“Записки детского врача”.
Записки детского врача.
Продолжение.
Раздел 2
Вдруг — носом к носу — столкнулся с Вовкой, которого недавно выписывал домой. Он буквально врезался в меня. Я растопырил руки, желая его удержать. Мне хотелось перемолвиться хоть парой слов. Но он глянул ошалело, крутанулся волчком, нырнул под мою левую руку и помчался дальше по улице.
«Не узнал!.. — подумал я огорченно, глядя ему вслед.
И еще припомнил: — А ведь глаза-то у него заплаканные!.. Почему?..»
И чувствую, что настроение испорчено.
Леночкины желтые волосы пышной копной лежат на плечах. Они перевязаны узенькой синей ленточкой. Щеки покрыты румянцем. Глаза большие, светло-коричневые. Длинные ресницы чуть загибаются кверху.
Ведет себя девочка, как «светская дама». Выступает по коридору важно. Глядит на всех с укором: словно все перед ней провинились и не понимают этого.
Когда ее приглашают на процедуру, она тщательно разглаживает постель, убирает с тумбочки игрушки и книжки, охорашивается перед маленьким зеркальцем. Если ее торопят, она томно отвечает: «У меня же нервы!» — и продолжает неторопливо прибираться.
Она легко бледнеет и падает в обморок. Давно я не видел девочек, падающих в обморок. Возможно, я вообще таких девочек не видел. К тому же она оказалась ябедой. Прибегает ко мне и жалуется: «Меня Сережка сейчас толкнул!.. На меня так Петька смотрит, что мне страшно!..»
В Петьку она влюблена. Хотя какая там любовь между двумя десятилетними ребятами.
Она просит у медсестер лак для ногтей и сверкает ярко-красной «окраской».
Она благоухает парфюмерными запахами. Она делается в присутствии Петьки вертлявой и кокетливой, строит глазки, на ее ужимки смешно смотреть.
Первое мое побуждение: поговорить с ней. Но что я скажу? Что влюбляться ей рано?.. Что любить — нехорошо?.. И я молчу.
А Петька — тот, по-моему, совсем ничего не понимает. Ведет себя обычно, по-мальчишески. Хохочет, задирается, иногда грустит.
Однажды он дернул Лену за ее пышные волосы, и девочка расплакалась. Петька поглядел на нее, плачущую, с пренебрежением. Он не мог, не готов был понять, что девочка плачет от радости — оттого, что ее заметили. Самая мысль о том, что можно плакать от радости, видимо, никогда еще не приходила в Петькину голову.
С ним говорить о Леночке тоже не стоило. После такого разговора он бы шарахался от девочки как от огня. Сейчас, по крайней мере, он ее не избегает...
Я наблюдал и не вмешивался...
После периода «растерянности» Леночка перешла в период «агрессии». Она высмеивала Петьку, как только тот возле нее появлялся. Петька не мог понять за что. Злился на Лену, терялся перед ней, боялся ее, избегал. Но попробуй уберегись от острого женского язычка, находясь в маленьком больничном отделении.
— А, лопушок! — ехидно посмеивалась Ленка, намекая на оттопыренные уши своего избранника. — У тебя ветер в парусах не свистит?..
— Дура! — обычно откликался Петька, ничего более оригинального он придумать не мог.
Я заметил, что мальчик стал следить за собой: тщательно причесывался, застегивал пижамную куртку на все пуговицы, то и дело взглядывал в маленькое зеркальце, которое носил в кармане.
Выбрав момент, я посоветовал Петьке:
— Подружился бы ты с Леной! Она интересная девочка, много знает. Говорила, что в баскетбол хорошо играет!..
— Я не знаю, как с ней дружить! — сказал Петька.
— Придумай что-нибудь интересное! Хотя бы о прочитанных книгах можно говорить целую вечность!..
Петька попробовал. Он заговаривал с Леной не один раз. Но Лена вступила в период «негативизма». Она игнорировала Петьку.
Подошло время ее выписывать. Я затянул выписку на два дня. Но видно — не судьба...
Петька после ее выписки снова превратился в обычного мальчишку — голова была часто не причесана, пижамная куртка не застегнута, маленького зеркальца я у него больше не видел.
Когда я его выписывал, пришла его мать. И мне стало грустно. Мне хотелось, чтобы Лена встретила его при выписке.
Может быть, так и было?.. Может быть, она ждала его на улице?..
— Вы сегодня оранжевый, Степан Игнатьевич! — так меня встречает Венька. Вчера он обозвал меня синим, позавчера — желтым. И всякий раз он прав. Сегодня я поругался с главврачом, сказал ему, что он бездарный руководитель. Вчера я предчувствовал, что поругаюсь, — недовольство главврачом копилось долго, медленно достигало «критической черты»... Позавчера я был в обычном рабочем состоянии — бодрым и приветливым...
Венька любит рисовать. Ему двенадцать лет. Ласковый и нервный мальчишка. Меня восхищает его способность рисовать абстракции. Не бессмысленные, нет — их можно понимать или хотя бы чувствовать.
— Нарисуй мне радость! — прошу я. И Венька тут же черкает карандашом в тетрадке. Я вижу много закорючек, словно бы запятых. Они образуют «облако». Под «облаком» висит «солнце». Нет, это веселый глаз, а не солнце.
