Проза
 

“Записки детского врача”.

Мы растем (Заметки молодого отца).

От года до двух

У нас пятнадцать детей — вот что пришло мне в голову. Был грудной младенец. Теперь стал годовалый сынишка. Потом будет двухлетний малыш. Потом трехлетний пацаненок. Потом — через вереницу весен — десятилетний озорник. Потом двенадцатилетний мечтатель. Потом четырнадцатилетний бунтовщик. Ну а после пятнадцати — это уже не ребенок. Пятнадцать детей за пятнадцать лет у нас побывает, а на шестнадцатый год придет в семью взрослый и, будем надеяться, добрый человек...

 

 

Санька не умеет живое отличать от неживого. Или не так — для него все одушевлено, любой камешек и любая щепочка. Быстро усвоил, что значит «больно». И теперь в нем проснулась жалость, вселенская жалость философа.

— Бо-бо! — сочувствует, увидев, что обшивка дивана распоролась в одном месте.

— Ай-ай-ай! — сокрушается, отодрав кусочек обоев, а потом гладит стенку: «Бо-бо!»

Я прихлопнул комара на щеке. «Бо-бо!» — тут же констатирует Санька. И я целую его в знак благодарности. Ай да сын — разделил папино страдание! А впрочем, может, он комара пожалел!..

 

 

Любит смотреть в зеркальце от бритвы. Улыбается сам себе. «Сасся!» — произносит с удовольствием. Ботиночки лежат возле дивана — он их тоже обозначает своими именем: «Сасся!»

Маленький мальчик идет по улице. «Сасся!» — кричит сын, увидев его.

И меня осеняет: быть может, Санькино «я» растворено сейчас в целом мире, и он по крупицам его осознает, вычленяет, собирает в себе...

 

 

Я его ревную к другим родичам, как оказывается. Теща сказала: «Санечка мой хороший!» — и меня прямо-таки кольнуло. Почему Санька «ее», когда он «мой»! Подумал так досадливо и посмеялся тут же над собой. Надо привыкать, что не «мой», ни «ее», даже не «наш» Санька, а прежде всего — «свой», суверенный человек.

 

 

Ласточка села на провод и распевала свои песни. Саша смотрел на нее, задрав голову, улыбка была на лице. Время от времени оборачивался ко мне — делился.

Ласточка улетела, и он, подняв руку и указывая на провода, потребовал, чтобы я поднял его туда и посадил на место, где пела птица.

Видимо, считает, что я все могу...

 

 

Санька проснулся, потянулся, поулыбался каким-то своим воспоминаниям и закричал: «На! На!» Что означало: возьмите меня скорей из кроватки!

Я его вытащил на свет божий, переодел, и тут он, состроив недовольную гримасу, заявил: «Бо-бо!»

— Где бо-бо, Сашенька? — спросил я.

Сын указал на правую ногу.

Я снял ползунки, но нигде на ноге никаких повреждений не обнаружил.

Надел — и снова: «Бо-бо!» Два раза так повторялось, уже почти до слез дошло. Но тут я догадался заглянуть в ползунки и нашел на правой подошве маленькую чахленькую сухую травинку. Мягкий кусочек сена.

— Ах ты, принцесса на горошине! — сказал я Саньке и вытащил травинку. И сразу все стало хорошо, и в человецех благоволение...

 

 

Вдруг, на втором году, наступило «время называния мира». Сидит у меня на руках и показывает пальцем то на дом, то на дерево, то на прохожего, то на машину. И я открываю ему страшную тайну словесных обозначений. И чувствую, даже более того — вижу, как они жадно им впитываются, на равных правах с воздухом...

 

 

Первая ссора... Я поворачиваю Санькину сидячую коляску, чтобы ехать домой.

— Погуляли и хватит! — говорю сыну. — Тебе баиньки пора!

— Гулять-гулять! — кричит он в ответ и показывает рукой назад. — Туда!..

Но я не реагирую, и раздается громкий плач. Он разгорается, в нем слышны истовые, самозабвенные ноты. Мой ребенок явно хочет спать и капризничает.

— Саня, перестань, пожалуйста, плакать! — я стараюсь говорить совершенно спокойно.

Он не унимается, крупные слезы катятся по лицу.

— Хорошо! — говорю. — Раз ты так хочешь гулять — гуляй один! Я с тобой не пойду!

Я вынимаю его и ставлю на ноги возле коляски. Мальчишка, видя, что на его плач я не поддаюсь, приседает и начинает с обиженным видом водить ладошкой по земле. При этом нытье затихает. Обе стороны испробовали силы друг друга и на секунду затаились...

Тут мне надоедает педагогика, я беру малыша на руки, целую его мокрые щеки и бормочу слова покаяния: «Ну успокойся, милый мой, хороший мой, ненаглядный!..» И он улыбается — вроде бы даже с некоторым облегчением. Но глядит еще несколько минут мимо меня...

