Проза
 

“Я лечу детей”.

Часть ВТОРАЯ: "Приходи к нему лечиться..."
Продолжение.

Раздел 3

Папаша — редкий гость на приеме. Он сидит рядом со мной и держит на коленях свою годовалую Танюшку. Девочка худенькая и какая-то мрачная. От папаши тянет перегаром, на щеках чернеет щетина, глазки мутные.

— Ты мне, доктор, дай больничный, я ее на ноги-то поставлю!

— А что с девочкой?

— А ты что, не видишь? Воспаление у нее в легких, понял? Чему вас только учат, едрена вошь!

— Она кашляет? Температуру мерили?

— И кашляет, и чихает. И температура у ней! Тридцать девять!..

Меряю температуру. Тридцать шесть и семь. Девочка дышит спокойно, личико и губы розовые, за время осмотра ни намека на кашель. Слушаю стетоскопом. Дыхание над легкими нормальное.

— Воспаления у вашей дочери нет! Я не нахожу!

— Где тебе найти! Сам еще пацан! Ты мне дай больничный, я сказал, а лечить сам буду.

— Больничный я вам не дам. А девочку для наблюдения давайте на пару дней положим в больницу.

— Как не дашь? Я к тебе пришел? Пришел! Сказал, что девка больна? Сказал! Гони больничный!

— Повторяю: больничного вам не будет, а девочку для наблюдения положим в больницу.

— Не дашь больничный?..

Вид у него изумленный. Полчаса он канючит, нудит, ругается, угрожает. Потом наконец-то исчезает, игнорируя предложение оставить девочку...

На другой день я послал по этому адресу патронажную сестру. Танюшка была здорова — гуляла, бегала как ни в чем не бывало...

 

 

Хочется изменить весь мир — вычистить от мелких страстишек и фальшивых мыслей. У меня своя теория насчет подъема к высотам нравственности.

Суть ее — надо сделать здоровым любого и каждого. В здоровом теле, как известно, и дух на уровне, и для низости нет жилплощади.

Со страниц районной газеты взываю — не давайте болезням развиться! Берегите, не ломайте нежные саженцы отличного самочувствия. Меня хвалят. Как же, как же — читали ваши статейки. Но последовать советам не торопятся. И слова мои повисают в воздухе, как маленькие радуги, переливчатые, но бесполезные.

 

 

День провел на отделении возле пятимесячной девочки с тяжелой пневмонией. Звонил в Сиву, но там лишь посочувствовали на словах, а ведь могли бы принять ребенка к себе!..

Разбудили за полночь, и опять я отправился на отделение к задыхающейся девчушке. Вызвал процедурную сестру, и она под мою диктовку делала вливания в вены головки. В четвертом часу пошел в консультацию, завалился там на диван и заснул тяжелым сном...

Звонил телефон, и я вскакивал, одурелый, не понимая, где я и куда надо бежать. В семь утра заглянул на отделение — девочке лучше — и пошлепал домой. В полдевятого за мной приехали, и я, чертыхаясь, уселся в машину. С отделения позвонил главврачу района, чтобы он заказал санавиацию. Но авиации не дождался, зато поговорил с докторшей из областной детской больницы.

 

 

Как трудно побороть шаблон лечения той или иной болезни, заложенный в мозгу с института! Говорят, «индивидуальный подход». Но ведь это, оказывается, адски сложно — увидеть индивидуальность, неповторимое отличие от других, а не набор симптомов и синдромов!

Пишешь по инерции одно и то же десяткам пневмоников и сам чувствуешь, как необратимо тупеешь.

 

 

Для меня удивительно — ребята не знают, что надо уметь быть пациентами. Не знают, что у пришедших к врачу есть обязанности, не выполнять которые нельзя.

С врачом надо быть вежливым, это элементарно. Врача не надо стесняться, это посложнее — требуется напрячь волю и «отключить» стеснительность. Но самое главное — с врачом надо быть откровенным. Всегда и во всем! Никогда и ничего не утаивая от него о своем самочувствии, о своих болезнях. Обманув врача даже в пустяке, можно здорово себе навредить...

Вот открывается дверь, и входит новый пациент. Известно ли ему, что болеть и лечиться тоже надо уметь?..

Быть пациентом — не так уж это просто.

Вечером позвонила дежурная сестра и сообщила, что мать пятимесячной девчушки, которая едва не померла на днях, сбежала домой вместе с ребенком. Попросилась погулять на десять минут — и испарилась.

Я помчался на «Скорой» за беглянкой, застал ее дома, с мужем, пьющей чай, вдохновенно изругал и ее, и мужа и отправился вместе с дежурным фельдшером на вызов к другому ребенку.

На обратном пути снова завернул к беглянке и долго беседовал с ее мужем. Он обещал привести женушку обратно в больницу. Дали бы хоть спокойно долечить ребенка, черти окаянные!

 

 

Иногда не можешь сразу определить, что, почему и откуда у пациента. Но мамаши как с ножом к горлу пристают — объясни им происхождение вот этого прыщика, да и все тут! Выругаешься в душе и начинаешь долго и нудно рассказывать про аллергические реакции...

А росток шарлатанства уже проклюнулся, уже выпустил первые листики...