— Нарисуй мне... — И не знаю, что придумать. Он уже целую общую тетрадку изрисовал по моей просьбе. — Нарисуй мне... болезнь!
Но Венька и тут справляется не думая. Волнистые линии бегут по листу. Они не параллельны, залезают друг на друга, хаос какой-то. И между линиями — глаза. Множество глаз — всматриваются, ищут. Глаз — непременный элемент Венькиных композиций.
— Нарисуй мне войну!.. — я сдался, моя фантазия иссякла. Какой мальчишка не сумеет нарисовать войну.
Но Венька не рисует. Он растерянно смотрит:
— Я не могу... — Он сам не верит себе. Он рисует бессознательно, как поет птица. Его сила никогда ему не изменяла.
— Я не могу... — повторяет он с улыбкой. И в этой улыбке мне видятся слезы.
— Так это же хорошо! — говорю я. — Во время войны ничего нет! Все уничтожено! И рисовать нечего!..
— Правильно!.. — Венька соглашается с облегчением. И переворачивает чистый лист.
С Линой Петровной странные отношения установились. Вроде бы со стороны посмотреть — почти дружески разговариваем: часто путаем «ты» и «вы». Отпускаем шутки, похохатываем, рассказываем эпизоды из семейной жизни. Но в равновесии этом напряженность, скованность. Оно в любую секунду может смениться стычкой, и такой, что от столкнувшихся лбов искры посыплются. Я бы хотел, чтобы она ушла: на детей кричит.
И вроде бы к тому и идет. Ее мужу дали квартиру в райцентре. Теперь ей на работу — час на электричке. Уверяет, что до отпуска доработает и перейдет в райцентр. Потом, вроде раздумав, говорит: «А чего мне уходить! Сколько лет я здесь! Подумаешь, час езды!»
А Екатерина Матвеевна, как я заметил, ее терпеть не может. И неприязнь эта обоюдная. Встретившись при передаче дежурства, они вечно друг друга подкалывают — и довольно зло...
— Что-то ты, кукла очкастая, на меня несешь, будто я лекарств не получаю?
— А ты что, ведьма толстая, думаешь, я за тебя получать буду!..
Шуточки вроде...
— Знаете, такая картина есть про незнакомку? — говорит Венька. — Там тетенька в карете сидит и улыбается.
— Знаю, — говорю я.
— А у нас тоже случай был с незнакомкой!
— Какой случай?
— Мама у меня очень книги любит и всем их дает, — говорит Венька и щурится. — У нас открытая библиотека. Маму предупреждали, что книги — это редкость, что их растащат. А мама только смеялась: все не украдут. У нас было две тысячи томов. А сейчас еще больше. Потому что читатели присылают нам книги в подарок. Бандеролью. Или посылкой. Или просто приносят. Хотя есть и воры. Мы же не записываем, кто и что взял. Даем просто так, под честное слово. Некоторые берут — и с концами. Не возвращают.
— А где же незнакомка?
— Сейчас, — говорит Венька. — Однажды мама привела какую-то женщину. Молодую, красивую. Как та, на картине. Мама и говорит: «Вот, Венька, познакомилась я на улице с тетей Тоней. Она одна в чужом городе, некуда пойти. Я и подумала, пусть побудет у нас...» А мы с мамой в театр собирались. А как же книги, хотел я спросить, — ведь тетя Тоня нам чужая?.. Но не спросил, постеснялся... Оставили мы тетю Тоню и пошли в театр. Слушали «Травиату». Очень хорошая музыка... Возвращаемся вечером и видим — сплошной кавардак... Дверь в нашу квартиру раскрыта, и наши книги свалены на лестничной площадке. Грудами, пачками. И тетя Тоня еще охапку выносит... Мама, я заметил, вся белая стала. Бросилась к тете Тоне и говорит: «Что случилось, Тонечка? Давай помогу!..» А тетя Тоня засмеялась, такая довольная. «Ой, — говорит, — какое счастье, что вы пришли наконец! Я уж умоталась!..»
Венька опять щурится.
— А знаете, что случилось?.. На нас протек сосед сверху. Много воды было. Тетя Тоня бросилась книги спасать. И почти все спасла...
Венька вздыхает.
— А мне очень стыдно было. Я ведь подумал, когда мы из театра пришли, что тетя Тоня наши книги хочет своровать...
Есть в отделении кинопроектор «Луч-2». Я его починил, купил в магазине фильм, принес из дому пустую магнитофонную кассету.
Первый сеанс в палате. Все отделение собралось. Ребятня, мамаши, сестра, санитарка. На кроватях, на стульчиках вихрастые головы, косички, бантики, массивные тени взрослых.
Заворчал, зажужжал проектор. Бегут кадры «мультика». Кто-то привстанет, попадет в луч, и сразу — вопль негодования...
Ребята прямо-таки помешались на кино. Едва появлюсь в отделении, облепят и галдят: «А мультики сегодня будут? А когда? В какой палате?»
Срочно призвал двух мальчишек на помощь. Обучил их. Затея моя вроде бы их крепко сдружила. Всегда стоят у аппарата вдвоем. Один включает, второй выключает. Один крутит фильм, второй перематывает пленку после сеанса. Потом они меняются.
Учительница, приходящая из школы, недовольна: «Что это они тут совсем учиться не хотят! От кино никак не оторваться! Скучно вам тут, ребята?..»
