваш директор.
— Они как цепи. Висят и мешают. Забывают, что их время кончилось. Нужно уступать места!
— Так-таки ни на что не годятся?
— Почитайте Стругацких. У них все герои в интернатах вырастают. Не в семье. Семья — морока и помеха. Мы вот музыке учим бесплатно. А за любого семейного надо платить каждый месяц. И немало. Не всякий сможет... А наши поездки по стране! Экскурсии! Разнообразный досуг! Если посчитать, сколько уходит на каждого, детдом больше тратит, чем любая семья! Нынешний детдом — зародыш будущих интернатов. Таких, как у Стругацких. А семья отомрет. Уже отмирает. Потому и детдомов так много. Мы в семью не верим.
— «Мы» — это вы?
— Не только я. Все наши, молодые. Мы принципиально против семьи. Нам семья не нужна.
— Зато детям нужна,— сказал я и ушел, не прощаясь.
Дурость какая-то. А может, иезуитство лисье. Объявлять детдома — уродство, проклятие, боль, стыд наших дней — зародышами будущего. Переворачивать все с ног на голову. Считать черное белым. Ничего не скажешь, так можно легко и просто ответить на сложнейшие вопросы. Но кому от этого легче?..
* * *
Сережа пришел с просьбой.
— У вас нет сумки какой-нибудь? Мы уезжаем с воспитателями в Воронеж. Мне вещи не во что сложить.
Я ему отдал свою рабочую сумку — выгреб из нее стетоскоп и ручки, печать и бланки рецептов, записную книжку и медицинские карточки.
Сережа взял сумку и ушел, довольный. Даже спасибо сказать позабыл.
Поездкой в Воронеж их отряд премирован за хорошую учебу.
* * *
Дениска появился в кабинете вместе со стайкой первоклассников. Они все жаловались на кашель, а у Дениски для разнообразия был еще и насморк. Я всех осмотрел, назначил каждому что нужно и напоследок стал выслушивать стетоскопом Дениску. Он выглядел самым слабым среди ребят: тоненький, как спичка, тени под глазами, бледный — будто фарфоровый.
Погладил его по голове, когда кончил выслушивать. Это был машинальный жест взрослого человека. Но Дениска вдруг переменился. Он словно проснулся — посмотрел на меня с удивлением, благодарностью и с жадностью. Ему нужна была простая человеческая ласка. Ему не хватало обычной ласки. Мой рефлекторный жест был для него откровением, благодатью.
Меня это поразило. Даже более того — потрясло. Я положил руку ему на голову и — теперь уже осознанно — погладил его.
— Эх ты, воробей! — сказал ему тихо.
И Дениска вдруг подался вперед и прильнул ко мне — уткнулся головой в мой халат.
Остальные говоруны-первоклашки вдруг затихли, как по команде, и серьезно смотрели на нас с Дениской.
Я растерянно гладил Дениску по голове, и мне хотелось плакать.
— Ты папу и маму помнишь? — спросил у мальчика мягко.
— Нет, не помню,— сказал Дениска. Ребята смотрели, как на икону, а я сидел и боялся пошевелиться...