Утром вызвал вертолет. Прилетел он только после обеда. Голубой, лобастый. Мы подъехали на «Скорой» и, увязая в снегу, пошли к редкостной птице. Шум под винтом невыносимый. Мать с ребенком и я со своим «докторским» чемоданчиком сели в кабину. Вертолет зашумел винтами, дернулся — и не смог взлететь. Пришлось откапывать его лыжи из цепкого мартовского снега. И вот наконец мы повисли в воздухе, а поселок превратился в детскую игрушку. Быстро мелькнули кубики-домики, потянулись кляксы лесов. Шум в кабине — как от четырех тракторов. Пилот сидит в своем кресле монументально и невозмутимо.

Ребятенок молодец. Летит, не требуя моего вмешательства. А мне так интересно! Чувствую, что внутри вспыхнул мальчишка, и все ему хочется посмотреть, все потрогать...

Через сорок минут мы в Перми. На аэродроме ждет «Скорая», так что до областной детской больницы домчались с комфортом.

Сдал ребенка дежурному врачу и пошел гулять по городу. Вечером уже сидел в электричке, и казалось, что возвращаюсь в свою «деревню» после долгой разлуки...

 

 

Приводят ребятишек с ушными болезнями. Этих я уверенно лечу. Благо можно перепоясать лоб зеркалом и через воронку заглянуть внутрь слухового прохода.

Насчет нервных болезней у меня уже нет уверенности. Но в Сиве есть невропатолог, и я детально обсуждаю с ней каждый случай по телефону. А самых непонятных отправляю на консультацию.

При кожных заболеваниях я наиболее «слаб в ногах». Кожника в районе нет. Посоветоваться можно только со справочниками. На отделении я отвел палату для таких детей. Роюсь по книгами и доволен до крайности, если нахожу лечение. Будто Америку открываю.

Выздоровления врезаются в память навеки. В день выписки впору играть в ладушки с самим собой да приговаривать: «Вот я какой! Вот что я могу! Ай да педиатр широкого профиля!..»

 

 

Вовке шесть лет. Бывает у меня на отделении два раза в году. У него ревматизм. Руки-ноги болят, сердце болит. Я его прозвал мысленно «маленьким принцем». Такой же мудрый, нежный и наивный. Хорошо рисует, много читает, может поговорить обо всем на свете. Но вот, например, температуру он упорно зовет «пинтературой», и это трогательное словечко прижилось, перешло от него к медсестрам и санитаркам.

Но речь не о том, как он хорош и умен (хотя все на отделении в нем души не чают). Речь о том, что я вижу, чувствую — не помогают наши курсы лечения. Сделаем бедняге кучу уколов, дадим кучу таблеток, выпишем его, веселого и бойкого, а через недели полторы мать прибегает и, плача, рассказывает: «Опять Вовка на ноги жалуется! Придет из детсадика и лежит на диване тихий, как мышка! Не играет, не читает! Не ест ничего!..»

Я порекомендовал свозить Володю в областную больницу к кардиоревматологу. Там мама получила совет переменить климат, увезти сына куда-нибудь на юг. Собрались они быстро и уехали в какой-то молодой среднеазиатский город. Через несколько месяцев пришло письмо в детскую консультацию, и тон его был ликующим: «Володю не узнать! Забыл про все свои боли! Бегает с ребятами целыми днями! Озорничают мальчишки вовсю! Лазают в сады, зарываются в песок и прожариваются в нем часами. Или залезают в воду, и никак их не выгнать...»

 

 

Ездили в Буланово делать прививки. Дорога лесная, машина не пройдет — покатили на санях.

Огромные черно-зеленые ели величавы, словно княжеские шатры. Санный след висит между лапами, как трепетная змейка.

На обратном пути за нами увязался волк. Откуда он возник, я не заметил. Только лошадь вдруг рванула, да по-поросячьему заверещала медсестра-пенсионерка, сидевшая рядом.

Он мчался шагах в четырех-пяти за санями. На нас вроде бы не глядел, а в глазах была бездумная злоба.

Сани бросало из стороны в сторону, лошадь всхрапывала. Я намертво вцепился в бортик и согнул ноги, решив садануть зверя валенками по морде, если он прыгнет.

Чувства мои— веселый страх. А медсестра, кажется, перепугалась не на шутку.

Но волк не напал. Этаким почетным эскортом проводил нас до опушки и сгинул за белыми ширмами.

 

 

Педиатрия царствует на самом высоком эстетическом уровне медицины. В глубине, в сокровенной сути она красива, изящна. Она способна доставить истинное духовное наслаждение. Кто это переживал — не отвернется от педиатрии...

Государство за труд вознаграждает зарплатой. Но мне лично, как врачу, только зарплаты недостаточно. Хочется испытывать окрыляющую удовлетворенность своим делом, хочется видеть, что люди благодарны тебе. А вот как раз этого и не вижу. Иногда мамаша, уходя с выздоровевшим ребенком, забывает попрощаться. Может, потому, что недостает у нее общей культуры, а может, потому, что, говоря языком кибернетики, не возникла обратная связь. Не поняла родительница, что я отдал частичку сердца ее ребенку. Что от неблагодарности, от несправедливых упреков в адрес медицины остается неудовлетворенность, впечатление какой-то недоработки. Ведь я не робот, функция которого выписывать лекарства! Душа моя тоже участвует в целебном процессе.

Вот и получается, что триада «врач — пациент — родители» может делать чудеса только в неразрывном единстве.

Зарплата, конечно, тоже стимул. Но в другом труде его роль выше, чем в медицине.