— Не-е-ет! — отвечает хор.
— Давай я тебя домой заберу!.. — учительница дочке. — Степан Игнатьевич разрешил!..
— Нет, мамочка, не сегодня! Я до пятницы тут побуду!..
Медсестра в палате делает Веньке последний перед выпиской массаж. Венькин папа ждет сына в ординаторской и рассказывает о нем:
— Мне интересно с Венькой, интересно что-то придумывать; нравится, когда он удивляется. Я вместе с ним словно заново переживаю детство. Это увлекательное чувство, это ни на что не похоже! Вот я, например, повел его в лес, и мы нашли «заколдованную» поляну. Там под каждым кустом — конфета. Мы собирали их, конфеты. Читали стихи про гномов. До сих пор Венька об этом вспоминает. Ну, а что мне, трудно, что ли, было накануне купить конфет и сбегать в лес — «подготовить» поляну!.. Или вот еще: мы с ним играем в «узнавание». На прогулке. В трамвае. В электричке. В общем, где-нибудь в дороге. Что можно, скажем, узнать в каплях, бегущих по проводам во время дождя? С чем их можно сравнить? Не знаете? А Венька их сравнил с машинами на шоссе. Катится машина по шоссейке, как по проводу капелька... А как мы с ним строили шалаш и в нем ночевали!.. Как изучали травы лекарственные, собирали их и сдавали в аптеку!.. Как строили модель самолета!., Как читали Жюль Верна, Майн Рида и обсуждали!.. Да разве обо всем расскажешь!.. О рисунках его мы каждый день говорим!.. Он взрослеет быстро. Теперь не он ждет, что я придумаю, а я жду его новых выдумок!..
Папа хотел еще что-то рассказать, но тут появился в ординаторской Венька и началась веселая суматоха сборов домой...
В конце марта будет вечер нашей больницы в местном Доме культуры. Сейчас репетируем. Собираемся в просторном кабинете главврача. Баянист вешает на стену бумагу с текстом очередной песни.
«Мужская группа» в хоре — хирург, терапевт, главврач и я. Главврач ревностно относится к репетициям: отчитывает тех, кто не ходит, клянется учесть посещаемость при распределении отпусков.
От отделения поют двое: Евдокия Васильевна и я. У медсестры моей отличный первый голос...
Я уже говорил, что Алешка — один из трех отказных детей в отделении. Когда к другим приходят родители, Алешка прячется за шкафами для белья и подглядывает.
Я вытаскиваю конфету из кармана и даю Алешке.
— А это кто принес?
— Будем считать, что тебе ее папа принес!
— Папа?.. Митя Пронин?.. — Похоже, мальчик принимает мои слова всерьез.
— Будем считать!.. — соглашаюсь я, хотя помню, что в истории болезни про Митю Пронина — ни слова...
— А вы его тоже знаете? — удивляется Алешка.
— А ты думал!
— Но ведь он же мой папа! И потом...
— Что потом?
— Он же волшебный!.. — шепчет Алешка. — Вчера ночью Митя Пронин принес ко мне скафандр. Я его надел. Митя Пронин застегнул «молнию» на спине, и мы полетели.
— Куда? — шепчу я.
— Конечно, на Луну! — говорит Алешка — Там живет Баба Яга. На дне самого глубокого вулкана. Туда космонавты не залезали, и никто ее не видел. У нее есть зеркальце такое, называется «лазырь». На кого лучик от этого зеркальца направишь, тот будет плохим. А если лучик отведешь, человек снова хороший... Мы спустились на дно. И тут на нас напали огненные пиявки. А мы выхватили водяные пистолеты и — бац! бац! — по ним. Капля воды попадет — и сразу пиявка мертвая. Всех перестреляли. И вдруг увидели Бабу Ягу. Она свои зубы вынимать стала и в нас кидать. Упадет ее зуб и, как бомба, взрывается. Я хотел испугаться, да Митя Пронин меня научил, как защищаться. Только Баба Яга зуб кинет, мы сразу двигатели включаем, которые в наших скафандрах. Прыг — и мы над взрывом. Баба Яга увидела, что не справиться с нами, да как завоет. Мы уши зажали. А в это время одна огненная пиявка, которая уцелела, прыг на папу сзади! И скафандр ему прожгла!.. Я его скорей на плечи взвалил, включил двигатель и на Землю повез. Прямо сюда, в больницу. Его вылечили и домой отпустили... Так мы и не добрались до противного зеркальца. Оно ведь у Бабы Яги на маму нашу направлено. Митя Пронин сказал, что скоро мы опять полетим...
Шестилетний малыш плакал тихонько, а я его отвлек, поговорил с ним серьезно, выслушал его рассказы о любимых «мультиках», погладил по голове, обещал, что скоро он пойдет домой, и вдруг слышу:
— Ты мне понравился! Приходи ко мне домой в гости! И я подарю тебе свою собаку!
— Ты мне тоже очень понравился! — ответил я. И, только шагая домой, вдруг понял, какова его щедрость. Ведь самое любимое — собачонку свою — готов отдать...
Мать и отец Вали — рабочие. У них никогда не было своих детей. Несколько лет назад взяли девочку из детдома. Души в ней не чаяли, ласкали, баловали. Но у девочки развилась опухоль. И она погибла.