 

 

Раза два-три у меня вспыхивало раздражение, это надо отметить объективно. Вдруг начинало казаться, что Санька мешает моей жизни, ограничивает ее свободу, что привязанность к сыну есть некая привязь, цепь, на которую я посажен. Такие всплески эгоизма, видимо, естественны для каждого человека, и для мужчин — больше, чем для женщин. Просто надо отнестись к ним с юмором и не придавать большого значения...

 

 

Неожиданно и чисто начал говорить «спасибо». Дашь ему какую-нибудь травинку, и вдруг он тебе «спаси-и-ибо» в ответ, и головой качает, и протяжность, певучесть «волшебного» слова в Санькиных устах делает это слово необычным, смешным и красивым. Вообще, как я заметил, сын привносит элемент «странности» в нашу жизнь, а «странность» бытия и его многокрасочность суть синонимы...

 

 

Сперва Санька увидел эрдельтерьера и закричал: «Собачка! Собачка!» Потом увидел короткий обрубок хвоста, изобразил изумление на лице и сказал: «Хвостик сломался! Ай-ай-ай!..»

 

 

Я делаю зарядку. Санька стоит возле дивана и смотрит. Я приглашаю: «Давай вместе! Повторяй за папой..!» — «Саша не хочет!» — сразу же отнекивается сын. Я подхожу и, осторожно надавливая на плечи, заставляю его присесть. «Сели, посидели, — приговариваю, — а теперь вставать будем! Покажи папе, как Сашенька встанет!..» И он встает, покряхтывая, и смотрит на меня, ожидая одобрения. Я его хвалю, и он приседает еще раз, и еще один. На этом наша первая совместная зарядка кончается. А я про себя отмечаю, что без принуждения педагогика, видимо, не обходится, что элемент принуждения, видимо, обязателен при воспитании ребенка, и нечего надеяться только на его собственную добрую волю...

 

 

Взял я как-то Саньку на руки и станцевал с ним. И так ему понравилось, что теперь дня не проходит без его приказа: «Танцевать!..» Подходит ко мне, берет за руку и тянет: «Папа! Танцевать! Скорей...» — «А что надо делать, Сашенька?» — притворяюсь я непонимающим. «Открой тумбочку! — подсказывает Санька. — Возьми пластинку...» И я, как автомат, послушно выполняю ту программу, которую он задает. Мне кажется, что такая моя «непонятливость» развивает в нем самостоятельность, способность мыслить, строить план, прогноз действий...

Включив технику, я двигаюсь в ритме танца, и Санька замирает у меня на руках, прильнув ко мне. «Все?» — поднимает он голову, едва стихнет музыка, «Сейчас еще будет!» — говорю я, и он, дождавшись первых зуков, снова кладет голову ко мне на плечо...

 

 

Один мой друг рассказывал: «Понимаешь, я в сыне души не чаю, отдаю ему все свободное время, играю с ним, развлекаю, гулять вожу, кормлю, мою, спать укладываю. В общем, идеальная нянька! Жена почти ни в чем не участвует, она учительница, загружена на работе. Сын ко мне привязан необычайно, нас водой не разольешь, мы оба живем своей дружбой... И вдруг он заболевает, и в первый же день болезни совершенно меняется, на меня и глядеть не хочет, отталкивает, когда я собираюсь взять его на руки. Зовет маму, только ее признает, рядом с ней успокаивается, вроде лучше, легче ему рядом с ней... Я поначалу ужасно обиделся, увидев это, — для него живу, а он... Эх, да что там!.. А потом одумался: видно, так от природы заложено, что в критические минуты ребенку нужна только мать. И нечего тут беситься и впадать в разочарование! Может, мальчику действительно легче выздороветь, когда мама рядом. А после болезни — веришь? — опять мама вроде как в стороне, своими учениками занимается, а мы с сыном — закадычные друзья...»

 

 

Присел, балуясь, и левая рука оказалась под коленкой. Правая была свободна и летала, как хотела, а вот левая вдруг попала в неволю.

Сашка подергал, пытаясь вытащить руку. При этом чуть не потерял равновесие.

— Что-то никак! — сказал озабоченно. И посмотрел на меня. Я не отреагировал — очень интересно было наблюдать.

Санька еще подергал. Сморщил лицо — приготовился плакать... Раздумал плакать — разгладил лицо.

— Папочка, помоги! — попросил своим тонким голоском. — Ручка даже застряла!

Я засмеялся и приподнял его, освободив руку.

— Вот она! — радостно сказал он, разглядывая ладошку...

 

 

Я чувствую себя мудрым и значительным благодаря сыну. Он дарит мне ощущение собственной весомости. Внешне моя жизнь выглядит скучновато: из дома — на работу, после работы — магазины и дом. Но столько событий происходит ежедневно, что я считаю себя богатым человеком, и я действительно богатый человек. Ведь, помимо контактов на работе, мне дарована роскошь общения с возникающей Вселенной — миром сына моего. И мы с женой можем — единственные на свете — без обсерваторий, без телескопов наблюдать что-то такое, чего никому, кроме нас, видеть не дано, — становление новой планеты, созревание нового разума...

 

 

© 2009-2015, Сергей Иванов. Все права защищены.