Иные скажут: «Что в вашей профессии особенного? Вам за это деньги платят! Значит, вы должны — и точка!..»

Но ведь как бескрыло можно отработать свою ставку (банальная истина, но ее нужно повторить) — наштамповать рецептов, отмерить минутки, положенные на одного больного, и стать исправным чиновником. Придраться к такому будет невозможно. Только назовет ли кто подобного бюрократа врачом?..

 

 

Дениска лежит в ординаторской на диване. Три года и девять месяцев ему. Живот болит у человека, и дядя доктор боится переводить его в палату, а вдруг аппендицит или дизентерия!

Мы с ним разговариваем. Я могу с детьми говорить безостановочно, превращая в предмет беседы все: краски, запахи, формы. Это какой-то профессиональный навык, ей-богу. Со взрослыми так не умею.

— А меня Оксанка бьет! — рассказывает Дениска. — Сестренка моя старшая. Она, наверно, жадная. Потому что все время боится. Боится, что книжку ей порвешь, тетрадку заляпаешь! Воображуля!..

И вдруг он вздрагивает. Замирает. Повелительным жестом руки пресекает мою попытку шевельнуться.

— Слышишь! — губы еле шепчут.

— Что? — я тоже в ответ шепчу.

— Цветочек вырос! Вот сейчас!..

Хочу улыбнуться. Но он так пристально, так испытующе смотрит!.. Не поверь я, усомнись, и мы в разладе. И тут же вторым планом, вторым пластом мысль-удар: неужели я постарел? Неужели перестал понимать детей, их мир?..

Смотрю на окно, уставленное горшками. Надо хоть бумагой укутать — вон какие пятнистые бока! А листья запылились, давно не вытирали, санитарки ленятся. Ни звука в комнате, только часто дышит Дениска, первая степень дыхательной недостаточности.

Он их чувствует, он их слышит. Он заколдованный, он волшебный, мне надо вернуть его сказке, в которой он живет.

Так здорово — от малышей узнавать про сказку, через них прикасаться к чуду! Говорите мне больше, ребятки! Говорите о том, что происходит в вашей радужной вселенной, сокрытой от взрослых...

Только я этак расчувствовался, пришел Мишка, и мы стали вместе решать, нет ли аппендицита...

 

 

Был вечер. По радио передавали «Вальс цветов». Легкий, молодой, отрешенный, я кружился в гулком, пустом зале, и солнечный луч падал на меня сверху. Или не так: я стоял на башне, рядом с птицами, а далеко внизу, на горизонте, всходило солнце...

Олежку внесли неожиданно. Я совсем не услышал, как подъехала «Скорая». Мальчик сипел, клокотал, задыхался. Глаза были жалкими, как у затравленного зверька. Любой немедик сказал бы, что жить Олежке осталось минуту-другую. Так «сурово» выглядел его ложный круп...

Я погнал сестру за шприцами. Мы сделали два укола. Потом дали кислород. Налепили горчичники. Окунули ступни малыша в горячую воду. Принесли ингалятор, и он деловито загудел, распыляя раствор соды. Олежка отбивался, кашлял неестественным басом, но вдыхал, вдыхал. Потом он спал, а мы говорили о каких-то своих новостях...

Назавтра я Олежку с мамой выписал. Он был веселый и писклявый, как ему положено...

 

 

Очередной ночной вызов. Женщина родила дома. Ребенок асфиктичный. Весь покрыт сине-фиолетовыми пятнами, местами сливающимися. Сердечко бьется втрое медленнее, чем должно.

Наладили непрерывную подачу кислорода. Это не помогло. Пришлось мне вливать глюкозу и хлористый кальций в вены пуповины. А венки извитые, а руки дрожат от волнения, и пот устилает лоб...

Обложили малыша грелками и повезли в Сиву. На дворе, как в проруби. Луна скачет с облака на облако. Машина рычит, хочется спать, а в голове одна забота: «Дышит ли?..»

 

 

Эта мамаша немало мне потрепала нервов. Кашу ее малышу готовят не так, другие дети слишком шумят в коридоре, уколы слишком болезненны, от них ребенок целый день плачет, вначале, до прихода на отделение, у него сопелек не было, здесь появились. То она плакала, то накидывалась на меня с упреками, то просила ее немедленно выписать. Кончилось требованием отпустить ее под расписку. Что я и сделал. Заставил ее написать такой документ: «Я, такая-то и такая-то, забираю из стационара моего ребенка досрочно по моей настоятельной просьбе в связи с семейными обстоятельствами. Всю ответственность за дальнейшее лечение ребенка беру на себя. Никаких претензий к лечащему персоналу отделения не имею и в дальнейшем обязуюсь не иметь».

Она написала расписку и ушла. Но, что самое неожиданное, распрощалась она со мной очень душевно: «Спасибо вам за лечение! За доброе отношение спасибо! За теплое сердце!..» И в книге жалоб и предложений она оставила такую благодарную запись, что я, прочитав, долго удивлялся.

 

 

У каждой матери, из тех, что на отделении по уходу за детьми, есть некий критический момент, некий «предел прочности». Надо уметь его предугадать, предвидеть, чтобы поддержать мамашу в это время, чтобы безопасно разрядить «взрыв», которого потом и ты, и она стыдились бы.