Спустя некоторое время супруги удочерили другую девочку — Валеньку, мою нынешнюю пациентку. Мать с Валей подружились, а вот с отцом у девочки что-то не вышло. Или у отца с девочкой. Холодновато относились друг к другу.
Я принял Валю в отделение, чтобы лечить от бронхита. Долго говорил с ее приемной мамой, советовал ей переменить место жительства. Мать меня слушала хорошо, рассказывала про свою жизнь...
И вдруг после выходных узнал, что она — мама Вали — скоропостижно скончалась. Опять, значит, Валя стала сиротой. Вряд ли отец будет один ею заниматься — отдаст, наверное, обратно в детский дом...
Валя уже знает, что у нее умерла мать. Но, как я заметил, упорно не соглашается с этим.
Девчонки налетают на меня утром в коридоре отделения. Я обнимаю Валю, глажу ее по голове, присев на корточки.
— Степан Игнатьевич, а у Вали мама умерла! — кричит Наташка.
— Да брось ты, Наташа! — возражаю. — Не говори ерунды!
— Правда! — обижается Наташа. — Да Валя и сама знает! Скажи, Валя!
Малышка чуть приметно кивает. И тут же спрашивает:
— А вы меня домой сегодня отпустите?
— Нет, Валенька! Ты еще не поправилась!
— А у нее сегодня маму хоронить будут! — вмешивается Юля. — Я знаю, мне вчера моя мама говорила!
— Твоя мама сказала неправду, Юля!
— Ну да! — Юля надувает губы, за маму свою обижается.
Валя затихла в моих руках, прижалась ко мне, будто прося защиты. Я ее ласкаю, а сам думаю о детской бестактности, Девчонки стоят вокруг меня и не могут понять, почему я не верю им и говорю Вале неправду...
Никак не могу ее увидеть. Приходит по вечерам какая-то пожилая женщина и передает нашим сиротам конфеты, яблоки, зефир...
Сестры удивляются, спрашивают у нее:
— Зачем вы это делаете? Скажите! Может, вы взять кого-то хотите?
— Здоровье у меня плохое, чтобы приемыша брать! А что подарки приношу — так просто по сердцу мне это: приласкать ребятенка, которому плохо!..
Так она говорит. Кроме нее, есть еще девочка четырнадцати лет, бывшая наша пациентка. Лежала в отделении больше двух месяцев назад, а до сих пор не забыла нашего Лешку — приносит ему книжки, игрушки...
Пришел Валин отец. Вид у него хмурый, словно бы сонный. Мнет в руках свою старенькую кепку.
— За дочерью пришел! — сказал мне твердо.
— Как же вы с ней будете... теперь?
— Обыкновенно!.. — в его голосе злая нотка.
— А стирать? Готовить?..
— До чего вы мне надоели, жалельщики! — говорит он. — И постираю, и сготовлю, не бойтесь! Вас послушать — и забулдыгой стану, и в детский дом-то Валю отдам!..
Я чувствую, что краснею. Он словно угадал недавние мои мысли...
— А вот никуда ее не отдам! Выращу не хуже других!..
Он ждет свою дочку, взвинченный, раздраженный... я чувствую, что благодарен ему. Молодец, что меня отругал...
Снова привезли Вовку — самого первого моего пациента. Он в тяжелом состоянии. Сознания нет, бредит. Сердце скачет в бешеном ритме. Над легкими, где ни послушаешь, самые вредные — «влажные» — хрипы, лицо бледное, губы синие. Дыхание — как у рыбы на берегу. Температура — тридцать девять и девять.
У мальчика начались судороги. Тут же, на диване в ординаторской, мы с Линой Петровной начали ему делать инъекции, сделали клизму с хлоралгидратом, дали увлажненный кислород.
Санитарка притащила два штатива, и мы поставили капельницы на обе руки.
Ветер ударялся в оконные стекла, и стекла потрескивали. Деревья шумели протяжно. Цветы на подоконнике застыли в напряженном ожидании.
Вдруг вспомнилось, что Вовка рассказывал, будто слышит, как растут цветы...
Стрелки приклеились к часам. На щеках у Лины Петровны пылали раздражающе яркие красные пятна.
Ребята играли в коридоре, до нас доносился их гомон. Они остались под присмотром санитарки. Мы с Линой Петровной были возле Вовки...
Судороги исчезли. Температура немного снизилась. Пульс уже не так частил.
Это было предвестие — одолеем! справимся!.. Мы с Линой Петровной переглянулись, возбужденные общей радостью. Глаза у Лины Петровны были влажные. И я почувствовал, как близко у меня у самого стоят слезы... Отвернулся поскорее...
Ночью Вовка пришел в себя, посмотрел на нас осмысленно, и тень улыбки мелькнула на его лице. Потом он заснул...
Рано утром прибежала Вовкина мать. Лицо у нее было изможденное. Нос распух от слез. Две глубокие морщины появились на лбу.
— Что с ним, доктор? Как он сейчас?
— У него тяжелейшее воспаление легких. Не понимаю, как это получилось! Он же хронический больной, он же знает, как надо беречься!
— В семье у нас неладно!.. — Вовкина мать всхлипнула. — Ревнует меня мальчик...
— К отцу?..
— К матери своей умершей. Все ему кажется, что ее забыли, что я мешаю его отцу и сестре помнить про мать... А тут еще перстенек!.. Его мне муж подарил. В недобрый час, видно... Володю это рассердило. Маме папа золотых вещей не дарил, а мне — пожалуйста...
— Посердится и перестанет.
— Он этот перстенек взял, доктор...
— Как взял?..
— Ну взял, унес из дома...
— Стащил?
— Ну, в общем, взял. То ли кому-то отдал, то ли выбросил... Я молчала, пыталась от мужа скрыть. А на днях мальчик сам признался отцу, что взял. Такая между ними сцена была...
Вовкина мать перевела дыхание, ей не хватало воздуха.
— Муж кричит, злой, красный. Вовка тоже кричит. Плачет и кричит на отца... «А чего ты все ей! И цветы ей! И подарки всякие! Маме никогда не дарил!..» Муж кричит: «Она тебе тоже как мама!..» А Вовка в ответ: «Она сама говорит, что она вторая мама! А мне вторая не нужна! Мне первая была нужна!..» А муж тут на пол сел, Вовку к себе привлек и сказал ему так тихо, жалобно: «Что же делать, сынок, если я вторую маму полюбил сильнее, чем первую! Ты уж меня прости, и не обижай ты ее, пожалуйста!..» А мальчик набычился и молчит. Вижу, как ему хочется отцу на шею броситься. Но молчит, держится. Гордость его держит да обида за мать... Так и разошлись. Муж тоже набычился. Подкатило у него, видимо, раздражение к сердцу. Пообещал мальчику: «Я тебя в колонию отдам как воришку, если не вернешь перстень!..» А Вовка ему крикнул: «Ну и отдавай!..» А на другой день к вам в больницу попал... Неужели так сильно разговор этот на него повлиял?..
— Может быть... — я пожимаю плечами. — Болеть ему еще долго...
— Совсем он отвыкнет от меня...
— А вы оставайтесь тут.
— Как? — она встрепенулась, глянула недоверчиво.
— Будете ухаживать за ним и помогать нам.
— Спасибо!
Вовкина мать быстро прижилась в отделениии и помогает нам. Кормит малышей вместе с буфетчицей, подметает, моет полы, держит ревушек во время инъекций. Но главное ее дело —быть возле Вовки. Она его кормит, поит, умывает, читает ему книжки. И днем и ночью она рядом с мальчиком. Однажды, когда я дежурил по больнице, я хотел во время ночного обхода прогнать ее спать. Но поглядел, как она меняет сонному Вовке потную ночную рубашку, как прильнул к ней мальчик, а она ему в ухо шепчет что-то домашнее, теплое, — и не стал.
Днем все чаще вижу, как она сидит на Вовкиной кровати, держит Вовку за руку и о чем-то говорит, говорит с ним. Лицо у Вовки бледное, а уши краснеют, будто просвеченные солнышком. И на лице у него робкая, удивленная полуулыбка.
«Мне кажется, — сказала как-то Лина Петровна, — здесь она по-настоящему со своим Вовкой встретилась!..»
«Ужасы» медсестер:
— С ума сойдешь с ними, Степан Игнатьевич! Ей-богу, с ума сойдешь! И как я успела! Сама не знаю! Вошла в палату и вижу — Лешка со стола падает! Взобрался, да, видно, оступился! Как я его поймала — но помню! Головой как раз на батарею падал! Представляете? А не случись меня рядом? Расшибись он? Прямая бы дорога тогда — в тюрьму! На нашей работе никаких нервов не хватит!
— А в мое дежурство что было! Лешка Сереже чуть нос не откусил! Увидела я, что сцепились, Лешку оттянула, смотрю — а у Сережи вокруг носа красные скобки — следы зубов! Меня аж заколотило! Лешку схватила, чувствую — разорву сейчас! Отпустила, отвернулась и вспоминаю считалочки детские —только бы от Лешки мыслями оторваться! Еле успокоилась! Лучше в цех, к станку, чем у нас!..
— Мальчишка у вас домовитый! — говорю я матери, которая пришла на беседу со мной. — Хороший! На малышах пижамки поправит, носы подотрет, игрушки починит, если в силах. Малышей в столовой покормить поможет. Мужичок, одним словом, в свои двенадцать.
— А ведь я его деньгами таким сделала! — говорит мать. — Как подрастать начал, самостоятельность в нем заиграла. Огрызаться стал, перечить. Приказывать норовил...
Она замолчала.
— Ну-ну... — подтолкнул я.
— Однажды он заявил: что ты меня копейками своими попрекаешь! Подумаешь, дорогое дело — ребенка вырастить! Буду зарабатывать — все тебе отдам, что ты па меня потратила! Глупыш, я ему сказала. Ты и не представляешь, сколько денег на тебя уходит. А он мне в ответ с таким гонором: ничего, скоро представлю; я теперь все расходы записывать буду. И завел в самом деле тетрадку. И записывать начал...
— Как же он учитывал, сколько съест? — интересуюсь я.
— А он пополам делил! — усмехается мать. — На меня и на себя. Представляете, даже увлекся своей арифметикой. Узнавал, сколько стоит стирка белья, глажение. В комбинат бытовых услуг специально бегал. Сколько за воду платим, за газ, электричество. За квартиру. Все ему нужно было знать. Четыре месяца считал. На пятом бросил. Слушай, спросил у меня, зачем ты меня заводила, если знала, что я такой дорогостоящий?.. Ты мне на самом деле дорог, я ему сказала. Но не в денежном смысле, а как друг, самый близкий мне человек... И уж больше копейкой попрекать его не приходилось...