Один-другой «надлом» обязателен, в этом я быстро убедился. Да и как их не понять, не посочувствовать: девчонок по девятнадцать-двадцать лет, которые так недавно были беззаботны и еще не успели отвыкнуть от детской беззаботности! Не могу больше, надоело, сил моих нет — вот лейтмотив их «надломов». Надо не пожалеть времени, надо поговорить с ними долго и ласково. Глядишь, и опомнятся. Порой на вечерок ее домой отпустить надо, к другим детям. Порой она на примерку съездит и снова готова лежать со своим дитем «до победного».

Не рычать, разобраться — вот и весь секрет!

 

 

В современных ребятах-подростках несоответствие. Они обманщики. Вводят в заблуждение своим видом.

Высокие, выше меня. Красивые. Сильные. Говорю с ними на равных. Чуть ли не о смысле жизни. Как вдруг: «Сергей Иванович, а почему сегодня мама не пришла?» Это шепчет Саша, спокойный, умный мальчик. Я его зауважал, когда увидел, как старательно он ведет дневник. Много с ним болтаю, играю в «морской бой», задаю кавээновские шуточные задачи. В общем, друг он, ровня. Такое ощущение, такое забвение возраста.

И вдруг этот верзила спрашивает про маму, и глаза его переполнены слезами. А мне почему-то досадно: Сашка ты, Сашка! Чего ты такой несмышленый? Как долго, как неощутимо насыщается детская психика взрослостью! А может, дети просто притворяются? И не глупые они? И наивность их показная? Просто им так удобнее жить!.. Несколько раз я ловил себя на том, что вижу в детях актеров, маски, неестественность. Многие из них на отделении стараются выглядеть младше, беззащитнее, чем есть. Как бы взывают бессознательно: «Опекайте меня! Ухаживайте за мной! Без вас я погибну!»

У других защитная реакция — агрессивность. Не подходи, а то укушу! Один двухлетний так тяпнул зубами за щеку пятилетнюю девочку, что потом ее мамаша целый час мне пеняла... Или — все мое! Увидел у другого игрушку — отбирает, к себе тянет. Кто-то ест яблоко или конфету, надо отнять и сунуть себе в рот. Если не получается, если без боя не отдают — громогласный рев. Такой настырный, въедливый рев, что иные взрослые сдаются — на, держи, только затихни ради бога.

Ах, как дети умеют пользоваться своим плачем! Как управляют с его помощью умудренными родичами! Даже самые маленькие могут быть лицемерами. Могут плакать, хитря, надеясь на выгоду, а вовсе не от боли или неудобства. Я не раз это замечал.

И на первый взгляд любви к мамам-папам в них нет. Инстинкт прильнуть, обвиться, иметь защитника. И «переключаются», если можно так сказать, с родителей на других взрослых они легко. Лишь бы нашлись под боком такие взрослые. Лишь бы нашлись «телохранители». А потом «телохранители» все равно забываются, когда папа-мама снова занимают поле зрения...

А вообще я не могу без них. Без их глазенок, без их бесконечных вопросов и приставаний: «Когда меня выпишут?» Они меня обступают, виснут на шее: «Сергей Иванович, поднимите меня до потолка!», «И меня!», «И меня!»

И я, взятый в плен, пытаюсь говорить строго и разогнать их, но не могу — смеюсь. И они визжат. Гвалт невообразимый. Пожилая санитарка смотрит неодобрительно. А мне так славно! Я, видно, из породы «отцов Горио». Всех приласкать хочется. Хоть словечком. Хоть погладить по голове. Хоть улыбнуться мимоходом.

Подбрасываю их по очереди. Восторгам нет предела!

«Сергей Иванович, а вы чей папа?» — спрашивает Саша. У него нет отца, я знаю из амбулаторной карты.

«Пока еще ничей!» — говорю я в ответ и вздыхаю жалобно...

 

 

Мужчина пришел с направлением. Девочке, его дочери, три года. Направлена в больницу с переломом правой ноги.

— Я не хочу ее класть в больницу. Дайте нам больничный — будем держать дома.

— Почему вы не хотите?

— Здесь никакого ухода. Будет грязная, неумытая.

— Да что вы говорите! (Я возмущен.) Вам что, сорока такое на хвосте принесла?

— Правду говорю! Я, слава богу, здесь живу, не где-то. Знаю.

— Не знаете вы ничего, в том-то и беда! А свысока охаиваете. Это, простите, склочностью пахнет.

— Ну прямо склочностью... — Мужчина вроде смутился. — И свысока я вас не осуждаю. Только девочке дома лучше будет. Дайте больничный. На семь дней вы обязаны.

— Не дам я вам больничный! И не обязан я его давать. Я обязан принять ребенка в стационар. Вот по этому направлению. И лечение назначить.

— Значит, не дадите? Ну что ж! Только девочку я к вам не положу.

Папа распрощался и ушел. А мне стало так досадно — впору плакать. Что плохого мог он услышать о моем отделении? Что ему могли наболтать?.. Не объяснять же ему, что я новый здесь врач!