У Алешки, самого лихого нашего «беспризорника», объявилась мать. Она отсидела срок и теперь приехала забирать сына. Полная молодая женщина, она понравилась мне задором, жизнерадостностью. Но хорошо ли с ней будет мальчишке? Он озорник, его необходимо держать в твердых руках, а мать, конечно, его будет баловать — после всех-то передряг!
Спустя две недели она снова показалась в отделении. Мы, как говорится, ахнули и рты разинули. Нашего бывшего питомца не узнать. Вместо знакомого нам неуправляемого чертенка в ординаторской воспитанный, благодушный мальчик. Он невозмутимо на нас поглядывает, словно видит впервые.
Мать рассказала, что дома он пошаливает, но, глядя на него, в это не верилось. В первые дни после больницы он все спрашивал, просыпаясь: «Мама, мы в палате останемся или в коридор пойдем?..»
Отделение лечит, это хорошо. Но оно же давит на психику ребенка, вызывает массу отрицательных эмоций, притормаживает психическое развитие. Опрятный ребенок, побыв сколько-то в отделении, может начать мочиться под себя, словно забывает уже усвоенные культурные навыки. Ласковый мальчуган, целый день ревевший при госпитализации, увидев мать при выписке, равнодушно, как на чужую, смотрит на нее. Спокойная девочка, тихо и незаметно пролежавшая двадцать дней, при выписке вдруг впадает в истерику, рыдает, визжит. Матери некоторых пациентов рассказывают, что ребята первое время после отделения дома пугливы, слишком капризны, плохо спят, не слушаются, с ними очень трудно. Их «не узнать», они «сами не свои». Конечно, такая реакция далеко не у всех, но тем не менее она существует. Уколы, таблетки, процедуры, дисциплина — столько наваливается на маленькие плечи, попробуй снеси! Ученые установили, что при поступлении в клинику уровень холестерина и другие биохимические показатели у ребенка повышаются так же, как у летчика, совершающего сложный испытательный полет. Вот каково влияние госпитализации!.. Так что же, крест на отделениях ставить? Не нужны они, выходит? Вредны?.. Да, — отвечу я, — но одновременно и полезны, и польза, несомненно, во много раз больше! Я верю, что со временем заболевшего ребенка не надо будет отрывать от дома. Лечить будут уметь все... А сегодня многие родители медицински неграмотны или псевдограмотны, что еще хуже. Сегодня климат в семьях далеко не всегда оптимальный и взрослые далеко не всегда осознают меру ответственности за ребенка. Поэтому сегодня детские отделения необходимы.
Мое дежурство. Обход сделан. Сидим с Линой Петровной в сестринской и болтаем.
— До чего вы, мужики, народ несовершенный! — говорит Лина Петровна с улыбкой. — Опекать вас надо — от первого вздоха до последнего. Опекать и подталкивать. У меня муж дома до того ленивый! Даже не верится, что он на работе ворочаться может! Придет, уляжется на диван, газету или книгу в руки —и никакой силой его не сдвинешь! И сын такой же — все бы дома торчал! Но его-то хоть можно выгнать, чтобы с мячом побегал. А мужа ничем не сдвинешь. Надоело мне это до чертиков! Пришла я домой как-то и сказала: «Вот что, любезные! Пошли-ка со мной на природу, на речку — ведь недалеко! Разожжем костер, напечем картошки, по лесу побродим! Благодать!..»
Они сразу оба заныли. Поздно, мол, уже и холодно, ужинать пора. А я им так: «Если вам ужинать пора — ужинайте, холодильник полон! А на меня не рассчитывайте! Я хочу жить, а не прозябать в четырех стенах!» Ушла я от них в лес, и так было хорошо! И до следующего дежурства дома ничего не делала. Приду переночевать, а с утра — в лес да на речку! Так меня это освежило — слов нет! А мужики мои за два дня запаршивели, грязью заросли! Вот и сильный пол! Я вернулась и за уши их вытащила из грязи. Одного поставила к стиральной машине, другого — к пылесосу... Сказала им: «Уезжаю на сутки! Если через сутки дома все сверкать не будет — уйду от вас совсем! Так и знайте!..» Вернулась после дежурства, а у меня не квартира — ВДНХ! Постарались мои мужики! Я им за это такой праздничный обед закатила — неделю пальчики облизывали!.. Опекать вас надо и в кулаке держать.
Когда-нибудь мальчика будут звать Юлианом, а пока что иначе как Юлькой не зовут. Или еще — Юлой. У него любимое занятие — вертеться на одном месте. Долго-долго может. А потом остановится и не пошатнется. Видно, космонавтом хочет быть.
Он очень любит рассказывать «страшные» истории. «В черном лесу стоял черный-черный дом...»
— Ты бы лучше о себе что-то рассказал! — предложил я как-то.
— Можно! — согласился он.
Возле него собрались мальчишки. Неподалеку, за столом, сидела сестра. Я стоял рядом, но когда Юлька начал рассказывать, — подошел к мальчишкам.
— У меня батя — боксер! — начал Юлька. — Мастер спорта. Но главное не это. Главное, что мы крепко дружим. Никакими тайнами не боимся поделиться. Он из-за спорта совсем еще молодой. Будто студент... А тут ко мне десятиклассник один пристал. Я на него налетел случайно, извинился, а он не отпускает. Вцепился как вампир. Я тебя, говорит, по стеклу размажу. Выгреб у меня из карманов до ниточки все и говорит: будешь носить мне каждый день по два бутерброда с колбасой, понял? А то мне дома жрать мало дают!.. Сказал и ушел, Я дома с папой поделился. Назавтра нашел меня этот гад. У него кличка Блямба, мне ребята сказали... Нашел меня Блямба и спрашивает: принес?.. А я ему, как папа советовал, талончик даю на комплексный обед: на, мне не жалко! Тут он позеленел да как схватит меня за ухо. А в это время ребята учительницу позвали. Она как раскричалась на него. Он и ушел. А после школы он меня подкараулил и три его дружка. Возьми у матери золотые сережки, сказал Блямба, и завтра принеси! Не сделаешь — плохо будет! Бить будем тебя! И дружки его ухмыляются, четверо на одного... Поговорил я с отцом, а тот посоветовал с мальчишками в классе поделиться. На отца-боксера, сказал, надеяться не надо... Назавтра, на большой перемене, попросил я мальчишек остаться в классе. И сказал им: Блямба и его дружки бить меня собираются. За то, что я не своровал для них сережки у матери. Если вы не поможете, мне будет плохо... Так я сказал, и мальчишки решили со мной идти. Только Юрка Обухов сдрейфил. Он вечно за себя боится... Вышел я один после уроков, а Блямба уже стоит, ждет. Пошли, говорит, на спортплощадку и не вздумай бежать. А спортплощадка за школой и деревьями густыми обсажена. Там уже дружки его стоят, плюют себе под ноги. Ну, говорит Блямба, принес?.. Нет, говорю, не принес. А самому, конечно, страшно маленько. Что, если пацаны раздумают?.. Получай тогда, говорит Блямба, и на меня... А я из кармана свисток выхватил да как засвищу! Такой сигнал у нас был... Тут мальчишки наши налетели как саранча. И началась у нас куча мала. Их четверо. А нас восемнадцать без Обухова. Мы заранее на четверки и пятерки разбились. Две четверки на двоих, которые с правого края от Блямбы. Две пятерки — на Блямбу и того, что с ним рядом... Навалились мы, бьемся. А Блямба сильный, пятерых нас ворочает. Вдруг такой голос грозный: что тут за безобразие!.. Мы вскочили, Блямба вскочил... А это мой папа. На меня и не смотрит. Будто случайно мимо проходил... Ты иди, парень, куда шел, Блямба ему говорит, не то схлопочешь!.. А папа так весело говорит: невежливость надо наказывать. Стойку принял и начал прыгать вокруг Блямбы. Он — боксер, дружок Блямбе крикнул. И они убежали вчетвером. Папе даже ни разу ударить не пришлось...
— Жалко... — разочарованно тянет кто-то...
Нашу Марину удочеряют. Забирают ее в Ереван. Женщине, ее «маме», сорок с лишним. Она спокойная и обаятельная.
Ко мне на отделение сбежалась чуть ли не вся больница. Наши кумушки глазеют, вслух сравнивают Марину с мамой, присуждают несомненное сходство, умиляются.
Я проверяю документы об удочерении. Мама одевает свою «дочку», мы ей желаем сто счастливых лет, и они уходят, маленький и большой человек, держась за руки.
Еще двое нашли друг друга. В который раз произошло обыкновенное чудо.
А Лина Петровна роняет слезы. И я благодарен ей за то, что плачет...
Вовкина мать пришла ко мне отпрашиваться.
— Часа на два, на три отпустите, пожалуйста, доктор! Я вас очень прошу!
— Да я совсем отпустить могу! У Володи самочувствие неплохое, контакт у вас наладился. Идите домой, если хотите!
— Насовсем я не уйду, Степан Игнатьевич! Я только за перстеньком!
— За каким?..
— Да за тем самым, золотым, который Вовка взял!
— Да ну! Сознался?!
— Я и не спрашивала! — она глядит со счастливой гордостью. — Сам рассказал! Он этот перстень в школьном саду закопал. Я хочу выкопать и домой отнести!
— Ну, конечно, идите!
Она уходит, и я почему-то волнуюсь все время, пока ее нет. И Вовка волнуется — стоит у окошка, переступая с ноги на ногу.
Потом она возвращается, и улыбка на ее лице говорит, что все хорошо...
Ощущение семьи... Мы и ругаемся, и миримся, и веселимся, и печалимся, мы в чем-то симпатичны друг другу, а в чем-то нет — в какой семье не бывает этого!... Знаю про каждую медсестру, про каждую санитарку — чем и как живут, что у них дома. И действительно, отделение, как продолжение дома для любого из нас. Времени мы здесь проводим больше, чем дома. Энергии, заботы отдаем чужим детям не меньше, чем своим.
Я не хочу идеализировать. Но такой близости сотрудников нет в крупных клиниках, не может быть...
Пересменок. Екатерина Матвеевна с Линой Петровной.
— Я вчера Тане рот до самой глотки обрабатывала. Столько афточек — просто ужас!
— И не говори, девка! Я тоже с ней намучилась! И куда мать смотрела!