И потом, почему я уверен, что «плохое» — недостатки, недочеты, конфликты — происходило только «до меня»? Много ли я, в сущности, на отделении? С девяти до четырнадцати обход, истории болезней, контроль работы поликлиники, текучка. Потом ухожу в поселок — в садики, ясли, школы. И с четырех до шести снова на отделении: хозяйственные хлопоты, оценка поступивших за день анализов, хождения к главврачу. Что там между моими «присутствиями» делается, я ведь не вижу. Не святой дух. Отсюда такое огорчение в ответ на папашины слова. Знаю: сестры мало занимаются детьми; знаю: одна санитарка злая — сами ребята про это говорят. Да где в наше время достанешь ей замену, этой злюке! Этой карге! Даже крупные больницы страдают от нехватки санитарок. Что уж говорить про нашу больничку?.. Подумаешь: «Лучше уж такая няня, чем никакой!» — и отгонишь поскорее предательскую мыслишку... То есть в итоге-то получается, что я поймал себя на правоте этого папаши. На возможной правоте... Может быть, его слова истина?.. Поневоле вспомнишь слова Чехова о том, что у врачей бывают такие черные дни, каких не дай бог никакой другой профессии!

 

 

Зашел в детский садик посмотреть, как там дела, и заведующая встретила меня неприветливо.

— Сергей Иванович, мне непонятна ваша политика! У нас уменьшилась посещаемость. Дети, переболевшие, дома сидят.

— Ну и что? Это плохо, по-вашему?

— А чего же хорошего! Я должна, понимаете ли, с бухгалтерией объясняться, места держать, а они дома будут посиживать?

— Обязательно будут! Родителям каждого ребенка я говорю при выписке, что между больницей и возвращением в детское учреждение должен быть промежуточный, буферный период. Неделя, две, три. Смотря по тяжести заболевания. И в этот период ребенку нужно быть дома. Что, вы не согласны?

— Правильно, перерыв быть должен. Но зачем такой длительный? Одни родители вчера мне заявили, что до лета будут держать ребенка дома, что им, видите ли, врач так сказал. Даже наняли кого-то для присмотра, а живут, я знаю, небогато!

— Ну до лета я, конечно, дома никому быть не наказывал. Тут они что-то перепутали или неправильно поняли. А в детсад дети сразу после больницы возвращаться не будут. Только после перерыва. К этому, пожалуйста, будьте готовы.

— А я тогда буду говорить, что в больнице плохо лечат! Буду говорить, чтобы не отдавали вам детей.

— Ну и чего вы этим добьетесь? Чем меньше детей на отделении, тем беззаботнее жизнь у меня. Буду как на курорте. И вам еще спасибо скажу!..

Я произнес это комически, и она рассмеялась. Так, смехом, мы разрядили накопленное электричество и: чтобы совсем переключиться на мирный лад, заговорили о книгах...

 

 

Пришла в голову грустная мысль, что, по сути дела, коллектива на отделении нет. Четыре сестры, четыре санитарки и я.

Каждая сестра и каждая санитарка появляются на отделении раз в четыре дня. Принимают дежурство, сплетничают о том о сем — через несколько минут сменяемые бегут по домам, вот и весь контакт.

Правда, они следят друг за другом и за мной, сердятся на мои «нотации», обсуждают мои распоряжения, сравнивая с тем, как было раньше.

Но можно ли такие элементарные «реакции общности» назвать коллективом? Не знаю, не уверен. Специфика работы: любая дежурная бригада обособлена, отрезана от других (передача смены — очень тонкая ниточка), любая бригада сама по себе, сама за себя, сама для себя. Отсюда инертность, неподатливость на нововведения. Нелегко созывать собрания, женщины приходят, ворча. Еще труднее собирать их на занятия: сестры еще являются как-никак, а санитарки — в половинном составе. Насчет санбюллетеней приходится вообще зудеть наподобие комара — тогда только на стене в срок появляется разрисованный и исписанный лист ватмана... А я только посмеиваюсь на все ворчания, не принимаю их всерьез. Это какой-то «этикет» непутевый: поскрипеть-поскрипеть языком, губы надуть, а уж потом сделать, как надо, как положено, не жалея сил...

Может, и зря я подумал, что коллектива нет? Может, просто в жилетку потянуло поплакать?..

 

 

Текучка — это отказ от идеала, принижение мечты, нивелировка ореола вокруг профессии до ореола вокруг платежной ведомости. Она отупляет, вызывает раздражение, лихорадочную спешку. «Скорей, скорей закончить пустую писанину и заняться чем-то для души!» Текучка, по идее, должна показывать степень нужности, полезности профессии. Чем больше в данной профессии текучки, тем меньше нужна и полезна данная профессия. Хотя, если посмотреть на практическую медицину, то текучки в ней — выше чем по уши. А ведь текучка — оскорбление мастерства. Может, и уважают сегодняшних врачей меньше потому, что они такие задерганные...

 

 

Ольга такая бойкая девчонка, не могу налюбоваться. Малышами распоряжается, как послушными солдатиками. Собрала вокруг себя девчонок, и тем весело: вместе рисуют, читают, о чем-то шепчутся.

Вот она стоит возле палаты и по одному пропускает внутрь «приглашенных на представление». Рассаживает всех по табуреткам — они поставлены в три ряда.

— Первый номер — сцена из пьесы «Двенадцать месяцев»!..

Ольга садится за столик и превращается в капризного принца. Две другие «артистки» с красными пятнами на лицах суетятся вокруг нее...

Потом неизменная тройка показывает сценку «Бабушка и внучка». Ольга четко руководит партнерами: при заминках подсказывает, переставляет с места на место, если неправильно движутся. И режиссура ее инстинктивная, довольно-таки неплоха.

Когда сценки кончаются, я громко хлопаю в ладоши, и малыши, как попугайчики, начинают плескать ручонками. И до тех пор стараются, пока я не цыкну, чтобы замолчали...

Под конец Ольга рассказывает отрывок из «Бородина», и я от души советую ей после выписки заниматься в драмкружке при Доме культуры...

 

 

Шестилетний Роман тихо плачет. Я к нему подсаживаюсь, обнимаю, и он приникает ко мне, спрятав лицо в халате.

— Ты чего? — спрашиваю. — Болит что-то?

— Я тут скучаю, — шепчет малыш. — Я домой хочу!..

Все-таки для них мало радости нашего общения, не отвлекает она малышей, не заменяет домашнего тепла. Потому что болезнь — как наказание, именно как наказание воспринимается ребенком. Только за что, за какую провинность и шалость — этого он понять не в силах, это вызывает чувство несправедливости, обиды, протеста. Маленький человек может бесповоротно отвергать лечение; может безудержно плакать, вызывая тем самым повышенное внимание к себе и опеку; может лицемерно подлизываться к врачу, надеясь приблизить миг выписки. Но отделение всегда будет для него местом разлуки, тоскливого ожидания, ужаса перед болью (шприц в руках сестры). А докторский обход, разговоры, игры — несмотря на их теплоту и непринужденность, — ничто по сравнению с целым днем...

Вот какие мысли возбудил во мне плачущий Роман.

 

 

В педиатрии много разочарований. Раз ребенок переболел, другой раз переболел, ты делаешь все, что должно, а он снова болеет. Сомнения в медицине, сомнения в себе тут неизбежны. А сколько плохих минут связано с родителями — нет им счета!

Пришла мамаша одной пациентки.

— Выпишите Нелю! Сегодня же! Под расписку.

— А что случилось? Почему такая спешка?

— Я договорилась в областной больнице. Дочку туда возьмут на детское отделение.

— С одного детского на другое? Девочку-то вам хоть не жалко? Швыряете как мячик.

— У вас уж сколько лежит. И вылечиться никак не может. Может, хоть там поскорее выздоровеет!..

И она увозит дочку. А я переживаю, злюсь на нее и на себя и не могу понять, чего ей было не так...

 

 

Я прочитал много книг, написанных выдающимися врачами нашего века и прошлых веков. Они размышляют, они поучают, они делятся сомнениями и раскрывают свои ошибки. Но все это с высоты славы, безопасной, сверкающей высоты.

Я ни одной книги не встретил, написанной рядовым врачом, где бы он рассказал про вечную текучку, задерганность, неблагодарность, то есть про будни. Нет такой книги, где бы обычный врач не побоялся раскрыть свои ошибки и неудачи, показать драматизм ежедневности, назвать острые места в организации и обеспечении своей работы.

Нет такой книги, а как она нужна для всех, кто хочет быть медиком, кто делает в медицине первые шаги!..

 

 

Злой, голодный, непроспанный. Ночь дежурил на «Скорой». Вызовов было много.

В семь утра, за час до конца дежурства, привез больную девочку из дальней деревни. И вдруг — сестра отказалась ее принять. «Везите ее в Сиву! И так отделение битком забито! На пол, что ли, класть!»

Мой грех — тут я сорвался. Грубо и глупо наорал: «Кто вы такая, чтобы распоряжаться? Будете делать, что вам скажет врач!» И так далее, и так далее.

Медсестру моя вспышка ошеломила. Она сразу потеряла голос и пятнисто покраснела.

Мамаши, лежавшие с больными детьми, притекли на шум. Но даже в их присутствии я не мог остановиться и снизить тон...

Вольную устроили. Нашли запасную кровать и место для нее. Формально я был прав. Но я отчетливо чувствовал, что зрители против меня. В чем-то по высшему счету я очень и очень проиграл...

 

 

Катя-Катеринка... Недоверчивые глаза. На вопросы не отвечает. Жмется к маме. Пятилетняя дикарочка...

Сердце ее... Что уж тут говорить! Будто напильником по дереву шваркают...

Пишу бумаги в Горький. Там ее будут оперировать. Бумаг много. Не так-то, оказывается, просто обрисовать ее короткую жизнь...

Несколько месяцев проползают. И вот она снова передо мной, Катя-Катеринка... Слушаю сердце настороженно, недоверчиво, потом благоговейно. Ясные, четкие тоны...

Так она осеняет меня краешком, большая медицина, творящая чудеса...

 

 

Существуют ножницы между уровнем передовой медицины и уровнем практики на местах. А между тем из газет и журналов приходят сведения о передовой медицине. И о ней неоправданно говорится как о медицине «вообще», «всей» медицине. И люди ждут от участковой службы того же, чего от института нейрохирургии. Порою слышишь дикие вещи: «Знаю, знаю — врачи любую болезнь могут вылечить! Если у начальника рак, его и от рака вылечат. А простой человек пусть умирает. Его лечить не станут...» Смеяться ли, негодовать ли в ответ? С одной стороны, какая поразительная вера во врачей! С другой стороны, какое поразительное неверие в них! В силе медицины люди убедились. Возникает парадокс: необходимость убеждать в ее бессилии.

 

 

Четырехмесячная девчушка. Дома три дня покашливала. На четвертый привезли в больницу, вечером. Дежурный фельдшер меня не вызвал, и я увидел девочку только утром.