— Они с мужем, видать, не гладко живут. Дерутся, наверное. Девчонка-то ночью вдруг вскочит, затрясется, а глаза дикие. Не видала?
— И голову подымает! Уж вроде заснула, и вдруг — торчит головешка! Проверяет: есть ли кто рядом или бросили ее!
— И подушку обнимает!
— А правую руку обязательно под подушку!
— А потом сползает во сне!
Так они говорили про годовалую Танюшку, две медсестры, два «аса», и мне был приятен этот их «производственный» разговор.
Наташа уезжает от нас в детский дом. С утра явились все сестры. Будто на совещание...
Женский хоровод вокруг девочки. Та гладит по голове, та помогает натягивать платьице, та вплетает ленточку в волосы, та просто смотрит пригорюнившись... На кровати — кульки с конфетами. Их много, этих кульков...
Наташа притихшая, растерянная, красная. Переводит глаза с одной медсестры на другую. И те, на кого она смотрит, невольно опускают глаза...
Я боюсь, что сейчас она спросит: «Почему меня никто не взял к себе? Почему меня никто не захотел полюбить?..»
Я боюсь этих вопросов и поспешно дописываю бумаги. Но Наташка ничего не спрашивает. Зацелованная и ошеломленная всеобщим вниманием, она молча уходит вслед за Линой Петровной, которая поедет с ней...
В отделении открывается санаторная группа для детей с заиканием. На два летних месяца, до конца августа.
Приехали школьники. А у нас в основном «малышовские» кровати, рассчитанные на трех-пятилетних. А у нас одеяла короткие. А у нас ни одного мяча, ни одной скакалки. И воспитателя у нас нет, хотя полставки воспитателя для нас выделили.
Организуемся на ходу. Покупаем игры, приносим со склада большие кровати. И я, преодолевая неуверенность — ведь не педагог, — веду ребят по поселку, рассказываю о нем...
Ездили всей компанией осматривать крепость «Орешек». Ребята мои все время норовили разбрестись в разные стороны, как овечки. За каждым надо было следить. Пока бегал за ними, сам почти ничего не услышал из рассказанного нам.
Галя поссорилась с Андрюшей. Подходит к нему, пытается взять его за руку, но тот вырывается.
— Я так не играю! — сказала девочка с досадой.— Степан Игнатьевич, у нас семейная ссора! Скажите ему чтобы не дулся!
— Галенька, по приказу люди не мирятся — только по доброй воле! — ответил я...
«Пасем» санаторников на берегу Невы. Евдокия Васильевна с правого фланга, я — с левого.
Они разбрелись по мелководью и сосредоточенно копаются в песке.
— Степан Игнатьевич, это что? — подбегает то один, то второй.
— Осколок мины! — говорю я. — Видишь цифры?
— Вот эти? Тысяча девятьсот сорок три!
— И буквы рядом нерусские! Видишь? Значит, мина немецкая, сделана в сорок третьем году!
— Ура! Будет у нас в музее!..
В воде много артиллерийского пороха. У мальчишек в кулаках «сокровища» — маленькие толстые колбаски. Заверни такую порошинку в фольгу от шоколадки — будет отличная ракета. Зашипит, полетит — буря восторга!
На песке, возле кустов, действительно целый «музей» — покореженный ржавый металл. Андрюша отчищает ржавчину перочинным ножом, и открывается чернота — след огня...
Ребята купаются, визжат. Небо такое голубое, солнышко такое ласковое.
Светлый сентябрьский погожий денек... С утра галопом сделал обход и умчался в детский сад — надо было прививки делать и осматривать пришедших после болезни детей. Потом — скок, скок — припрыгал в школу. В шуме, гаме, хохоте протекли передо мной два шестых класса. Потом помчался на отделение и сделал дневниковые записи в историях. Потом побежал домой и за двадцать минут пообедал. Потом отправился на вечерний «здоровый» прием в поликлинику.
Главный врач заглянул в кабинет и удивился: «Разве на приеме вы?» Я ему перечислил, где я сегодня был, и сказал шутливо: «Вы мне памятник должны поставить за мои старания!»
Он смутился и поскучнел после моих слов, и я понял, что он очень не любит хвалить других — черта для администратора плохая.
— Работайте, работайте! — сказал он мне. — Для себя стараетесь, чтобы не уволили вас!..
— Конечно, конечно, для себя! — согласился я, но он не услышал иронии в моем голосе...
Екатерина Матвеевна получила ордер на новую квартиру. Она сидит в отделении и плачет в три ручья.
— Перестань ты, бабка глупая!.. — ворчит Лина Петровна. — Дождалась, так радуйся! Что тебе на новоселье-то подарить?..
— Пылесос подарим! — говорю я.
— Правильно! — хохочет Лина Петровна. — Пусть она своего старика чистит!
Смех у Лины Петровны заразительный. Я не могу удержаться, глядя на нее.
А Екатерина Матвеевна все плачет и плачет...
Вовка выписался неделю назад. Сегодня мама привела его на контрольный осмотр.
— Знаете, — рассказала, — у Вовки моего новая игра появилась. Каждый вечер просит поиграть с ним «в доктора»! Ты, говорит, мама, дыши, как паровоз, а теперь не дыши, а теперь покашляй! Нравится ему так играть! Может, медиком будет?..
— Будешь врачом, Вовка? — я глажу мальчика по голове.
Он смотрит на меня озорным взглядом и молчит...