Тяжелая. Дыхание шумное, поверхностное, частое. Судороги. Зрачки плавают. Сердце до того частит, никак не сосчитать.

За день было пятнадцать остановок дыхания. Как-то удавалось его возобновлять. Я не отходил ни на минуту. Вечером еще две остановки. Последняя в девять вечера.

Все! С девяти она отказалась дышать, и я стал делать искусственное дыхание. Изредка девчушка пыталась вдохнуть сама, но у нее не получалось. Укол за уколом — безрезультатно.

До трех часов ночи мы все боролись. В три девочка сдалась. Остановилось сердце. Я тоже себя чувствовал еле живым. Шел домой, а руки отваливались, и ноги подкашивались.

 

 

По местному радио передали предупреждение о надвигающемся урагане. «Порывы ветра ожидаются до пятнадцати метров в секунду. Из домов никому не выходить поодиночке, детей не выпускать, запастись дровами и водой!»

Я велел на всякий случай приготовить отделение к эвакуации — здание ветхое. На ночь ребятам раздали верхнюю одежду. Но ураган, к счастью, нас обошел стороной. Зато всю ночь выла необычно сильная метель.

 

 

Главврачиха добровольно уступила свое место Мишке. С ее стороны это мужественно и умно.

Новый главный естественно и легко вписался в в должность. Люди ему подчинялись охотно. По себе знаю.

Первым делом он укротил шоферов, и пререкания с гаражом раз и навсегда затихли.

Дряхлый домик морга вдруг обновился, помолодел и превратился в физиолечебницу.

Процедурная сестра получила новый кабинет. Расширила свои владения фельдшер-гинеколог. Отремонтированная амбулатория стала красивой, как игрушечка...

В Мишку поверили. Его превозносили до небес. А он доставал, просил, ругался, хвалил. И появлялись новые вывески, новые аппараты, у кого-то улучшались жилищные условия.

«Что это? — гадал я, удивляясь другу. — Призвание быть главврачом или призвание быть человеком?..»

 

 

Обязательное качество хорошего врача — уметь лицедействовать, быть актером. Чтобы скрыть свои невзгоды, чтобы не вселять в больного напрасных опасений траурной миной, порой, чтобы не показать незнания, растерянности. Незнание поправимо, растерянность пройдет, но покажи их — и навсегда потеряешь доверие. (Думаю, здесь есть определенная градация: профессор может сказать: «Не знаю!», а участковый педиатр — ни в коем разе. Не то сразу прослывет профаном...)

От человека-врача требуют каких-то нечеловеческих достоинств: не ошибайся, все знай, будь сильным. Понять больного можно. А кто поймет врача?..

 

 

Нашел пробел в образовании. Ни черта не знаю о лекарственных травах. В институте как-то прогазовали мимо них, а ведь проблема уж больно интересная. Добрая половина известных таблеток из растительного мира. Травы могут лечить, давать красители, волокно, пищевые продукты. И еще всякую всячину. Почему же институт нас обделил в этом вопросе?.. Пишу в Ленинград — маме, друзьям-приятелям, прошу присылать книги о «зеленых лекарствах». И начинают приходить бандероли. Одна, другая, третья, десятая. Составилась целая этажерка «по теме».

Читаю, читаю, читаю. Конспектирую. Сравниваю данные разных источников. С весны до осени любой свободный час провожу в лесу. Мусолю определители, опознаю нежных чудодеев и тихонько изымаю их для гербария.

Квартира пропахла сеном. Чай не пью. В заварном чайнике — зверобой, мята, череда. Ищу новые сочетания. Порой создаю такой «букетик», что полдня не могу отплеваться.

Полюбил растения, привязался к ним. С каждым днем все больше знаний, все глубже и неповторимей индивидуальности моих любимцев.

Организовал в районной газете раздел «Энциклопедия растений».. Читателям нравится — приходят хорошие отклики.

А у меня копятся и копятся статьи. Авран, адонис, аир, алтей... И так далее, и так далее. Опубликована примерно десятая часть. Основная масса — в папках.

 

 

По вечерам прихожу в консультацию, перепечатываю статьи на машинке. Потихоньку за три года работы вылепилась рукопись целой книги. Я назвал ее «Азбука лекарственных растений» и спрятал в самом глубоком чемодане. Пусть полежит годков этак... дцать. Стану солидным, склерозным, тогда и попробую издать...

 

 

Усыновляют Фистина Эдьку. Семья лесорубов: жена, муж, дочка школьница.

Я исподтишка приглядываюсь к женщине, которой суждено стать матерью нашего «подкидыша». Что ее побуждает взять чужого ребенка? У нее взрослый сын, живущий где-то далеко. И дочурка подрастает. Зачем же она решила взвалить на себя такую обузу? В упор задаю вопрос.

Добрая улыбка озаряет ее лицо: «Как услышала про него, сердце от жалости зашлось!..»

И тут я краснею, поймав себя на сентиментальном и несовременном желании — поцеловать ей руку...

 

 

По утрам занимаюсь со штангой. Такая зарядка стала привычной. Приятно чувствовать, как холодный гриф под твоими руками теплеет, словно оживает. И железо, кажущееся неприступным, весело летает вверх-вниз.

Главврачиха ушла в декретный отпуск. Терапевтическое отделение упало на мою шею. Через день делаю обход, пишу истории. Терзают недовольство и смущение. Чувствую: все не так, и все не то! Со взрослыми больными непривычно, неуютно. Порой тянет погладить по голове какого-нибудь старикана. А перед другим стоишь — пацан пацаном, даже стыдно, что молодой. Нудные жалобы, злобные выпады, ехидство, пренебрежение — чего не услышишь! А приходишь к себе на детское — и возрождаешься! Шутишь со «своими», играешь, осматриваешь их — легко, радостно, без напряжения.

От терапии много ущерба: прием в консультации пришлось отдать фельдшерице. На патронаж детей-перволеток выезжаю реже, чем надо.

Работа на два отделения здорово изматывает... Полгода я лечу и взрослых и детей, превращаясь в гибрид — этакого «педиатропевта»...

 

 

Медицина должна быть самой могучей, самой всеобъемлющей наукой.

Сейчас медицина дробится до бесконечности. После Павлова — ни одной универсальной теории. Высматриваются частности, и нет предела их членению. Хотя вполне может быть, что мы живем в затянувшемся периоде накопления фактов. Они лежат — эти факты — словно груда кирпичей, из которой нужно воздвигнуть медицинский Парфенон.

 

 

Без газет задыхаюсь. Читаю про «малые» войны, и ненависть к сволочам с автоматами обжигает сердце. Ненависть к поработителям всех мастей.

Нет нужды спрашивать, пошел бы я во Вьетнам, пошел бы я в Чили? Кликните клич. И я пойду, ни минуты не колеблясь. Не сомневаясь и не взвешивая. Сердце бьется так! Я делаю шаг вперед. Кликните клич...

 

 

Сколько надо знать! Хоть целыми днями сиди над книгой, не разгибаясь. А хочется и пластинку послушать, и по лесу погулять, и художественную литературу не забывать. Выбор современного врача: или остановиться и вкушать радости жизни, или всю жизнь бежать следом за медициной...

Перед сном читаю про лекарственные препараты, в обеденный перерыв беру какую-нибудь монографию, в консультации, когда нет больных, вгрызаюсь в пухлые романы.

Но постоянно гложет смутное недовольство — что-то не так в моей жизни. Думаю, и вдруг озаряет — я живу в мире готовых фактов, найденных решений. Поиск, поход сквозь нестандартную неизвестность, генерация идей — неведомые острова...

Встречаю в газете объявления о приеме в аспирантуру. И решение приходит. Зимой капитально готовлюсь, а летом — снова экзамены. Снова за парту.

Сегодня я еще не врач, я только бледный контур. Но завтра я буду врачом, я буду исследователем.

И первые вопросы, на которые надо найти ответ: что такое настоящий врач? От чего и от кого зависит качество его работы? Почему люди бывают недовольны врачом?..

 

 

Спасибо коллегам! Спасибо главврачу — дражайшей терапевтичке! Спасибо Мишке — всегда уверенному в себе, громкому, шутливому! Я учился у них тому, как держаться на приеме, как вести себя с персоналом, учился профессиональному облику.

Они подбавляют сил, не подозревая о том, просто живут рядом. И тем самым питают драгоценное «чувство локтя». Я знаю, что всегда могу их позвать. И это хорошо. Это позволяет крепче стоять на ногах.

По утрам на пятиминутках обсуждаем трудные случаи, делимся вычитанным из журналов и монографий. Не даем себе заплесневеть, превратиться в лежачий камень.

Иногда сердимся друг на друга. Ругаемся, отстаивая свои взгляды. Но ненадолго. Понимаем, что разобщаться нельзя. Пасмурный день проходит, и снова мы дружно работаем на своих местах.

Спасибо коллегам!

 

 

За стеной — крик, выстрелы, визг тормозов. Порционное блюдо очередного приключенческого телефильма.

За спиной на полке — библиотека современной фантастики. Открой на любой странице — и вот тебе прошлое и будущее, космос и океан, восторг и злоба.

За окном жаркий душистый август семьдесят седьмого. Ждут подосиновики в лесу. Ждет река — ее прохлада счастьем и легкостью наполняет кого-то...

Но не меня. Сегодня мой удел цифры. Умножаю, делю. И при всем при том я вовсе не бухгалтер.

Сегодня я кончаю свою первую научную статью. Осталось просчитать коэффициент достоверности. Если он равен двум или больше двух — значит, мои данные достоверны...

А, черт, надо было заткнуть уши!

За стеной такая лихая потасовка, что я не выдерживаю — бегу к экрану. И, раскрыв рот, наслаждаюсь победой нашего сухопарого разведчика над тремя квадратными гестаповцами...

 

 

Лепка себя, самосозидание. В этом сущность. Молодость, как скорлупка, надо проклевываться сквозь нее. Долбить и долбить. Рождать самому себя, себя — зрелого, испытанного врача.

Господи, как просто и как верно! Многое — или даже все — зависит от себя. Вот он, инструмент познания мира, достижения мечты, вот он, в зеркале. Стоит тебе глянуть в зеркало, и ты увидишь его, этот «инструмент». Испытай же его, научись им пользоваться, не давай ему ржаветь. И ты будешь другим. Приносящим здоровье и счастье!..

 

 

«А ты знаешь, кто это? — сказала маленькая девочка сестренке, когда я проходил мимо. — Это наш доктор!»

И я подумал, есть ли награда выше, чем услышать от ребенка «наш доктор», сказанное о тебе...

Конец

 

 

© 2009-2015, Сергей Иванов. Все права защищены.